Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

– Слово офицера?

– При чем тут – офицера, не офицера… Сказал, верну, значит, верну. И сынок мой интересуется. Ты, говорит, батя, конфискуй чего-нибудь поинтереснее… Солженицына там или еще чего… Короче, запиши мой телефон. А я твой запишу… Что, нет телефона? Можно поговорить с одним человеком. Я поговорю. И вообще, если будешь под этим делом и начнут тебя прихватывать, говори: «Везите к Лапину на улицу Чкалова!» А уж мы тут разберемся. Ну, до скорого… Так они и дружат. Случай, конечно, не типичный. Но подлинный…

Главного редактора «Континента» Владимира Максимова в то время Довлатов почти любил. Чувство было зрячим, не без расчета. Из письма жене от 6 ноября 1978 года:

Идеально ведет себя один Максимов. Он тоже самовольно присваивает копирайт. Зато обещает помочь издать след. книгу. Уже толстую, настоящую.

Слова о «толстой, настоящей книге» требуют пояснения, так как рождают представления о наличии тонкой и ненастоящей книге писателя. И она была. Буквально в дни, когда Довлатов пишет письмо жене, «Ардис» выпускает его «Невидимую книгу» на русском языке. Английский перевод вышел чуть раньше. Довлатов доволен, но хочется большего. Параллельно у него возникает шальная мысль, что Профферы его обжуливают: «Со мной проделали много незаконного». Заканчиваются «Уроки чтения» картиной из настоящего с обязательным упоминанием замечательного журнала:

Сентябрь. Вена. Гостиница «Адмирал». На тумбочке моей стопка книг и журналов. (Первые дни, уходя, механически соображал, куда бы запрятать. Не дай бог, горничная увидит. Вот до чего сознание исковеркано.)

Есть и последний номер «Континента». Через неделю он поедет в Ленинград со знакомым иностранцем. В Ленинграде его очень ждут.

Оба текста Марамзин вскоре публикует. «Уроки чтения» в № 3 «Эха» в том же, 1978 году. «Рыжий» увидел свет в 1979-м в № 5 журнала.

Но самое главное – Довлатов пишет прозу. Осенью появляется рассказ «Юбилейный мальчик», вошедший позже в состав «Компромисса». Литературой занимались или пытались заняться и другие ленинградские писатели, очутившиеся в Вене. Довлатов часто бывал в доме Успенских. Из письма жене от 24 декабря 1978 года:

Он (Кирилл Успенский. – М. Х.) все хочет напечатать здесь статью про то, как брал Вену. Австрийские газеты реагируют на эту тему сдержанно. В этой статье есть такой абзац. Вернее – был. Я заметил, он исправил. «Передо мной, дрожа от ужаса, стояли шестеро австрийцев. Один из них был мертв».

Нужно сказать, что со статьей Успенский мучился почти полгода. Дневниковая запись Игоря Ефимова от 21 июля:

Вчера заходил Кирилл Косцинский. Показал свою статью о том, как он брал Вену и спасал от расстрела австрийских социалистов, составивших потом первое австрийское правительство. Статья для австрийской газеты.

Сам Ефимов с первых дней пребывания в Австрии развил бурную деятельность. Он посещает митинг в защиту советских диссидентов, потом идет на собрание по поводу годовщины вторжения стран Варшавского договора в Чехословакию. На квартире Льва Рудкевича – представителя «Посева» в Австрии и Южной Германии – Ефимов делает два доклада о своей книге «Метаполитика». В сентябре он едет во Францию и Германию. Знакомится с Максимовым, редакцией «Русской мысли», руководством НТС. С последними Ефимов пытался квалифицированно и профессионально обсудить вопрос об обустройстве посткоммунистической России. Из дневниковой записи от 22 сентября:

После обеда к Редлихам приехал Евгений Романович Романов. Серьезный мужчина, как и полагается главе столь одиозной партии. Слушал меня часа полтора, кажется с интересом. Впрочем, от общих рассуждений они устали. Редлиха я попытался навести на разговор об их политических планах, о формах новой власти. Он только отмахнулся и сказал, что главное дело – свергнуть большевиков, а там что-нибудь да образуется.

Параллельно Ефимов пишет несколько статей, включая текст о советской космонавтике. Тридцатого ноября семья Ефимовых улетает в Америку. Главу семьи ожидала работа в «Ардисе», его взяли на должность редактора. В венскую квартиру Ефимовых переезжают Довлатов с матерью. Ефимов пишет письма, в которых пересказываются европейские события в жизни русских писателей. Никуда не уходит вечный семейный вопрос. На этот раз конфликт связан с непростыми отношениями русских писателей с их тещами. Письмо от 16 декабря:

Кирилл Владимирович без вас совершенно распоясался. Без конца меня обижает. Публично сказал, что я – альфонс. Моя терпимость не поспевает за его остроумием. Сегодня едет в Швейцарию, гад!

Я наблюдал жуткий скандал в доме Успенских. Суть была в том, что Наталья Илларионовна (теща Успенского. – М. Х.) ходит полуодетая из ванной в комнату. Кирилл привел довод, что он, будучи телесно мерзок, не ходит голый и другим этого не позволит.

Ефимовы еще до отъезда ввели Довлатова в салон упомянутого выше Льва Рудкевича. Писатель там не прижился, не оценив должным образом борцов с большевистской диктатурой. Из цитированного выше письма:

Салон Рудкевича хиреет день ото дня. Приезжал глава НТС, Поремский. Он мне не понравился. Мировоззрение времен Антанты. И дикие мысли о перевороте в СССР.

Новый, 1979 год Довлатов встретил в семье Успенских. Спасителю первого австрийского правительства Довлатов подарил порнографический журнал, его жене – градусник, видимо, с целью сделать семейную жизнь Успенских по-хорошему жаркой и разнообразной.

Подходит время собираться в дорогу и Довлатовым. Писатель с целью подтянуть английский покупает магнитофон. Свой вклад в подготовку отъезда внесла и фокстерьер Глаша, покусав австрийских детей. Магнитофон и визиты к ветеринару подорвали и без того сомнительное финансовое благополучие.

И здесь уместно рассказать о том, как жили в это время Елена Довлатова с дочерью Катей в Америке. Из Ленинграда они улетели в феврале 1978 года и четыре месяца пробыли в Риме, ожидая американской визы. В Нью-Йорк женская часть семьи прилетела 6 июня, в день рождения Кати. Ей исполнилось двенадцать лет. Довлатовых временно поселили в отеле Latham. Из воспоминаний Елены Довлатовой, опубликованных на сайте «Радио Свобода» 24 августа 2020 года:

Мы приехали, нас поселили в отель, который был в нескольких шагах от Пятой авеню. Сейчас это недосягаемое, дорогое и респектабельное место, а тогда было так себе. Нас поселили в бедный отель. Меня поразила жуткая жара, хоть мы и пробыли четыре месяца в Италии, все-таки там она иначе переносилась. Кондиционер для нас было понятие абсолютное новое и почти необъяснимое. У нас в номере не было кондиционера, от жары спасались как могли. Я довольно долго не могла понять, в чем дело, на нас сыпались какие-то капли воды, не дождь, а именно капли. Мы все никак не могли понять. В отеле мы познакомились с одним человеком, вместе зашли на почтамт отправить письма, он своим родным и знакомым, я своим. Он, случайно глянув через мое плечо на открытку, которую я заполняла, увидел, что я пишу, что что-то такое непонятное влажное сыпется мелкое. Засмеялся и сказал, что это кондиционеры работают, из них капает потихонечку, распыляясь.

Елена Давидовна пыталась найти работу по специальности. В Ленинграде с подачи Норы Сергеевны она освоила профессию корректора. При проверке знаний она уверенно написала слово «коридор» с одной буквой «р», доказав свою компетентность. Довлатова отправилась в «Новый журнал», пост главного редактора которого с 1966 года занимал Роман Гуль. Он предложил Довлатовой проверку. На этот раз буква «р» подвела жену писателя. Она написала «пиррова победа» с двумя «р». По мнению главного редактора – выпускника Пензенской 1-й мужской гимназии – в слове, как и в случае с коридором, требовалась одна буква «р». Не совпав орфографически с одним представителем первой волны эмиграции, Довлатова проявила принципиальность и отправилась в другое не менее респектабельное место – в газету «Новое русское слово». Из воспоминаний Довлатовой:

«Новое русское слово» было на 57-й улице между 8-й и 7-й авеню. Это был тогда тоже район, который никаким образом не распознать теперь. В «Русское слово» вела крашенная по-советски коричневым цветом дверь, внутри были выщербленные железные ступени, литые, с дырочками, дальше уже оно размещалось на нескольких этажах.

Скромное положение издания окупалось его историей. Точнее, одним историческим фактом. Это самое старое периодическое издание. Первый номер газеты вышел в апреле 1910 года, за два года до появления «Правды». Солидную газету возглавлял не менее солидный главный редактор – Андрей Седых (Яков Моисеевич Цвибак). Подобно редактору «Нового журнала», Андрей Седых успел получить классическое гимназическое образование еще в России. Правда, на фоне Романа Гуля Седых выглядел не так серьезно. Если главному редактору «Нового журнала» исполнилось в 1978-м 82 года, то питомцу феодосийской гимназии было всего только 76 лет.

В эмиграции Седых занялся журналистикой и литературой. Главное событие его писательской карьеры – получение Буниным в 1933 году Нобелевской премии. В то время Седых – литературный секретарь писателя. Вместе с Буниным он отправляется в Стокгольм, участвует в торжественных мероприятиях и даже ставит «бунинские» автографы на присланных книгах.

Седых принимает Елену Довлатову на работу корректором после двухнедельного испытательного срока, во время которого она заменяла сотрудницу, ушедшую в отпуск. Через два месяца Довлатова переводится на должность наборщицы. Из отеля она с дочерью переезжает в съемное жилье. Из интервью Елены Довлатовой проекту Peoples.ru в ноябре 2010 года:

Первая наша квартира была квартирой под крышей, в совершенно частном доме. Дальше, здесь же в Квинсе, но в районе Флашинг, на 147-й улице. У русского хозяина, но из галицийцев. Он с Белой армией сюда пришел.

Флашинг – район Квинса. На Лонг-Айленде в то время два района активно заселялись эмигрантами из Союза. Самый известный – Бруклин. Квинс считался более тихим и респектабельным по сравнению с пассионарным и шумным Бруклином. В газете Довлатова познакомилась с Александром Генисом и Петром Вайлем – бывшими рижанами и будущими соавторами. Они образовали, наверное, единственный состоявшийся в русской литературе критический дуэт. Генис уверенно прошел испытание при собеседовании, сделав правильную ставку на романтику Гражданской войны:

Поднимаясь к нему по дряхлой лестнице четырехэтажного дома в центре Манхэттена, я повторял ударные стихи Цветаевой, надеясь ввернуть их в разговор. Кабинет оправдал мои ожидания: на стене висел портрет Бунина в багетной раме. Хозяин ей не уступал: золотые очки, золотые часы, золотые запонки. Я, правда, представлял себе редактора кряжистым стариком со шрамом от сабельного удара времен арьергардных боев врангелевской армии в Крыму, но и этому поклонился в пояс.

– Нам нужны сильные люди, – сказал работодатель, проницательно глядя мне в глаза.

– Еще бы! – подхватил я. – «Белая гвардия, путь твой высок: черному дулу – грудь и висок».

– Рама с версткой весит сорок паундов. Справишься?

– Без проблем! – воскликнул я, хотя имел смутные представления о верстке и никаких – о паундах. – Кроме того, я согласен день и ночь писать статьи на благо освобожденной от большевиков России.

– А, – махнул рукой мой собеседник, – сочинять надо так, чтобы у комсомольцев стояло. Ну что ж, возьмем на пробу, если Седых утвердит.

– Яков Моисеевич, – крикнул он в коридор, и в кабинет вкатился лысый человек, чрезвычайно напоминавший Абажа из книги моего пионерского детства «Королевство кривых зеркал».

Исправляя ошибку, я ему тоже почитал Цветаеву.

– О, Марина, – вздохнул Седых, – она так бедствовала, что за двадцать франков вымыла бы любой сортир в Париже.

Разговор о паундах имел последствия – Генис стал метранпажем:

Дело в том, что до появления на свет компьютеров каждый газетный лист состоял из отлитых на линотипах строк, туго зажатых в раму. Помазав краской шрифт, с полосы делали отпечаток для корректуры и офсета. Потом ее разбирали, чтобы пустить в переплавку. Метранпаж, читая металлическую газету, как в зеркале, собирал статьи, заголовки и рекламу в логически стройную страницу.

Главное оружие Гениса в то время не перо, а шило, с помощью которого он извлекал строчки из тех самых металлических рамок. Собственно типографская работа – самая сложная и творческая часть выпуска «Нового русского слова». Четыре страницы самой газеты заполнялись легко:

На первой шли новости, простосердечно украденные из «Нью-Йорк таймс» и переведенные на монастырский русский с английским акцентом. Военные самолеты назывались «бомбовозами», паром – «ферри», Техас – «Тексасом», политбюро – кремлевскими старцами. Вторую полосу закрывала критическая статья о советских безобразиях. Иногда она называлась «Как торгуем, так воруем», иногда – «Как воруем, так торгуем». Третья полоса вмещала фельетон в старинном смысле, то есть пространное эссе на необязательную тему, которое не читал никто, кроме линотипистов. Четвертая страница радовала кроссвордом, именуемым здесь «Крестословицей». Все остальное газетное пространство занимали объявления. На первой полосе шли извещения о смерти, на последней – реклама кладбищенских услуг.

Петр Вайль занимался светской хроникой, помещая газетные отчеты о посещении балов институток и слета участников Ледяного похода генерала Корнилова. Отработав, друзья составляли литературные планы. Назвать их скромными трудно. Вайль и Генис намеревались создать новую литературную критику, сорвать маски с одних и признать гениальность других.

Довлатов в те дни интересовался практическими вопросами. Следует ли оставить в Европе электрическую бритву и кипятильник, если в Америке другое напряжение? Он собирает вещи, снова пишет жене, лирическое настроение не оставляет его. Из письма жене от 29 января 1979 года:

Лёша не пишет. Игорь тоже замолчал.

Одни мы на свете, ты, мама, Катя, я и Глаша. И это замечательно.

И снова многозначительный курсив. В последних письмах Довлатов сообщает, что они вылетят 22 февраля, рейсом TW-831. Самолет должен приземлиться в аэропорту имени Кеннеди в 17.20. Довлатов просит встретить их, интересуется ценами на такси. В двух последних письмах он второй и третий раз спрашивает об особенностях американской энергосети. Судьба кипятильника продолжает волновать его.

Самолет из Вены вылетает согласно расписанию. Елена Довлатова с дочерью встретили Довлатова и Нору Сергеевну в аэропорту. Теперь о том, как это отражено в прозе писателя. Одиннадцатая глава «Наших» посвящена жене. Уже на первой странице герой признается:

В Америку я приехал с мечтой о разводе. Единственной причиной развода была крайняя степень невозмутимости моей жены. Ее спокойствие не имело границ.