Окаянный престол

– Это где это здесь? – возмутился было Корела и тут ощутил, что сидит одиноко на стульчике в оштукатуренной горенке, а Басманов стоит перед ним под маленьким оконцем, рядом с узким пустынным столом. В оконце еще, впрочем, виделся дворик с отдельными, как бы монашьими кельями – в высоковатые их окна вмурованы частые пруты. – Эк же тебя метнуло, воевода, ну-ну… – протянул, сострадающе морщась, почти улыбаясь, Андрей.

– Сейчас царь в янтарном зале, – ответил первым, не желая ссор, Басманов.

Петр Федорович вряд ли мог сам складно объяснить, как сразу и легко он, прямодушный и отчаянный боярин, занял высокий пост самого скрытного ведомства. Это легко могли бы объяснить поляки, полковники и капелланы да путивльше думцы, советники Дмитрия, все это долго рассчитывалось: слежение темных путей духа русской знати возможно было поручить, во-первых, только русскому (поляк даже на краешек боярской местнической лавки сесть не смел – ибо и вошедшие в Москву смутьяны не желали новой смуты на Руси); во-вторых, главу тайного сыска надлежало сыскать из бояр, приближенных, хотя бы недолго, к престолу, сиречь – вникших в соотношения чванств при дворе, уже уловивших особенный строй игрищ кремлевских; в-третьих, неплохо, чтобы такой человек, хоть на первых порах, был любезен московским стрельцам и черному люду посадов (то есть ничем пока городу не насолил); и наконец, желалось бы иметь хоть некоторое основание для надежды, что сей облеченный высоким доверием витязь сам не начнет норовить тайным заговорам, потакать своим прежним дружкам, а теперешним недругам взошедшего царства.

Именно Петр Басманов, оцененный, приближенный к трону еще угасающим Годуновым, был замечателен великой ненавистью и единым страхом, которые он вызывал во всем синклите русского боярства. Родовитые ярились на него за худородство, не обиженное божьими дарами и царскими милостями, а еще помнили в нем отпрыска хищного куста опричины, понимали – чей он сын, чей внук. Но и среди малознатных, при Иоанне IV, в ярое время выдвинувшихся везунов не был Басманов своим. Старики, умертвившие в муках – по молодой службе родню его и оставившие по недосмотру жить малого Петю, справедливо страшились теперь его терпкого гнева.

Итак, свита советников Дмитрия, пораженная высоким соответствием Басманова всем чертам «сокровенного кметя», немедленно передала воеводе, вслед за Стрелецким приказом, и другой, поукромнее, пост. Боярин сначала отнекивался, дышал, грозно вспушая усы, – но всеми таки убежденный, что лучшего зверя к тяжелой цепи у царева крыльца тудно пока найти, согласился принять должность временно. (За сие же время, – воевода знал, – держа в руках нити сыска, заимев доступ к Разрядным, Разбойным подшивным книжкам, он точно сможет сказать – сын ненавистного Грозного или безродный способный собрат перед ним на престоле Москвы.)

– …Не помню никакого штурма, – все вспоминал Корела, сидя посреди приказа перед кадкой с огурцами. – Рва, вала будто и не проходили… так, темнота какая-то… Потом вдруг сразу – свет дневной, Красная площадь, Пушкин вбежал на возвышение, начал народу читать…

– Да, силен ты, атаман, пировать, – улыбнулся Басманов. – Все. Теперь, как тобой захвачен стольный город – загадка русской истории навек.

– Слушай, у Пушкина спроси – может он что помнит? – залюбопытствовал и атаман.

– Гаврилы нет на Москве, уехал землю глядеть, жалованную за подвиг государем. А воротится – можно попробовать, поспрошать… Только напомни.

Корела твердо кивнул.

– С праздников думаешь к какому делу применяться? – задал еще вопрос Басманов.

– Вот шкурку малость подсушу, почищу, – провел Андрей рукой по диковатой бороде, сладкими кляксами рейнского подернутой черкеске, явлюсь тогда к Дмитрию Ивановичу, поговорим за жизнь.

– Мое ведомство в острой нужде, – грустно признался Петр Федорович. – Нужда в храбрых проверенных умницах. Айда ко мне в податные, Андрей?

Корела сразу фыркнул, начал озираться:

– Кого позвать? – и не найдя более никого в горнице, стал увеличивать искусственно глаза. – Это Дона воину перебирать доносы? Мимо пистольных крюков давить кадыки подпрестольных дураков?..

– Но кто-то должен… – возразил было и сокрушенно смолк Басманов. «О Боже, – вдруг подумал он, – да неужели я один такой?..»

– Да и кого ловить, Петр Федорович? Народ горой за Дмитрия, боярство замерло, чего здесь сидишь?

– Кого казнить, все замерло! – тяжко сорвался с места воевода, прошелся кругом кадки и донца. – А ведаешь, что клетки во дворе, – метнул рукою в сторону окна, – полны под края смутой, там дворяне без прозваний, купцы без товаров, попы без приходов, стрельцы без полков… а на деле – все купленные бунтари-шептуны, подмастерья великой крамолы.

– Тю! – привстал, опершись на бадейку, Корела. – А кто ж мастера?.. Ну сыщи – кто же их подкупал, шептунов, – уж надо кошевых бунта!

– Так они по-добру ведь не скажут – неужели пытать безоружных страдальцев? – отразил напор казака щитом его же тонкой щепетильности Басманов и тут же, вмиг отбросив бестолковый щит, устало объявил: – Сыскано все уже. По слабым ниточкам, путаным звеньям прошел, немножко косточек мятежных покрошил под дыбу… И вот могу ответить утвердительно: выходят эти нитки с одного двора.

– Чей двор? – пытал заинтригованный Андрей.

– Ха! Послужил бы у меня в приказе – узнал, – ловко поддразнивал Басманов. – А так гадай, угадывай, волость удельная.

– Маленько подскажи, тайник с кистями, – попросил Корела.

– Да можно и побольше. Уж кому-кому, тебе полезно знать, какие лютые ехидны батюшку нашего подстерегают. Во все то время пока Дмитрий шел к Москве, а ты с ребятами по винным погребам да по кружалам отмечал победу, с того ехидного двора посыльные сновали на базарах и не советовали распалившимся мещанам Гришу Отрепьева (да, брат, Отрепьева Гришу!) царем сгоряча привечать. На том дворе ехидна собрала первых людей столицы – зодчего Коня, целителя вольного Касьяна, Сережу-богомаза… И уговаривала их метнуть в посады клич: одумайтесь да возбегите-ка на стены Белокаменной: отпор до самой Польши вору! И ежели бы первые московские таланты приободрились да вышли к почитателям с красивым словом, еще вопрос – царил бы нынче Дмитрий Иоаннович в Кремле и сладко ли в сыскном приказе атаман Корела похмелялся?

– Так что за ехидна, не понял, змея или как ежик? – морщил лоб атаман.

– Пока не поступишь, всего не скажу, – издевался Басманов. – Птица княжьего роду. С въездом Дмитрия в город тать пока залег и притих… Ждет поры для удачи прыжка, нового темного времени…

– Воин, ты что? Враг до сих пор свободен?! – Корела даже потянулся за клинком. – А ну-ка отвечай – какого роду князь? Пошто тобою не взят, не прижат в тот срок же?..

Басманов выждал долгое, спокойное мгновение и прямо ответил:

– Я боюсь.

Непросто было Петру Федоровичу вымолвить эти слова, глядя в беспамятные, совершенно новые после запоя серебристые очи Андреевы (ведь такие глаза лишены и понятия страха за жизнь, которое могло бы основаться только на хорошей памяти о прошлом страхе жизни).

– Как это у тебя бывает, воевода? – в удивлении Корела отпустил клинок обратно в ножны.

– Андрюша, ты не московит и вообще почти не русский, иных вещей тебе и объяснить нельзя, – вздохнул Басманов, морщась под тысячелетней тяжестью родных традиций.

– А ты начни с начала, – подсказал казак.

– Ну, Рюрик был сначала – первый князь Руси, затем – Владимир Мономах, Александр Невский… Потомков Невского, великого святого ратоборца, теперь осталось на Москве всего одно семейство, так что, не будь Дмитрия в живых, старший сего овеянного славой рода имел бы право царствовать… Его-то терем и распространяет волны смуты…

– А я что говорю, пора таких князей захоронить, они уже не знают, как прославиться!

– Без надежных подручных не долго на кол взыграть самому, только открой дело… А помощников еще поищешь. Если уж кочевник с Дону кривится, так легко ли природному русскому свое живое древнейшее прошлое рушить? Он никак еще не вник: во вчера осталось разновесие кремлей гордыни, завтра же – слепящее блаженство всей страны, чудесно преломленное в единой голове царя и устремившееся вдаль по воле самодержца!

Увлекшийся Басманов говорил уже обыденным неясным русским языком, забыв, что для степного атамана эта речь пока – великоумная чужбина.

– А где Кучум, овса он получил? – Корела вдруг поднялся и оправился.

– Пошел, Андрюша? Значит, зря я распинался. – Басманов огорченно привалился к белой стенке, смазал ребром ладони по подоконнику. – Игнашка, гостя проводи к коню!

– Так не шепнешь на дорожку, Петр Федорыч, какой там Рюрикович хитрит? – обернулся на пороге казак. – Мстиславский али Трубецкой?

– Это Гедеминовичи, – сухо поправил невежду Басманов.

– Слышь, а царю сказал? Дмитрий знает?

Но воевода огладил усы, положил за кушак руки и не вымолвил слова, не двинулся больше, пока атаман, оценив головой прочность низенькой притолоки, не покинул служебной избы.

Тогда Басманов с размаха швырнул на стол стальной кулак, следом за ним упал сам, сгреб щепотью на темени остриженные под полутатарина кудри, – мореный стол откликнулся весомым кратким эхом, напомнив все сразу распирающие старый дуб дела. Добрую половину сих дел, начатых при Годунове, давно надо было сжечь, но Басманов все медлил, не подымалась рука. Из верхнего слоя харатей, противней, книг Петр Федорович понял: нонешний царь и чернец Чудова монастыря Гришка Богданов Отрепьев – один человек. Сходство примет, составленных со слов родных, знакомых Гришки – галичан, монахов суздальских, московских, сличение литовских, русских мест и дат освобождало от всяких сомнений.

Нравственный традиционный ум Басманова изнемогал, тщась осознать свой путь, долг, в поколотой нескладной исторической мозаике, но неожиданное молодое сердце воеводы дышало радостью, когда так думал: все же не сынок безумного тирана и не породистый придворный лис, а свой, сноровистый собрат-самородок садится на великорусский престол!.. Хотелось посоветоваться с кем-то умудренным прочно, перевести дух, опершись на прозрачно-преданного, близкого. Но всюду скорые кроткие взоры бояр, дьяков, от меха шапок до сафьяна сапог покорившихся и все же не покоренных, либо кичливые по мелочи ляхи…

Со страшным скрежетом решетчатая рама окна вдруг пошла, чубарая конская голова всунулась в горницу – Басманов рванул бешено ящик с пистолями… да вовремя услышал хриповатый голос:

– Лады, Петр Федорович, мы с Кучумом прибыли к тебе на службу, – над конскими ушами показался всадник – атаман Андрей. – Мы так прикинули: у родовитого злодея в погребках поди не счесть сулеечек старинной выдержки, где-то еще такое приведется?.. Попробуем Дмитрия оборонить… – и казачок протянул воеводе надежную, слабо дрожащую руку, которую Басманов с чувством сжал.

Тогда донец пощекотал плеткой коня под наузным ремнем, и удивительный Кучум в свою очередь подал на пожатие продолговатое копыто – стаканчиком установил на подоконник.

Огромный конь был полон огня. Огонь светил в янтарных пузырьках глаз, дрожал, переливался под прозрачной шкурой в мускулах и сухожилиях, вырывался наружу алыми волнами гривы и хвоста. На хребет полыхающего жеребца попрыгали друг за другом Годуновы: отец, мать и братик царевны – все в хлопчатых нательных рубахах. Жеребец закинул странную, как у индейского удава, голову и безрассудно, страстно захохотал, – ударил белыми от полымя подковами в черную землю и полетел. Вот он – как пляшущий пожар терема вдалеке, вот уже – костерок, зовущий из неведомой степи, вот – зыбкая теплая свечка…

Вздрогнув, Ксюша открыла глаза: во мраке рядом действительно тлела свеча – прямо из сна, сквозь какое-то марево с привкусом валерианного ладана.