Бюст на родине героя

Я «тыкнул» умышленно: во-первых, так теплее и интимнее, недаром у гроба говорят «спи спокойно, дорогой товарищ, пусть земля тебе будет пухом», а не «спите» и не «вам»; во-вторых, я рассчитывал таким образом выровнять свои отношения с Натаном, избавиться от подчиненности, встать с ним на одну доску. Как впоследствии оказалось, мой расчет был наивен. Но тост приняли хорошо – все долго хлопали, Дора прослезилась, а Шурка благодарно посмотрел на меня. Не было никаких сомнений: с моей помощью он набирал очки в отношениях с Натаном. По крайней мере, ему так казалось.

Тут у меня за спиной грянул оркестр, слаженный и на мой, правда, не очень компетентный, слух довольно профессиональный, – ничего удивительного: сколько первоклассных скрипок, клавишных, ударных и духовых понаехало сюда из Союза, выбор, слава Богу, есть. Только было в его звучании что-то старомодно-провинциальное, этакое оркестровое переложение мотивчика эстрадных куплетов – помните: концертино, Шуров и Рыкунин, «с Пал Васильичем вдвоем мы частушки вам споем»? Но играли они, ничего не скажешь, громко и от души. Шуркины близнецы церемонно пригласили противных Натановых дочек, думаю, выполняли отцовскую инструкцию. Молодежь пошла танцевать. Из молодых за столом остались только Натановы бодигарды: Грегор с жеваными ушами и Олег с конским хвостом. Они вообще за весь вечер ни разу не поднялись со своих мест, даже в туалет. Служба!

Ну а старшее поколение продолжало выпивать и закусывать, Дора озабоченно верещала «ой, вы ничего не кушаете!», седенький острил и насиловал тостами. Но застолье уже пошло по своим рельсам: компания разбилась на группки, в которых выпивали приватно, мужчины степенно беседовали о моргиджах и лоанах, дамы – о модах и дороговизне. Принесли горячее, и молодежь вернулась к столу, чтобы не упустить свое. И вдруг зал грохнул аплодисментами. Я обернулся.

На сцену, где оркестранты, словно и не играли уже добрый час, снова вразнобой пробовали свои инструменты, вспрыгнул высокий человек в ладно сидящем светлом костюме. Густые волосы, хорошее мужское лицо, очень много, чтобы не сказать слишком много, усов. Под овацию зала человек размашистым шагом подошел к микрофону.

– Добрый вечер, дорогие друзья, дорогие гости! Надеюсь, вы не обидитесь, если я вам немного спою о наших с вами делах. Как поется в одной из моих песен, позвольте с вами разговорчик замесить, – приятным, слегка хрипловатым баритоном сказал он, и тут же оркестр без раскачки, бодро, даже лихо, как концертино в руках знаменитого эстрадника-куплетиста, врезал первые такты вступления, а баритон, не дожидаясь, когда оно будет доиграно, решительно ворвался в мелодию и перекрыл покорно стихших музыкантов.

Я даю сигналы SOS:
К нам приехал пылесос —
Первый муж моей второй жены…

Зал вздохнул от радостного узнавания – и любимого шлягера, и, что важнее, хорошо знакомой комической ситуации. А баритон с усами, похохатывая, перечислял своих гостей-пылесосов: «даже дедушка Матвей хочет видеть наш Бродвей, приезжает с бабушкой весною…» – и их бесчисленные покупки. «Из Союза к нам летят, покупать тряпье хотят там, где покупает Рейган с Нэнси… ха-ха-ха». В общем, обобрали пылесосы доброго бедолагу, и остался он «со своим большим еврейским носом», ой-вэй!

Майкл Джексон спятил бы от зависти, услышав такую овацию и истошные крики: «Виля, валяй нашу!» Как я понял потом, все песни усатого были «наши», но он безошибочно выбрал ту, которую зал в эти минуты требовал от него, и запел с доверительной, простите, какой-то даже утесовской интонацией:

Я приехал сюда, захотел миллион,
Очень быстро его заработал.
Я закона не знал, я нарушил закон,
И меня повязали в субботу.
Но родные друзья не забыли меня,
И охрану они подкупили.
Просидел за решеткой я только три дня,
А потом за свободу мы пили…

Я подумал было, что это шутка артиста, что песня не всерьез, и готов был рассмеяться, но вовремя спохватился: блатную белиберду слушали тихо и задумчиво. Наш тамада, этот провинциальный застольный хохмач, сидел пригорюнившись, а на глазах Натана, мне показалось, блеснули слезы.

Интерпол сбился с ног – все шукает меня.
Уверяю, напрасны старания:
Чтобы мне не погибнуть сейчас от огня,
Я водою запасся заранее…
Прокурор и судья
Не дождутся меня —
Не понять им, что я невиновен,
Но компьютеры в памяти прочно хранят
Обо мне много всяких хреновин…

Боже ты мой, жива, стало быть, порожденная годами советскими великая российская воровская баллада… И не просто жива, а пересекла океан, впитала в себя приметы времени – Интерпол, компьютеры, но при этом Интерпол-то шукает, а в памяти компьютеров не какая-то там унылая информация, а много всяких хреновин.

Я по свету кручусь, заметая следы,
Третий день проживаю я в Чили.
Мне пока что везет – ухожу от беды.
Я не дам, чтоб меня замочили!

Что за прелесть эта рифма! Интересно, кто пишет тексты усатому Виле – сам или…? Вот и я родил нечто вроде «Чили-замочили»!

Песня резко оборвалась, и какие-то секунды в зале было тихо, даже не звякали вилки и ножи. Потом захлопали, но не так неистово, как после шлягера о пылесосах, а вроде бы задумчиво. Однако душевный человек Виля не позволил дорогим друзьям и дорогим гостям долго грустить, он умел миксировать печальное и веселое, минорное и мажорное, так что сразу грохнул ритмичное: «А мне мама запретила встречаться с тобой, говорит, что ты не очень обеспеченный бой…» И парни подхватили девушек, мужчины – дам, и застонал паркет под сотнями ног, обутых в добротную и элегантную обувь.

Лихую песню пел Виля. Мать велит дочке встречаться с парнями обеспеченными: «В нищете, говорит, прозябаю сама». И дочка, обращаясь к другу, сетует: «Был бы ты, мой дружок, ну хотя б ювелир или, скажем, такой небогатый банкир, если б ты бы имел хоть один лимузин, если б ты бы имел хоть один магазин…» Мать не хочет зятя-музыканта – «и при чем тут его золотая душа, если нет у него за душой ни гроша». И знаете, ведь мамаша-то по-своему права. Но у дочери есть сильный контраргумент: «Я сказала ей: мама, боюсь катастрофы, что случилась с моею подругою Софой». Софа-катастрофа, согласитесь, тоже неслабо. А катастрофа у Софы вот какая: позарилась на миллионы, вышла за старика и вот теперь кусает локти. Впрочем, ситуация, видимо, не тупиковая, и потому припев полон оптимизма:

Я обожаю очень овощи и фрукты —
Они богаты витамином е-бэ-це.
И признаю я только свежие продукты,
Знать не желаю о соленом огурце.
И не хочу я никакие миллионы,
И никакой не убедит меня мудрец,
Я ни за что не променяю на соленый
Шершавый, свежий и упругий огурец!

Тут уж зал не танцевал, а плясал. Потому что было отчаянно весело от того, что Софа выбрала все-таки молодость и силу, а не старческую немощь с миллионами. А миллионы все едино придут, никуда не денутся. И еще подкупало Софино озорство: никому не надо было объяснять, что имеет она в виду, распевая про свежий и упругий огурец. К тому же, для полной ясности, и шершавый – кто не знает нашего «загнать шершавого». Ай да Софа! Ай да Виля!

Я сам не заметил, как стал отстукивать ритм ладонью по столу, но тут услышал свое имя. Повернул голову и увидал, что Натан манит меня пальцем.

Я встал из-за стола и подошел. Натан крепко взял меня за руку и усадил на место Доры, которая отплясывала с седеньким под «шершавого».

– Ты знаешь, – заговорил Натан, впервые назвав меня по имени, – я на тебя сразу глаз положил, как только увидел. Александр говорит, ты статейки пишешь. Я писателей не люблю, их всех купить можно. А тебя, вижу, не купишь.

Я молча согласился.

– Знаешь что, сынок, я сейчас кого хочешь могу купить, с парнусой у меня все в порядке. Могу полицию купить, могу фэбээр купить, за президента не скажу, Натан хвастать не любит, но на сенатора капусты хватит… А ваш брат писатель, так это ж просто даром, дешевле картошки на Первомайском рынке…

Натан замолчал и прислушался. Виля пел грустную историю про супружескую измену: «Поступила она не кошерно, поступила она, как свинья. Был в Одессе я мужем примерным, рогоносец в Америке я. Я от ревности пью много суток и по Брайтону грустный хожу. Здесь неверных стреляют, как уток, – я пойду пистолет заряжу…» Видимо, решимость обманутого мужа, у которого от горя «голова словно перхоть бела», Натана вполне удовлетворила. Он согласно кивнул и продолжал:

– Да, о чем я говорю? А! С Натаном не надо ссориться, с Натаном лучше дружить. Тут один шмак хотел меня немного употребить – на сто пятьдесят кусков. Он теперь имеет большие цоресы, я ему не завидую. А мои друзья, – широким жестом он обвел стол, – мои друзья за Натаном, как у Христа за пазухой, так говорят гои? Ну, в общем, как за каменной стеной, чтоб я был так здоров. О чем хочешь меня проси, Натан для тебя все сделает.

Я ответил, что мне, слава Богу, ничего, собственно, не надо, у меня все в порядке, спасибо за доброту, а больше всего на свете я ценю его дружбу и расположение. Мой ответ был в духе сказки о всесильном владыке и скромном добродетельном бедняке, который ничего не просит у сильных мира сего, но в результате получает все мыслимые блага, а корыстные просители, напротив, как сказал бы Натан, одни болячки.

– Молодец! И я такой, никогда ничего не прошу, – восхитился моим ответом Натан. – Знаешь что, ты говорил, что бывал в Энске, да? И даже этого мамзера знал, с шинного, которому цацку из бронзы отлили… – Косой правый глаз Натана вспыхнул ненавистью. – У меня в Энске кое-какие дела остались. Я хочу тебя попросить, если надо будет – съездишь, а? Нет-нет, там никаких гешефтов, так, мелочи, личные дела… Не в службу, а в дружбу. О расходах, какие там расходы, не держи в голове. Все за мой счет. Ну и ты понимаешь, за Натаном не пропадет…

А почему бы не уважить Натана, почему бы не махнуть в Энск? Побродить по улицам, посидеть на набережной. Просто так, без дела, без визитов в горком, без обрыдшей ходьбы по цехам, отделам, парткомам-профкомам и всей этой связанной с моим ремеслом тягомотины. Поваляться с книжкой в гостинице, попить пива в уютном «Заречном», где официантки ходят в домашних шлепанцах. И все это – не за свой счет, не из моего тощего кармана, а из необъятного Натанова.

Я готов был ответить согласием. Но тут из туалета пожаловали свеженапудренные наши дамы во главе с Дорой, и мне пришлось уступить ей ее место, а самому вернуться на свое. Тут, помнится, на стол валом повалил десерт: официанты поволокли фрукты, огромную клубнику, многоцветное мороженое, кофе, ликеры. Пошли новые тосты. Потом опять танцевали, и я, обычно не большой любитель этого занятия, вытаскивал из-за стола и увлекал на бальный паркет по очереди Дору, голубоглазую спутницу нефтяного мужичка, Натановых дочек, плясал даже с черноокой мафиозной красавицей, от которой призывно пахло жутко дорогими, должно быть, духами.

А потом на сцену вернулся усатый Виля:

Я не скажу, что от Москвы совсем отбился,
Мне этот город ближе, чем любой другой,
Но я в Нью-Йорк пo-сумасшедшему влюбился,
Как только первый раз ступил сюда ногой.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, Америка!
Россия далеко —
От берега до берега
Добраться нелегко…

Тут мною овладела слезливая грусть: захотелось домой, в Москву, от которой, нет же, я совсем, даже самую малость не отбился, но до которой так нелегко добраться, в свою однокомнатную квартиру, к расколотому и склеенному клеем «Момент», обмотанному для прочности изолентой телефону – набрать номер и сказать, что в гостях хорошо, а дома лучше. А Нью-Йорк? Нью-Йорк как Нью-Йорк, хер бы с ним, – захватывай бутылку и приезжай…

Было уже за полночь, когда мы проводили Натана и его семейство до машины – отнюдь не шикарного, кстати, хотя очень большого и вместительного «шеви». Долго благодарили друг друга: мы их за гостеприимство, они нас за то, что не погнушались и пришли. Потом обнимались, потом помогали рассесться на задних сиденьях. Наконец Грегор сел за руль, Олег с ним рядом, и «шеви» отплыл от ресторана. Мы же втиснулись в Шуркин «олдс» и через несколько минут были дома, где нас радостно встретил заждавшийся Жора.