Сон великого хана. Последние дни Перми Великой (сборник)
– Глянь-ка, глянь, братцы, – говорил наблюдательный новгородец, указывая на окровавленное тело, – за единый ведь мах головушка-то отрублена!.. Ишь ты, ловкач какой кто-то, славно его рубанул! Это не всякому дается…
– Верно, удар приметный, – раздались голоса товарищей, с любопытством рассматривающих дело рук неведомого ратника. – Начистоту работа сработана! Нигде ни сучка ни задоринки! Пожалуй, и мы так не сработаем, ежели у пермян не поучимся…
– Ах ты, голова садовая, у пермян учиться вздумал! – расхохотались окружающие, отходя от трупа вогула. – У них, брат, умишко не лишка, кажись, да и силенки они не особливой… А это, полагать надо, наш же брат, человек русский, орудовал. Мало ли здеся-тко повольников наших околачивается, а они ведь, вестимо, князьям пермским разные послуги делают. Ну, и помогли им врагов отогнать… Вот и вся загвоздка!
– Кто их разберет, так или иначе дело вышло. Поспрошаем, увидим ужо, какая тут катавасия творилася… Да чего это отповеди никто не дает атаману нашему? – Зашевелились повольники, не слыша взаимных приветствий со стороны покчинцев на слова предводителя. – Аль, может, по-русски не разумеют они? Надо, брат, толмача в дело пустить. Выходи-ка вперед, Яшка-букашка! Ты, брат, по-пермяцки маракуешь порядочно…
– Стой! – зыкнул атаман, останавливая взглядом подчиненных. – Не Яшкина речь здесь пойдет. Видите, князь здешний выехал встречу нам делать, в новую кольчугу снарядился, на коне добром сидит. С ним толковать мне придется. А он по-русски разумеет, как я слышал, не хуже, чем Яшка по-пермяцки… Надо, братцы, поклон ему отдать, ибо он князь родовитый, что ж делать, хоть и маленький князь…
Новгородцы притихли в одно мгновение, подчиняясь знаку старшего. К воротам подъезжал князь Микал, нарочно надевший на себя кольчугу, снятую было после битвы, и севший на коня, чтобы в таком виде встретить гостей, прибывших в его владения. Следом за ним ехал Бурмат, успевший вернуться из лесу, с бесплодных поисков бежавшего Асыки, наделавшего столько бед в пределах Перми Великой. Несколько десятков вооруженных ратников, стуча и гремя оружием, выступали за князем и воеводой, придавая некоторую торжественность княжескому выезду.
– Будь здоров, князь высокий! – проговорил атаман и отвесил поясной поклон Микалу, предварительно сняв шлем с головы.
Спутники его сделали то же самое, следуя примеру старшего.
Микал отвечал на приветствие:
– Будьте здоровы и вы, гости дорогие! Откуда вас Бог несет в места здешние? Какого вы роду-племени, други мои?
– Из Новгорода Великого мы, из самого Новгорода Великого, – продолжал атаман, лукаво поблескивая глазами. – По Волге-реке мы погуливали, торговлю на лодках вели, барыши большие загребали. А теперича в Пермь пожаловали без спросу у твоей милости княжьей, не во гнев будь сказано тебе, князь высокий… А зовут меня Василь Киприянович, Арбузьев по прозванию, а роду я боярского новгородского. А это мои сотоварищи, помощники мои преусердные… Не знаю, как примешь ты нас, князь высокий?
– Душевно рад я вам, гости дорогие! – горячо воскликнул Микал, поспешно слезая с лошади. – Добро пожаловать хлеба-соли откушать ко мне, как на Руси у вас это водится!
И он взял за руки Арбузьева и повел его за собою, выражая этим свое искреннее желание принять гостей со всем радушием, на какое только был способен.
Новгородцы двинулись за своим предводителем и, идя к княжескому дому, расспросили наконец, с каким врагом дрались пермяне в минувшую ночь, памятную для обитателей городка. Это их всех раздосадовало до крайности, потому что, находясь в нескольких часах пути от подобного кровопролития, они не могли участвовать в схватке со злыми вогуличами, известными по убийству епископа Питирима.
– Только бы подоспеть нам к тому времени, ни один бы вогульчишко цел не ушел! – говорили они, слушая рассказ Бурмата о сражении с ордою Асыки. – У нас уж обычай такой: до последнего человека биться! А там победа аль нет – верно конец скажет…
– А слышь-ка, воевода почтенный, – обратился к Бурмату тот новгородец, который первым увидел труп обезглавленного вогула, привлекшего к себе всеобщее внимание, – никак, посреди вас русские люди обретаются?.. Наверное, помогали вам вогулов бить…
Воевода мотнул головой.
– Не было вчера посреди нас людей племени русского. Одни мы с вогулами билися.
– Да, может, запамятовал ты, воевода почтенный? Мало ли того не бывает. Может, хоть один русак да был среди вас, когда вы вогулов отгоняли?..
– Не было ни одного русака посреди нас, правду я тебе говорю! – с твердостью произнес Бурмат, удивленный настойчивостью новгородца. – А мне ведь поверить можно. Завсегда я в Покче нахожусь.
– Вестимо, поверю я тебе. И все мы поверим тебе, воевода. Только кто же башку снес вогулу тому, который у ворот лежит? Неужто ваш же пермянин поработал так?
– А это, други мои, князь поорудовал, мечом своим широко размахнулся. У него ведь силушка немаленькая!
– Да неужто князь ваш силач такой? Вот уж не думали, не чаяли мы!.. А мы было на человека русского положили… Ишь ты, оказия какая! Право, оказия!..
И все хлопали руками от удивления, не ожидая встретить в Перми Великой витязя, ссекающего одним ударом человечьи головы. Микал сразу поднялся в глазах новгородцев на большую высоту, потому что редкий из них мог похвастать тем, что снес когда-нибудь «башку вражью» единым махом, как это сделал повелитель Перми Великой.
Все русские гости – а их было шестьдесят шесть человек – вступили во двор княжеский, где для них стали готовить столы, чтобы угостить их теми сикасами (кушаньями), какие могли найтись под руками княгини Евпраксии и ее прислужниц в это тревожное утро.
IX
Новгородцы не успели еще как следует попробовать княжеского хлеба-соли, как в Покчу приехал и чердынский князь Ладмер, призамешкавшийся было дома с какими-то делами.
Ладмер уже знал все о ночном событии, потому что утром к нему был отправлен гонец с вестью о битве с вогулами в стенах Покчи, что крайне озадачило и встревожило старого князя. Этот гонец прискакал в Чердын как угорелый, крича во весь голос о поражении Асыки, считавшегося многими непобедимым и неуязвимым. Ликование всех было полное. Зазвонили даже в три единственных колокола в Иоанно-Богословском монастыре, где проживал игумен и шестеро иноков. Но народ не пошел в церковь, не находя в том душевной потребности, – Василий же Арбузьев с товарищами успели до прибытия вестника сесть в лодки и отвалить от чердынского берега, чем и объяснилось их полное неведение о происшедшем в Покче кровопролитии.
– Эх, дядя, – встретил Ладмера Микал, – беда за бедой на нас валится! Просто хоть жизни лишайся!..
– Что ж делать! – отозвался Ладмер, здороваясь с племянником. – Надо, друг мой, духом крепиться…
– Знаю я, робеть нам не следует. Знаю, что плохо нам придется, ежели мы руки опустим. Но силы-то, силы где нам призанять, коли на нас враг понасядет?
Ладмер подергал свою сивую реденькую бороденку, пожевал губами и сказал:
– А сила в Перми у нас найдется, князь дорогой. Была бы голова твоя на плечах по-прежнему. А с нею уж мы не погибнем.
– А может, погибнете скорее еще, – усмехнулся Микал, в глубине души довольный открытою лестью дяди. – Времена теперь приходят тяжелые. Вогулы шевелиться опять начали. С Асыкой едва мы поуправились в ночь минувшую, да и то нам поп немало помог… А без попа неведомо бы еще, кто кого поборол, ибо тьмы вогулов к Покче подступали…
– Слышал я про доблесть поповскую, но мало ли того не бывает, что случай людей спасает? Нельзя же честь победы попу отдавать. Не поп, а ты, полагаю я, Покчу от разорения спас. А попу посчастливилось только случаем попользоваться…
Микал стал возражать дяде, доказывая, что не случай, а единственно беспримерная храбрость отца Ивана помогла покчинцам отогнать неприятеля, но Ладмер просто слышать не хотел о чудесном заступлении Божием за погибающий городок, почти уже взятый вогулами… Ладмер был упрямый старик, принявший православие не по сердечному влечению, а по примеру старшего князя, от которого нельзя было отстать. На христианство он смотрел презрительно, разделяя мнение большинства пермян, что русская вера губит Великую Пермь, поставленную в крайне тяжелые условия во всех отношениях… На Микала резкие отрицания дяди произвели впечатление ушата воды, вылитой ему на голову, что заставило покчинского владетеля как будто даже поколебаться в своем убеждении о происшедшем чуде, удостоверяемом показаниями пленных вогулов.
– Ну, ладно, оставим этот разговор на время недолгое, – сказал он нерешительным голосом, не глядя в лицо Ладмера. – По-моему, одно хорошо, что жару Асыке мы задали. Попомнит он, собака поганая, каково в Покче его приняли. А отца Ивана мне жалко до слез, право слово! Не мог ведь оборонить я его от злодея проклятого… Погиб он смертью мученической… А слышь-ка, дядя любезный, – переменил тон Микал, – прибудет ли сюда игумен чердынский мертвых хоронить, как о том с гонцом я наказывал?
– Прибудет, вестимо, прибудет, коли требуют. Ведь в том и работа его.
– А у нас работа другая пойдет, не поповская. С вогулами сумели мы управиться в ночь минувшую, теперь готовиться надо Москву встречать. А Москва ведь не чета орде вогульской, я думаю.
– Новгородцы помогут нам Москву отогнать, потолковать только надо с новгородцами.
– Для того-то вас, князя чердынского да князя изкарского, и в Покчу я призвал, чтоб с вами да с новгородцами сообща порешить, миром аль войной Москву встречать. А новгородцы на Москву крепко зубы грызут, наверное, не откажутся помощь нам дать по силам своим. А когда князь Мате прибудет из Изкара, тогда мы окончательный совет учиним, чтоб после всем в ответе нам быть, ежели что худо случится…
Разговор этот происходил у них на крыльце княжеского дома, где Микал встретил Ладмера. Когда же они вошли в горницу, то Василий Арбузьев, сидевший тут, озадачил их такими словами:
– А вот и другой князь пожаловал!.. Так что ж, по рукам, что ли, князья почтенные? Давайте супротив Москвы заодно идти. У меня шесть десятков с лишним людей наберется – и все ратники бывалые; у вас, князей, наверное, тьму-тьмущую пермян нагнать можно, только бы охота была. А потому рискнуть непременно надо, князья почтенные, на счастье наше общее. А я уж все силы положу, чтоб насолить Москве загребущей!..
Глаза новгородца загорелись гневом и злобою. Руки судорожно сжались в кулаки, показывая, какие чувства питал он к «Москве загребущей». В голосе его прозвучали угрожающие нотки, заставившие попятиться назад князя Ладмера, который не понимал по-русски и, услыша неприязненный тон Арбузьева, вообразил, что тот набросился на него или на Микала с какими-нибудь оскорбительными или ругательными словами.
– Чего это он? Что ему надобно!.. – пробормотал старик, оглядываясь на племянника.
Микал объяснил ему, в чем дело, после чего Ладмер сразу оживился и внимательно начал прислушиваться к словам русского гостя, речь которого постепенно переводил и передавал ему Микал.
Новгородец переспросил снова:
– Так, значит, по рукам, что ли, князья почтенные? Согласны вы Москву встречать стрелами да копьями? А она ведь скоро к вам пожалует… Аль, может, головы свои под веревку московскую протянете вы с покорностью кроткою?..
– Не поддадимся мы Москве без борьбы, не преклоним пред нею выи покорной! – проговорил Микал, энергично тряхнув головою. – Не хотим мы стать рабами московскими… С радостью мы помощь вашу принимаем, ибо ведь вы, новгородцы, витязи преотменные, умеете в ратном поле за себя постоять… А посему вот тебе рука моя, Василь Киприянович! – протянул он руку Арбузьеву, который крепко пожал ее. – Станем с сего дня друг за друга стоять, как братья родные! Станем сообща против Москвы промышлять, а там уж увидим, что выйдет у нас…
– Вот это ладно, друзья мои! Ладно, ладно! – бормотал Ладмер, тоже протягивая руку новгородцу. – Прогоним мы москвитян из страны своей, ежели сюда они пожалуют!..
– А по такому случаю выпить надо! – возгласил Арбузьев, показывая на стол, где возвышались два жбана с пивом и брагой, красовался узкогорлый кувшин с заморским вином, доставленным в Пермь волжскими купцами, и стояли две медные ендовы и три стакана. – Да будет наш союз удачен и крепок… и да сгинет, прости Господи, окромя храмов святых, Москва проклятая, которая многих людей несчастными сделала!..
– Да сгинет Москва проклятая! – повторили князья и выпили с новгородцем сначала по стакану вина, а потом попробовали пива и браги, отчего в голове у них немножко зашумело.
– Эх, други мои сердечные, князья разлюбезные, – заговорил Арбузьев, утирая концом полотенца бороду, смоченную пивом и брагой, – не подумайте вы, что взаправду я с товарищами своими, по Волге-реке гуляючи, торговлю на лодках вел да загребал барыши большие. Не до торговлишки было нам, по правде сказать, не на такой мы путь вступили, когда из дому своего утекли на Волгу-реку на раздольную, на раздольную речушку вольную… От московской ведь плахи утекли мы, ибо порешил нас князь московский лютой смерти предать за удаль нашу молодецкую да за излишнюю прыткость бесшабашную…
Говоривший вздохнул всею грудью, выпил еще стакан и продолжал:
– В прошлом году это вышло, когда государь московский руку свою на Новгород Великий наложил, поразил его как язва египетская. Наверное, слышали вы, как тьмы московских воинств свирепых вторглись во владения новгородские и начали жителей беззащитных избивать, учинили кровопролитие страшное… Воеводы пример всем показывали, говорили, что щадить никого не надо, ибо-де все крамольники заведомые!.. И застонала страна новгородская!.. А следом за воеводами своими, как коршун за коршунятами малыми, препожаловал сам князь Иван, владыка московский, возжелавший упиться кровью людей новгородских… И выступили полки наши навстречу злым недругам, которые хуже татаровей были, ибо никому пощады не давали, даже ребят грудных за ноги хватали да о каменья головой разбивали!.. Но плохо пришлось нашим ратникам, измена все дело сгубила. Сначала на Коростыне несчастье приключилося, а потом чем дальше, тем хуже пошло. Не благословил, вишь, владыка нареченный наш, Феофил, полк свой в сечу идти: богопротивно-де на царя православного руку поднимать… А воины владычные его послушалися, в сторону от нас отошли, наперед о том не сказавши, а москвитяне той порой на нас нагрянули да рать нашу по полю рассеяли, точно и не было ее!.. А кого москвитяне в полон взяли, тем Холмский-князь, воевода Иванов приказали носы да губы отрезать – да и послали их в Новгород истерзанными, на страх новгородцам прочим…
– Ой ли, да неужто так было воистину? – переспросил Микал, думая, что ослышался. – Неужто москвитяне так зверствуют?
– Москвитяне, брат, не то еще делают! – усмехнулся Арбузьев, выпивая опять стакан вина. – Они и Христа Самого снова распяли бы, если бы Он, Всемилостивый, снова на землю бы спустился…
– Да ведь веры православной же они. А вера православная даже врагов любить повелевает, как о том попы да монахи нам рассказывали…
– А вы слушайте больше попов да монахов ваших, они вам не то еще расскажут! Потому как кто для вас попов да монахов поставляет? Ведь тот же епископ зырянский, который под московской рукой состоит? А епископ зырянский, вестимо, за Москву горой стоит… Ну, и попы с монахами тоже…
– А пожалуй, и взаправду оно так. Как я не смекнул о том раньше? – почесал голову Микал и передал об этом Ладмеру, который был доволен, что суждения новгородца слово в слово сходились с его собственным мнением.
– Так вот, други мои, какова Москва нам показала себя на Коростыне, – заговорил опять Арбузьев, возвращаясь к прерванному рассказу. – А дальше уж совсем плохо пошло… Пошатнулась стойкость новгородская, замутилася душенька народная… Началося шатание велие, изменники как грибы росли, только в кузов, знай, клади их князь Иван Московский… А потом на Шелони-реке побоище учинилося – и последние силушки наши порастаяли, яко снег под солнышком вешним! А и тут же на Шелони-реке полонен был москвитянами родитель мой Киприян Селифонтович, посадник степенный, боярин вольного Новгорода. А вместе с ним захвачены были Борецкий Димитрий Исакович, да Селезнев-Губа Василий, да Еремей Сухощок, чашник владычный, да еще многие другие мужи совета при вече новгородском. И присудил их князь Иван злой смерти предать, якобы за крамолу явную, а пуще всего за смелость ихнюю, ибо они доблестно за вольность народную стояли, а князю Ивану, вишь, хотелося единой волей своей править Новгородом Великим… И посекли им головы палачи московские… и погиб мой родитель безвременно, а нас, детей своих, сиротами оставил на расправу псов московских…
– Эх, горюшко наше! – вздохнул Арбузьев, смахивая с глаз невольные слезы, выступившие у него при упоминании о казни отца. – Покарал нас Бог за грехи наши, а больше всего измена нас сгубила. Хотели было мы за стенами новгородскими отсидеться, но предатель проклятый заклепал полсотню пушек крепостных, которые огнем стреляли. А это смелости москвитянам придало, приготовились они приступом город брать… А у нас уж хлеба не стало, просто хоть ложись в могилу да помирай с голоду, ничего другого не оставалось для нас… Тут и порешили у нас на вече народном челом бить Ивану Московскому, авось, мол, помилует он Новгород Великий за то, что крепко тот за вольность свою стоял… И пошел владыко нареченный наш, Феофил, с посадниками да с боярами знатными на поклон к воителю грозному, который праведным судиею прикинулся… И покорился Новгород Великий под нозе Ивана Московского, и лишились мы вольностей своих, с какими с покон века жили…
– Ишь ты, беда какая! – сочувственно проговорил Микал, выслушав рассказ новгородца. – Так, значит, москвитяне нынче правят Новгородом Великим по указке князя Ивана?
– Не то чтоб москвитяне правят, – возразил Арбузьев, – а выходит так, что по московской дудке плясать приходится вечу новгородскому. Иван-то ведь, слава богу, не дотронулся пока до обычаев наших древних, оставил даже вече народное по старине да по вольности, а только приказных своих к вечу приставил. А те уж, известно, обо всем в Москву отписывают. А оттуда нагоняй за нагоняем летит посадникам нашим… Ну, и пляшет нынче Новгород Великий под дудку московскую, потому как нельзя иначе…
– Не красны дела у Новгорода Великого, чего говорить! – покачал головой Микал. – Потеснила-таки его Москва проклятая, ой как потеснила!..
– А я, человек грешный, уж не мог претерпеть, – продолжал Арбузьев, попробовав еще пива пенного, – пораспалился я гневом лютым на князя Ивана, который родителя моего убить повелел… Не захотелося мне идолу московскому кланяться, не захотелося и в Новгороде околачиваться, ибо всюду москвитяне со своим носом длинным совались. А сердце у меня так и посасывает, так и посасывает, просто спокою нет. А в голову мыслишка такая втемяшилась, что споначалу даже самому мне страшно стало. Э, думалось мне в те поры, не пропадать же нам из-за одного человека злодейского, сиречь Ивана Московского, который всех бед причина! Убить его надо, как он родителя моего убил со товарищи!.. Ну, и дошло до того, что не стерпел я, высказал думушку потайную другу своему, сыну купца новгородского, Пашку Григорьевичу, у которого отца тож москвитяне зарубили, только не на казни, а в ссоре на мосту Волховом. А Пашко и не весть как обрадовался. Что ж, говорит, ладно, оборудуем мы дело сие. Отомстим за наших родителей да за мучения людей новгородских!.. Принялись мы товарищей подыскивать, чтоб не меньше полусотни витязей было. А голытьбой тогда в Новгороде хоть пруд пруди было. Живо мы пять десятков молодых ребят залучили, снарядили их оружием на свой кошт да риск да и зачали думушку думать немалую, как бы князя Ивана погубить. А это ведь трудненько было… Одначе, пока мы с Пашком мозгами ворочали, затесался промеж ребят наших изменник заведомый, пронюхал, о чем мы совет держали, да и донес о том воеводам московским. А те уж зевать не любят, коли где добычей припахивает. Мигом на нас стража московская нагрянула, почитай, полк целый, принялись искать-поискать… но мы ведь тоже парни не промахи, незадолго о беде той прослышали, да и все стрекача задали. Попался только Пашко-бедняга, у невесты своей, вишь, призамешкался, и сгубил себя этим добрый молодец! Отрубили ему голову по приказу князя Ивана, а меня с товарищами прочими присудили той же казни предать, только поймать им не удалося нас, оттого и цел я перед вами сижу, князья почтенные, да заедин с вами думаю Москву отгонять, ежели пожалует он в Пермь Великую!..
Воцарилось недолгое молчание, во время которого Микал успел передать дяде суть речи словоохотливого новгородца, не скрывшего ничего из своей прошлой жизни. Ладмер зачавкал губами и промычал:
– А сильна же она – Москва проклятая! Смотри ведь, как Новгород скрутила… А все же не надо нам робеть раньше времени…
– А как вы о том разузнали, что москвитяне в поход пошли на нас? – спросил Микал у Арбузьева, тянувшего брагу из ендовы.
– А зимовали мы нынче на Волге-реке, около самого устьица Камского. А тут к нам один москвитянин пристал, который из темницы московской убег… И поведал он нам без утаечки, каковы дела на Москве у них творятся… А потом и другие слухи были… По зиме ведь еще рать московская выступила, значит, вскорости быть здесь должна…
– Беда, беда! – понурил голову Микал. – Смеем ли мы Москве супротивничать, коли уж вы, новгородцы, перед ней устоять не могли?
– Измена ведь нас погубила! – сумрачно буркнул Арбузьев. – Да и место такое у нас… дороги кругом понаезжены… везде города да деревни стоят, припасов разных видимо-невидимо… воинству московскому раздолье было, а у вас ведь, окромя лесу, нет ничего. Оголодают воины вражеские, заплутаются в лесах пермских… а тут мы и прихлопнем их, как мух очумелых, ежели с голоду они сами не подохнут…
– Верно, верно, так бы и следует им, мучителям нашим! – закивал головой Ладмер, уразумев слова гостя. – А мы уж постараемся прикончить их, только бы вы, новгородцы, вместе с нами были…
– Да будет так! Да рассыплется в прах воинство московское… А я уж не отступлюсь от своих слов. А товарищи мои тоже хоть куда идти за мной готовы, могу я за них поручиться… Поцелуемтесь же теперь по обычаю нашему православному! Ведь люди православные вы тоже.
Арбузьев встал с места и поочередно поцеловался сначала с Микалом, потом с Ладмером, и, закрепив этим свой союз, все трое вышли на двор, где угощались удалые добрые молодцы, истребляя приносимые кушанья и напитки в огромном количестве.
X
Изкарский князь Мате прибыл в Покчу уже на другой день вечером, невольно замешкавшись в пути, где он едва не столкнулся с отступавшими от Покчи вогулами. К счастию для князя, сопровождавшие его люди вовремя заметили грозившую опасность и спрятали лодку, в которой ехал князь, под крутым берегом Колвы, в чаще ивняка, откуда они хорошо рассмотрели вогулов.
Дикари тянулись по берегу Колвы, соблюдая всякие предосторожности, из чего Мате заключил, что поход их не удался. Сам Асыка, заметно прихрамывая на правую ногу, вел свою орду, среди которой виднелось много раненых. По-видимому, вогулы вышли к реке для того, чтобы отдохнуть на береговом угоре, где так ласково пригревало солнышко. Вскоре же они, однако, торопливо обмыв свои раны в воде, втянулись в лес и скрылись из глаз изкарского князя.
Далее Мате сообщил, что он вернул домой воеводу Коча, который подготовил бы Изкар к обороне, если бы Асыка, паче чаяния, задумал напасть на городок. Однако через полсуток Коч донес князю, дожидавшемуся от него ответа на полпути от Изкара к Покче, что толпы вогулов, переправившись через речку Низьву, бесследно исчезли в лесу, из чего можно было заключить, что они сразу двинулись в свои кочевья, миновав городки и селения Верхней Перми. Таким образом, князь Мате получил полную уверенность в неприкосновенности своих владений и, уже успокоенный, прибыл в Покчу, где его ждали с нетерпением.
– Да, брат мой Мате, тяжелые времена для нас приходят! – сказал Микал, выслушав повествование гостя о встрече с вогулами и сообщив ему о том, как эти вогулы Покчу приступом брали. – С Асыкою пока мы поуправились, но горе другое нас ждет. Послушай-ка, какую весть принесли нам новгородцы… – И он передал в коротких словах зловещую новость о походе москвитян на Пермь Великую, что крайне взволновало и встревожило изкарского князя.
– Да неужто правда это? Да неужто Москва на нас воинство шлет? – удивлялся Мате, испуганно мигая глазами. – Вот ведь беда какая!.. А я, признаться, не поверил послу твоему. Просто, мол, врет человек. Потому как причины такой не было…
– Для Москвы причин не надо, только бы охота была… Ну, да и причина нашлась у Москвы; купцов ихних пообидели, вишь, в Чердыне… Хотя и за дело пообидели. Вот и ополчилась Москва на нас… Не знаю, что будет с нашею страною…
– А новгородцы, говоришь ты, заодно с нами на москвитян пойдут? – спросил Мате, искоса поглядев на Арбузьева, находившегося тут же с ними.
