Смерть на Босфоре, из хроник времен Куликовской битвы

Чувства, которые Дмитрий Иванович питал к покойному, были сродни платонической любви, потому горестное известие повергло его в печаль. Даже почивать не отправился к своей разлюбезной княгинюшке Евдокии Дмитриевне, хотя знал, что ждет. Остался у себя. Обеспокоенная жена отрядила старую боярыню Всеволожскую осведомиться: не занедужил ли милый, не кликнуть ли лекаря?

Только рукой махнул:

– Ничего не надо! Ступай…

Злые языки уверяли, что князь любит своего печатника даже сильнее, нежели жену, намекая на отвратительный содомский грех. Эх, попались бы ему эти зубоскалы – враз бы онемели…

Дмитрию Ивановичу минуло двадцать девять. Был он среднего роста, сероглаз, русоволос и чуть полноват. Что не удивительно, большинство правителей чревоугодничали – развлечений тогда имелось немного, вот и коротали время за трапезой. К тому же считалось, что дородный значит красивый.

Всю ту длинную зимнюю ночь за стеной выла вьюга и время от времени слышался шорох осторожных шагов. Это в опочивальню босиком, чтобы не потревожить, словно призрак, проскальзывал истопник Ванька Кулич. Подбросит в печь березовые поленья и бесшумно на цыпочках уберется восвояси. Огонь жадно хватал дрова и пожирал их с сатанинским гоготом, а князь смотрел на пламя и вспоминал Митяя. «Эх, не сыскать мне более такого собеседника. Почил, и будто часть души омертвела… Не уберег его Кочевин-Олешеньский. Ну подожди ж у меня, воротишься, за все ответишь…» – будто в лихорадке думал князь и непроизвольно кривил губы. Всю ночь он не сомкнул глаз, но под утро вязкая, словно туман, дремота одолела, и сон взял свое.

Проснулся, когда за окном уже серел тусклый зимний день, внутренне несколько смирившимся со смертью своего любимца. Душевная боль хотя и не утихла, но притупилась. Сам не понимая зачем (все равно ведь проведают), пожелал до поры до времени сохранить смерть Митяя-Михаила в тайне, а потому отправил инока-серба в дальнюю Чухлому. Тамошнему своему наместнику наказал ни в чем не ущемлять Кирилла и держать его в чести, как дорогого гостя, но из города не выпускать. Впрочем, князь не ведал, что прежде, чем явиться к нему, серб заглянул еще кое-куда и передал некой особе нательный крест усопшего.

Завистников и врагов у Михаила хватало, и Дмитрий Иванович об этом догадывался. Его всегда изумляла чудовищная способность людей ненавидеть самых умных, честных и пригожих, а жалеть самых гнусных, дурных и подлых. Да что рассуждать о посторонних, коли даже митрополит Алексий, поддерживавший его во всем, не пожелал видеть Митяя-Михаила своим преемником, да и смиренный Сергий Радонежский открыто недолюбливал покойного. Княжеский любимец платил им взаимностью и вовсе не горел желанием становиться русским первосвятителем, ибо нрав имел совсем не иноческий, а легкий и веселый, даже озорной, а характер – самолюбивый, запальчивый, азартный, да и привычки его были отнюдь не аскетические. Сперва Дмитрий Иванович предложил митрополичий посох Сергию, но когда тот отказался, вознамерился сделать русским святителем своего любимца. Тут внезапно заартачился и Митяй, чего прежде не случалось. Только потом князь дознался, что в ту пору его духовник и печатник более помышлял о своей полюбовнице, дочке богатого гостя-сурожанина Степана Ховрина, чернобровой Варваре, нежели о белом клобуке[7 - Клобук – монашеский головной убор. Русский митрополит носил по традиции белый клобук.]. Дело было щекотливое, от него зависело доброе имя девицы, которое каждая старается сберечь. К тому же для женитьбы на Варваре имелось и другое препятствие – Митяй был вдов, а вторично венчаться священнику не дозволялось, потому он даже намеревался снять с себя поповскую рясу. Пришлось употребить власть, только тогда он уступил и смирился.

Назло судьбе, проведя последнюю ночь на Никольской улице в объятиях своей Варвары, Митяй распрощался с ней, как ни в чем ни бывало, утаив, что расстаются навсегда. В то же утро в княжеском Спасском монастыре на Крутицах, одном из главных кремлевских монастырей, Чудовский архимандрит Елисей, прозванный Чечеткой, водрузил на главу нового инока черный клобук и нарек его Михаилом – по первой букве мирского имени. Формально, согласно церковным канонам, митрополичью кафедру мог занять и священник, но такого никто не помнил. Святители всея Руси испокон веков имели монашеский сан. В тот же день по воле великого князя Спасский архимандрит Иван Непенца сложил с себя сан «по глубокой старости», а вечером Михаила возвели в архимандриты.

Такая поспешность не только не соответствовала, но и противоречила всем традициям. Чернецам и старцам, которые долгие годы пребывали в затворничестве и молитве, это представлялось святотатством. Михаила они воспринимали «новиком» в иночестве, а не своим пастырем и наставником. Да и правда, можно ли, только приняв постриг, учить других тому, чего сам не постиг в полной мере? Число недоброжелателей архимандрита множилось. Монахи начали покидать обитель, казалось, скоро в ней останется один Михаил, но того это ничуть не смущало – за ним стоял великий князь…

В феврале следующего года умер престарелый Алексий и вселенский патриарх Макарий по просьбе Дмитрия Ивановича, подкрепленной щедрыми подарками, нарек Михаила митрополитом и пригласил Спасского архимандрита в Константинополь для посвящения в сан. Торопиться с поездкой тот не стал, однако переселился на митрополичий двор, надел святительскую мантию и принялся собирать дань с духовенства. Вскоре русская церковь почувствовала на себе его крутой нрав. Не церемонясь, он «многих в вериги железные сажал и наказывал своей властью», обещая произвести радикальные изменения в устройстве митрополии, недостатков в которой имелось предостаточно… Однако для того, чтобы приступить к реформам, следовало быть рукоположенным.

Случилось так, что Михаил поссорился с епископом Дионисием Суздальским, который не желал его видеть митрополитом. Разгорелся скандал, и великий князь посадил строптивого владыку в темницу, но за него поручился Сергий Радонежский. Узник обещал смириться, и его освободили, но покинув Москву, он вопреки своему слову отправился в Константинополь жаловаться на Михаила. Последнему ничего не оставалось, как только поспешить туда же…

2

Теперь вернемся назад, в сентябрь того благословенного 1379 года, и посмотрим, что происходило на «Апостоле Луке» после погребения архимандрита Михаила.

Некоторые сперва злорадствовали в душе, но языку волю не давали, большинство же растерялось… Что делать дальше, никто не знал. Особенно это мучило большого боярина Юрия Васильевича Кочевина-Олешеньского, представлявшего в посольстве особу великого князя. Ему надлежало либо известить обо всем своего государя и ждать указаний, либо возвращаться восвояси несоло хлебавши. Меж тем приближалась пора осенне-зимних штормов, когда навигация по Великому морю (так итальянцы называли Черное море) замирала, а возвращаться по суше через османские владения было делом рискованным и небезопасным. Опытный дипломат, не раз участвовавший в сложнейших переговорах с Ордой и Литвой, выполнявший и особо конфиденциальные поручения, о которых только шептались, маялся. Вновь и вновь вспоминалось напутствие князя:

– Без митрополита не возвращайся. Мне нужен свой святитель! Сейчас, когда Ольгердовы[8 - Ольгерд – великий князь литовский, 1345–1377 гг..] сыновья перегрызлись, хочу воспользоваться этим и оторвать от Литвы часть русских земель, и хорошо, чтоб на это благословил архипастырь.

«Вот беда так беда! Что же предпринять?» – ломал себе голову Кочевин-Олешеньский, расхаживая по высокой корме корабля и вдыхая свежий воздух Босфора, в котором причудливо смешивались терпкие запахи малоазиатских трав с солеными морскими бризами.

Как он ни мучился, но ничего путного на ум не шло. Тогда Юрий Васильевич призвал митрополичьих бояр – Феодора Шолохова, старшего среди них, но еще довольно молодого по возрасту, а также Ивана Коробьина, Невера Бармина, Стефана Кловыня – и спросил у них совета.

Шумливые дотоле бояре как аршин[9 - Аршин – мера длинны равная 71,12 см.]проглотили, насупились, даже пригорюнились – тут дашь маху, так и головы не сносишь…

– Что вы такие скучные? Говорите хоть что-нибудь… – пытаясь расшевелить их, потребовал Кочевин-Олешеньский.

Все посмотрели на Шолохова. Тот в задумчивости огладил бороду, невесело глянул исподлобья, словно затравленный волк, и предложил сперва ознакомиться с содержимым ризницы[10 - Ризница – место для хранения богослужебного облачения и церковных ценностей.] покойного, а уж потом мыслить о дальнейшем.

Все гурьбой отправились туда и отперли сундуки. На дне небольшого кипарисового ларца обнаружили белые, то есть чистые (не заполненные) хартии с привешенными к ним серебряными печатями великого князя. Дмитрий Иванович дал их своему любимцу, дабы тот воспользовался ими сообразно обстоятельствам, ибо, сколько посольство пробудет на чужбине, никто не ведал. Покойного святителя Алексия томили в Царьграде более года, прежде чем возвели в сан…

Кроме одежды и церковных сосудов из золота и серебра в ризнице хранилась и митрополичья казна. Не погнушались, пересчитали – оказалось без малого две тысячи рублей. Немало!

Чтобы выяснить обстановку в Царьграде, туда отрядили невзрачного, но шустрого и расторопного малого – толмача Ваську Кустова, который, как и все люди, склонные к дури и пакости, был самодоволен, но лебезил перед каждым, кто выше его по положению, хотя в душе презирал весь белый свет.

Через день от берега отделилась утлая лодчонка, в ней сидел растрепанный, расхристанный Васька, во всю глотку распевал срамные непотребные песенки и кое-как греб одним веслом, ибо другое упустил, даже не заметив того. Суденышко рыскало на небольшой волне из стороны в сторону, казалось, еще немного – и зачерпнет воды или закружится в одном из водоворотов, но кое-как доплыл…

Поднявшись на борт «Апостола Луки», толмач с идиотской ухмылкой подтвердил то, что и без того знали: сын императора Иоанна Андроник укрылся в Галате, а патриарх Макарий, благословивший покойного Михаила на русское первосвященство, низложен. Напоследок, окинув бояр невинным лучезарным взором то ли младенца, то ли юродивого и по-дурацки лыбясь, мол, не обессудьте, сообщил, что в Царьграде ныне обретается митрополит Малой Руси[11 - Название частей Руси Великой и Малой впервые появилось в середине XIV века в византийских документах.] и Литвы Киприан, проклявший московского князя «по правилам святых отцов». От такой новости у Кочевина-Олешеньского даже сердце заныло и на душе сделалось муторно, а голова наполнилась мыслями одна тревожней другой. «Если Киприан добивается своего поставления на всю Русь, то отъезд посольства приведет к его торжеству, а значит, надлежит остаться и помешать ему…» – думал боярин. И без того не простая ситуация еще более запутывалась…

Выход был только один: отделить церковь Великой Руси от церкви Малой Руси, которой управлял Киприан.

Опять созвал митрополичьих бояр и объявил им о необходимости поставить святителем Великой Руси одного из архимандритов, находящихся на корабле, как имеющих наиболее высокий церковный сан среди посольских, ибо ни одного из епископов Михаил с собой не взял как превосходивших его по званию. Услышанное показалось всем довольно странным и даже диким…

– Цыц! – не сдержавшись, в сердцах прикрикнул на них Юрий Васильевич, но тут же остыл, вспомнив, что в таких вопросах ласка сильнее насилия, сменил гнев на милость и принялся убеждать Шолохова, Коробьина, Бармина и Кловыня в своей правоте.

3

Кто же такой митрополит Малой Руси и Литвы, чье присутствие в Константинополе так встревожило московского посла?

Киприан происходил из древнего боярского рода Цамвлаков и появился на свет в Великом Тырнове, столице Болгарии, за полвека до описываемых событий. В юности он изучил «квадриум» (четыре науки) – геометрию, математику, музыку и астрологию, а молодость провел на Святой горе Афон. Там по ночам на жестком монашеском ложе, ворочаясь с боку на бок, он много размышлял о будущем, еще ни сном ни духом не ведая своей судьбы. Благочестием, нравственной чистотой и ясностью ума безбородый инок обратил на себя внимание Филофея[12 - Вселенский патриарх Филофей Коккин («Красный» или «Рыжий») 1354–1355, 1364–1376 гг. Пытался объединить православный мир для борьбы с османами и создать антитурецкий союз православных государств.], известного богослова и церковного деятеля, а в недалеком прошлом вселенского патриарха, в ту пору низложенного и возглавлявшего лавру святого Афанасия – крупнейшую обитель Афона. Филофей выделялся среди других церковников глубиной мысли и разносторонней образованностью, поражавшей современников.

Вскоре Киприан сделался келейником, то есть единомышленником и ближайшим помощником Филофея, которого почитал будто родного отца, и многое перенял от него.

В середине XIV века империю ромеев[13 - Византийцы называли себя ромеями, то есть римлянами.] теснили турки-османы, и православная Русь представлялась некоторым желанной союзницей, хотя в перечне митрополий патриархии занимала одно из последних мест. В любом случае реальную выгоду от такого партнерства возможно было извлечь лишь после избавления Руси от ордынского ига и прекращения кровавых усобиц. Вот тогда, грезилось горячим головам на Босфоре, братья по вере и придут им на помощь… Эта утопия грела душу, в нее так хотелось верить…

Несколько лет спустя, вернув себе высокий патриарший престол, Филофей возомнил себя кем-то вроде «восточного папы» и возмечтал о крестовом походе православных против мусульман. Русь занимала в его замыслах немаловажное место, и он отправил туда Киприана с поручением примирить Алексия с князьями Малой Руси, отлученными тем от церкви за поддержку язычника Ольгерда в войне с Москвой, и склонить русских к свержению басурманского владычества. По представлениям Филофея, стремление к прекращению усобиц на Руси должно было рука об руку идти с желанием освободиться от власти Орды. Первого удалось добиться довольно легко, но второе сделать оказалось непросто. Власть ханов вполне устраивала некоторых князей и их бояр. Татары внимательно следили за событиями в русском улусе, и, когда узнали о складывающемся антиордынском союзе, хан Мухаммед-Булак, ставленник Мамая, по наущению последнего передал ярлык на Владимирский стол Михаилу Александровичу Тверскому[14 - В 1375 г.], и тот разорвал мир с Москвой. Дмитрий Иванович осадил Тверь и вынудил своего противника отказаться от ярлыка.

Иеромонах Киприан в то время находился в Литве и не мог повлиять на ход событий, отчего впал в отчаяние и обвинил Алексия в том, что, вместо того чтобы попытаться (хотя бы попытаться!) примирить противоборствующие стороны, тот благословил московского князя на междоусобную войну. По мнению патриаршего посланника, митрополит пытался превратить русскую церковь в московскую, что грозило расколом.

Патриарх Филофей, муж великого ума, терпения и прозорливости, отнесся к произошедшему по-философски. Однако вскоре в Константинополь доставили грамоту от великого литовского князя Ольгерда, который требовал образовать в его владениях независимую митрополию во главе с Киприаном, грозя в противном случае взять архипастыря от латинян. Формально это могло примирить Литву с Тевтонским орденом, но реально вряд ли… С католической Польшей братья-рыцари воевали не менее безжалостно, чем с языческой Литвой. К тому же Ольгерд всю жизнь сражался с крестоносцами, а потому не верилось, что он примет их веру.

При всех уступках Литве, когда вопрос касался целостности русской митрополии, патриархия оставалась непреклонной. Однако в данном случае просили возвести в сан единомышленника Филофея, потому он уступил и рукоположил Киприана первосвященником Малой Руси и Литвы. Кроме того, в соборном определении указывалось, что после кончины Алексия Киприан возглавит всю русскую церковь как святитель Киевский и всея Руси.

Узнав о рукоположении Киприана, московский князь заявил:

– Не бывать плешивому волосатым, не взойти пшенице на песке, не сидеть Киприану в Москве на митрополичьем дворе!

Конфликт с патриархом мог привести к отлучению Дмитрия Ивановича от церкви, но тут в Константинополе старший сын Иоанна V Андроник сверг отца, а Филофея лишил сана. Вскоре скончался и Ольгерд. Так Киприан остался без поддержки светской и духовной власти.

После смерти Алексия он все же попытался проверить серьезность намерений Дмитрия Ивановича, хотя на митрополичьем дворе уже всем заправлял архимандрит Михаил. Заручившись поддержкой Сергия Радонежского и взяв с собой постановление патриарха Филофея и Синода, он отправился в Москву. Там с ним поступили как с лисом, застигнутым в курятнике, – грубо и бесцеремонно пленили, продержали ночь без еды в холодной клети и выдворили в Литву, а его свиту – чернецов, священников и слуг – обобрали подчистую.

Возвратившись в Киев, Киприан проклял Дмитрия Ивановича, его любимца Михаила и боярина Никифора, выпроводившего его из московских приделов. И вот теперь он – в Константинополе.

4

Не в последнюю очередь на Юрия Васильевича повлияли чистые хартии с великокняжескими печатями. Без них любая попытка возвести кого-либо в митрополиты была обречена на неудачу, а с ними при известной ловкости это представлялось вполне возможным.

На корабле, стоявшем посреди Босфора, находилось трое архимандритов. Иоанн из Петровского монастыря – «первый общему житию начальник на Москве», который наряду с епископом Дионисием Суздальским и Сергием Радонежским слыл зачинателем общежитийного устава – киновии[15 - Киновия – монашеская община, в которой имущество общее и братия живет плодами рук своих. Такие обители имелись на Руси и прежде, но их было немного.]. За добро он платил добром, а на зло по крайней мере не отвечал тем же, по жизни шел легкой ровной походкой блаженного странника, не заботящегося о будущем и не скомпрометировавшего себя ни неблаговидными поступками, ни опрометчивыми речами. Второй архимандрит – энергичный, но осторожный Пимен из Успенской Горицкой обители, что в Переяславле-Залесском, стремился доказать свое превосходство всему свету и для того был способен на многое, вперед однако не лез – выжидал своего часа. Грехов за ним как будто не водилось, если не считать чревоугодия, которое он не имел сил перебороть. Свою слабость он скрывал, но куда спрячешь тучную дородную фигуру, которая сама говорит за себя? Третий архимандрит, Мартиниан, земляк покойного Михаила, постоянно щурился, будто скверно видел, а тело имел сухое и жилистое. Тем не менее утверждал, что более помышляет о вечной жизни, чем о земной, и его унылый, несколько угрюмый характер вполне соответствовал этому.

Созвав всех достойных принять участие в избрании митрополита на корме «Святого Луки», Юрий Васильевич изложил им суть дела. Как прежде и бояре, остальные посольские так же пришли в замешательство. Им ли, убогим и недостойным, решать, кому возглавлять церковь? Это дело императора, которого русские называли царем[16 - Царями на Руси в XII–XV веках также называли и ханов Золотой Орды.], и вселенского патриарха, в крайнем случае – великого князя с архиерейским собором. Последнее, впрочем, казалось проблематичным, но в крайнем случае допустимым.

Наблюдая всеобщее смятение, читавшееся на лицах, Кочевин-Олешеньский думал: «Воистину, дураков у нас непочатый край, плодятся, словно чертополох в огороде. Беда с ними! Вот и в посольство затесались…» Его раздражали трусость и нерешительность посольских.

– Совершить такой долгий и трудный путь, чтобы вернуться ни с чем?! Да в уме ли вы, православные? Что скажет на это наш государь?! Меж тем от вас требуется совсем немного – отдать предпочтение одному из трех архимандритов. Остальное не ваша забота… – увещевал он собравшихся.

Души у людей не каменные, посомневавшись, размякли и уступили. Правда, архимандрит Мартиниан, сославшись на слабость здоровья, просил исключить его из числа кандидатов. Уважили. Осталось двое претендентов на белый клобук. Дабы избежать склок, старший митрополичий боярин Федор Шолохов предложил бросить жребий, как то заведено в Великом Новгороде при выборе архиепископов, то есть положиться на волю Господа, но Юрий Васильевич не пожелал доверяться случаю и отверг это. Принялись судить да рядить… Некоторые не в меру разгорячились, и дело чуть не дошло до рукопашной. Видя, что толку от таких дебатов не будет, Кочевин-Олешеньский поднялся и воздел вверх руку: