Союз и Довлатов (подробно и приблизительно)

Елене

© М. Хлебников, 2021

© ИД «Городец», 2021

© П. Лосев, оформление, 2021

Пролог

В истории литературы есть отдельные сюжеты, которые со временем укрупняются, превращаются в нечто большее, чем виделось в момент возникновения. Отдельные точки соединяются в линии, которые причудливо изгибаются – возникает рисунок. Завязка одного из них в литературном скандале, произошедшем в 2001 году. Тогда в издательстве «Захаров» вышел «Эпистолярный роман». За игривым названием скрывалась переписка Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым. Игорь Захаров, глава одноименного издательства, сокрушался в предисловии к «роману»:

Трудно поверить, но два с лишним года эта книга не могла найти своего издателя – многих смущала «обидная неправда про живых людей, порой – и обидная правда, а иногда – прямая клевета, на которую Довлатов в художественном азарте был вполне способен».

Как вскоре выяснилось, «смущение» издателей объяснялось несколько другой причиной – прямым запретом на публикацию переписки двух литераторов со стороны наследников Довлатова. Логичным продолжением запрета стал судебный процесс, который издательство проиграло.

Самый яркий отклик на «роман» – статья Виктора Топорова «В два смычка, или В литературе некрофилия ненаказуема?». Уже начало ее не может не вызвать живого читательского интереса: «В рецензируемой книге достигнуто редкое даже для культурного слоя единство: паскудство замысла полностью соответствует паскудству исполнения». Вывод: Ефимов банально привлекает к себе внимание публики, явно несоразмерное степени его писательского дарования: «Для Ефимова это, наверное, не столько месть, сколько претензии на собственное место в литературе. Претензии явно несостоятельные». Говоря о мести, автор статьи имеет в виду конфликт между корреспондентами, собственно поставивший точку в их десятилетней переписке, но не в диалоге как таковом.

Нужно отметить, что оттенки скандальности, зрелого абсурда, которые так ценил Довлатов, прослеживаются во многих крупных текстах, так или иначе связанных с его именем. Еще до выхода «Эпистолярного романа» значительный вклад в нарождающееся довлатоведение вносит Михаил Веллер, написавший роман «Ножик Сережи Довлатова». Журнальная публикация состоялась в июньском номере «Знамени» за 1994 год. Похвальная оперативность объясняется спецификой общения Веллера с писателем. Мемуарист разговаривал с Довлатовым по телефону. В романе воспроизведены два диалога, поэтому с высокой долей вероятности можно предположить, что и общее количество разговоров не превышало названного числа. Содержание самих диалогов вызывает смешанные чувства. Веллер в то время – редактор отдела русской литературы эстонского журнала «Радуга». Не могу не привести прекрасное высказывание мемуариста:

Гордо заведовал отделом русской литературы, состоящим из меня одного. В этом есть свои преимущества: когда хоть где-то русская литература состоит из тебя одного.

Прошедшие годы вымыли следы иронии, сегодня Веллер просто и с достоинством принимает факт своего вершинного одиночества. Ну а тридцать с лишним лет тому назад редактор журнала обращается к Довлатову по поводу публикации, точнее, републикации, его рассказов:

– Слушаю, – ответил мрачный и сиповатый русский голос без всяких признаков американской гнусавости и картофельного пюре во рту.

– Сергей Донатович? – осведомился я.

– Совершенно верно.

– Эстония беспокоит. Таллинн.

– Хо-о! – сказал Довлатов.

– Такой русский журнал «Радуга».

– М-угу.

– Мы тут хотим напечатать ваши рассказы. В общем просто обязаны. Как-никак Таллинну вы человек не вовсе чужой.

– Уж как же!..

– Так если вы не против.

Довлатов дает разрешение, предлагая в ходе общения называть его Сергеем. Веллер приступает к редактированию – причине его второго разговора с писателем. Обсуждается первое замечание – число патронов в магазине АКМ. В тексте Довлатова говорится о шестидесяти патронах. Редактор поправляет: магазин вмещает только тридцать патронов. Довлатов соглашается с замечанием:

– Дальше, – спросил Довлатов без излишней приветливости.

– Второе и последнее, – поспешил заверить я и готовно добавил: – Здесь я не буду настаивать. Понимаете, ненормативная лексика – вещь такая, спорная… Но мне кажется, что слово «гондон» правильнее писать через «о», а не через «а». Как бы образование разговорного просторечия по аналогии литературному «кондом», который через «о». Это, конечно, дело слуха, в препозиции стоит редуцированный, но в принципе формальное расподобление при сохранении внутренней семантики идет именно по такому пути.

В общем, на этом все общение закончилось. Сложно сказать – где оно начиналось. Веллер, «гондон» пишущий согласно правилам, очень быстро осознает, что Довлатов не дотягивает до классика: «Стал читать Довлатова и пришел к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами». Но мемуарист почему-то вместо творческого подсчета верстовых столбов поделился своим открытием со своим коллегой – заведующим отделом прозы журнала «Нева» Самуилом Лурье. Тот отреагировал правильно, подтвердив правоту Веллера:

– Господи, да конечно все это полная— радостно сказал Лурье. – Ну, сделали имя, играют в эти игры, сами, понимаете, в это нисколько, конечно, не верят, а если кто и верит – так это уже просто полные… Мы-то с вами прекрасно понимаем, что никакая это не литература, разная, понимаете…. о своей жизни, так кто из нас не может бесконечно писать таких историй.

Конечно, тут можно сослаться на «касательность» отношений между Веллером и Довлатовым. Да и есть один момент, утяжеляющий общение. Довлатов успел прочитать сборник рассказов Веллера и отозвался о нем в одном из писем:

Что делается с сов. литературой? У нас тут прогремел некий М. Веллер из Таллинна, бывший ленинградец. Я купил его книгу, начал читать и на первых трех страницах обнаружил: «Он пах духами» (вместо «пахнул»), «продляет» (вместо «продлевает»), «Трубка, коя в лавке стоит 30 рублей, и так далее» (вместо «койя», а еще лучше – «которая»), «снизошел со своего Олимпа» (вместо «снизошел до»). Что это значит? Куда ты смотришь?..

Веллеру отзыв «Сережи», напечатанный в газете «Петербургский литератор», доброжелатели оперативно зачитали по телефону (тут можно прокинуть параллель с эпохальным общением самого Веллера с заокеанской «покойной скотиной» – определение М. В.). Разочарованность имеет, как видим, несколько личный характер. Но мы вправе рассчитывать на то, что мемуарный продукт с использованием ингредиентов, практически идентичных натуральным воспоминаниям, – «казус Веллера» – понятен. Другая картина должна возникнуть при чтении воспоминаний настоящих друзей Довлатова или тех, кто, по крайней мере, его хорошо знал.

Евгений Рейн в 1997 году выпустил книгу «Мне скучно без Довлатова». После ее прочтения по-настоящему затосковать мог читатель, купившийся на название и купивший книгу. Из трехсот страниц мемуаров Довлатову были посвящены две небольшие ритуальные главы – два десятка абзацев – с ритуально же «прочувствованными» строками:

Я сразу же обратил внимание на очень высокий профессиональный уровень этих рассказов. Это были не смутные разодранные клочки, нет, сюжет проводился изобретательно и отчетливо, характеры обозначались ясно и ярко, реплики стояли на точных местах, были доведены до афоризма, гротеска, пародии.

Сам автор, явно не скучая, «ясно и ярко», рассказывал о том, что его действительно волновало: еда, одежда, кино, встречи со знаковыми людьми. Не без «изобретательности» главные темы переплетаются:

Вошел Пастернак.

– Пойдемте на кухню.

Кухонька оказалась совсем тесной. Мы втроем еле-еле поместились. На столе стояла огромная, по-моему еще дореволюционная, сковорода. И в ней – такая же большая глазунья. Я не поленился – сосчитал желтки. Их было девять.

– Вы знаете, какой у меня в ваши годы был аппетит? Ого! – сказал Пастернак.

Целиком нарезанный кирпич белого хлеба лежал в соломенной хлебнице. На плите кипел чайник, на нем подогревался заварочный.

– Кладите побольше сахара, сахар нужен для питания мозга, он укрепляет память. Как у вас с памятью?

– По-моему, все в порядке, – сказал я и прочитал пастернаковское стихотворение «Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…»

Как видим, с гротеском и пародией у Рейна также все неплохо, за исключением вопроса о степени осознанности в использовании этих приемов. Понятно, что название книги – маркетинговый ход. Довлатов к тому времени приобрел огромную читательскую любовь, которую не грех было использовать и немного поскучать.

Уже после «Эпистолярного романа» наших читателей порадовал другой знатный довлатовед – Валерий Попов. Известный петербургский писатель выпустил книгу в серии «ЖЗЛ». Несмотря на респектабельность издания, выход книги был отмечен разборками с наследниками писателя. Нужно сказать, что Попов попытался справиться с нетривиальной задачей – превратить биографию Довлатова в рассказ о другом выдающемся писателе.

К самому Довлатову Попов относится диалектически двояко. Ему он явно нравится в доэмигрантский период. Неудачник, алкоголик, которого биограф ласково так журит: «Эх, зачем же так напиваться – нехорошо. Портвешок с водярой смешивать». Довлатов изводится от невозможности напечататься, а ему в ответ с мурлыкающими интонациями нараспев: «И у писателя Попова не все сразу получалось». В общем, кот Матроскин пишет биографию. Но постепенно возникает такая зримая нехорошая картина, объясняющая «авторскую сверхзадачу». Попов цепко приобнимает Довлатова за талию, потихоньку подталкивая его бедром: «Подвинься, Сережа, дай людям и на других посмотреть». И показывает. Себя. Пример. Довлатов готовится к эмиграции, это факт, но есть и факт, что у писателя Попова выходит первая книга прозы. И ясно, какое событие для автора важнее. Вторая часть книги, отведенная эмигрантским годам жизни писателя, является развернутым ответом на вопрос: «Почему Сережа стал популярным, хотя не совсем этого заслуживает?». Перед нами теперь не симпатичный автору невротик, профессиональный неудачник, но Терминатор, неумолимо марширующий к успеху. Начинает мелькать: «дружил с нужными людьми», «провел удачную рекламную акцию», «участвовал в престижных конференциях», «влез в доверие к издателю». И, естественно-неизбежное: «Плюнул на старых друзей». Читатель, конечно, догадывается, о ком идет речь. Попов умудряется разглядеть какой-то тонкий расчет в запоях писателя. Создается впечатление, что и смерть Довлатова – ловкий рекламный ход с его стороны. Тем более, что к концу жизни, как нам объясняется, Довлатов все равно исписался. Что уж тут жалеть. Да и крупных вещей писать не мог, роман – откровенно неудачен, повести «не центрированные». Я удивлен, что Попов не стал в конце издания приводить список собственных сочинений – десятков «центрированных» повестей и романов. Стилистически текст «центрированного автора» неряшлив.

Не думаю, что он, находясь в Ленинграде, даже в случае благополучно сложившейся судьбы, мог называть даже про себя Владимова, автора нашумевших «Трех минут молчания» и «Верного Руслана», запросто и непринужденно Жорой, а Максимова – Володей. Тут, с высоты нью-йоркских небоскребов он делал это как-то естественно, невзначай – и слегка даже поучающе…

Еще раз: «с высоты нью-йоркских небоскребов поучающе называл Жорой и Володей». Есть и обороты в духе зрелого Зощенко: «Мы молча обнялись, даже слегка поцеловались. Ничего больше сказать я не мог». Промолчим, наверное, и мы.

Глава первая

Как видим, авторы, пишущие о Довлатове, зачастую не свободны – давайте смягчим – от честного писательского эгоцентризма. Но есть попытки разговора о писателе, в центре которого находится фигура самого Довлатова. В сентябрьском номере журнала «Звезда» за 2020 год напечатана статья Александра Мелихова «Очаровательный странник». Как понимаю, публикация есть вариант юбилейного текста, так как совпадает с печальной датой – тридцатилетием со дня смерти писателя в августе 1990 года. Начинается она, как и положено, с признания заслуг автора:

Сергей Довлатов – писатель культовый: его поклонникам он дарит не просто эстетические переживания, до которых есть дело лишь сравнительно узкому кругу ценителей изящного, но – уроки жизни. Он создал обаятельнейший образ беспечного странника, который, словно сказочный Иванушка, и в огне не горит, и в воде не тонет. Ведь самое тягостное в реальном мире – это вечная необходимость быть серьезным и предусмотрительным, а Довлатов создал мир, в котором легкомыслие не карается так жестоко, как в реальности. Еще бы нам не любить этот мир и его творца!

Затем, используя известную ахматовскую метафору, Мелихов предлагает посмотреть: из какого сора вырастает проза Довлатова? А для этого он возвращается к ссоре между Довлатовым и Ефимовым, отраженной в уже знакомой нам переписке. Большая часть текста Мелихова – обильное цитирование переписки. Но проблема не в этом. Цитируются важные и нужные места, но им не даются необходимые, на мой взгляд, толкования. Выводы, к которым приходит Мелихов, трудно назвать оригинальными:

Да, дело искусства – не только раскрывать, но и скрывать от нас ужас и безобразие реальности; не пряча, но преображая страшное в красивое, а противное в забавное. Красота – это жемчужина, которой душа укрывает раненое место, и если под ней нет подлинной раны, не будет и подлинной красоты.

Да, Довлатов ценил банальности, но все же в отточенном виде.

Тем не менее обращение к переписке может дать ключ к пониманию писательства Довлатова. Здесь скрывается одна из загадок. Довлатов много писал о себе, при этом «код писательства», сделавший его личность и книги такими популярными, так и остается нерасшифрованным. Еще в античности использовали прием параллельного жизнеописания, когда «парность» позволяла не просто сопоставить, сравнить отдельные эпизоды в биографии героев, а уловить в оттенках нечто выходящее за пределы конкретных судеб. Я отталкиваюсь от переписки двух писателей еще и потому, что поставленная в ней точка превратилась со временем в многоточие. Разговор, формально завершенный, был продолжен в книгах Игоря Ефимова. Особое место среди них занимает автобиографическая дилогия «Связь времен», вышедшая в 2011–2012 годах. Дополнительным связующим элементом можно считать тот факт, что дилогия выпущена все тем же издательством «Захаров».

Начну с тезиса, озвученного Игорем Захаровым в уже цитированном предисловии:

Ровесники, земляки и старинные приятели, Сергей ДОВЛАТОВ и Игорь ЕФИМОВ еще в 60-е годы были участниками ленинградской литературной группы «Горожане».

Уже первое слово – «ровесники» – вызывает отторжение. И дело не в том, что Игорь Ефимов родился в 1937 году, а Довлатов – в 1941-м. Их разделяют не просто четыре года, величина условная при других раскладах. Писатели принадлежат к разным эпохам. Ефимов – автор, пришедший на гребне оттепели и принадлежащий… Теперь дадим слово, как ни странно, Сергею Довлатову. В повести «Ремесло» он рисует свой непростой путь в литературу. Один из первых заходов связан с попыткой получить одобрение от состоявшихся литераторов:

Я должен был кому-то показать свои рукописи. Но кому? Приятели с филфака не внушали доверия. Знакомых литераторов у меня не было. Только неофициальные.

Среди «неофициальных», но состоявшихся – Анатолий Найман, автор «замечательных стихов», «друг Ахматовой и воспитатель Бродского». Предположу, что Бродскому, который после эмиграции перешел на «вы» со всем ленинградским окружением, подобная характеристика вряд ли сильно нравилась.

Снова отвлекаясь, скажу, что в «других руках» прием получения одобрения работал. Вот Сергей Вольф, к которому безуспешно обращался Довлатов (об этом поговорим несколько позже) с той же самой просьбой – «прочитать и оценить», сам грамотно использовал или даже создал ситуацию «правильного вхождения в литературу». О нем с симпатией пишет знакомый нам Валерий Попов в своей книге без картинок:

Путь Вольфа в литературу был очарователен, хотя, быть может, и чересчур легковесен. Он рассказывал, как, приехав в Москву, сразу нашел в «Национале» Юрия Олешу, и они тут же подружились.

Олеша – доступный классик «второго ряда», который все же мог с кем-то познакомить или отрекомендовать. Интересно, что, воспользовавшись дорогой, проторенной Вольфом, к Олеше целенаправленно отправилась уже целая группа молодых ленинградских поэтов в составе Дмитрия Бобышева и Евгения Рейна. Про группу я не оговорился – только один Рейн тянул на небольшой, но яркий поэтический коллектив. Бобышев в мемуарах воспроизводит эпохальную встречу:

Открывает изящная пожилая женщина в ярком халате с чертами мелкими, но точно набросанными на ее лице колонковой кистью Конашевича – Суок! Пропускает нас в кабинет.

– Студенты из Ленинграда. Как вы сами назначили.

Сам он стоит посреди пыльных рукописей и наслоений журналов – в брюках с подтяжками прямо на нижнюю рубашку: рост небольшой, взгляд колкий, брюшко косит вправо, к печени.

Вчера мы познакомились с ним в «Национале», куда я входил не без робости – место было шикарным, но обстановка в зале оказалась нисколько не натянутой. Мастер был весел и нас вычислил сразу:

– От вас приезжал этот, как его, Вольф.

– А, Сережа! Ну, как он вам понравился?

– Талантлив. Великолепно девок описывает! Каку него там?

«Во время танца она профессионально, спиной, выключила свет».

– Мы хотели бы почитать вам стихи.

– Я стихов давно не пишу да и не читаю. Впрочем, приходите завтра ко мне, поговорим.

– В какое время?

– В восемь утра.

Бобышев и Рейн приходят на встречу, но историческое свидание срывается – Олеша убегает по своим делам. Два молодых поэта не унывают и решают «бить по площадям», точнее, по лестничным площадкам. Благо дом писательский и тут же в подъезде обнаруживается еще один неплохой вариант для исторического вхождения в литературу – сам Пастернак. Друзья решительно стучат в дверь. Описывая вторую эпохальную встречу за одно утро, Бобышев сурово критикует своего друга за неточность в его воспоминаниях. Пастернак вовсе не кормил их исполинской яичницей. Она присутствовала, но щедрым хозяином был не автор «Доктора Живаго», а Владимир Луговской. Понять «забывчивость» Рейна можно. В девяностые годы рассказ о том, как тебя накормил Пастернак – эпизод, наполненный глубоким смыслом и значением. Яркие желтки – «солнце русской поэзии» и прочие приятные толкования. Гостеприимство же порядком подзабытого советского поэта Луговского не несет в себе должного символизма.

Повторю, что прием был действенным и приносил свои результаты: от рекомендаций для публикаций как максимум до материала для написания мемуаров как минимум. Снова из Бобышева:

Например, кто такой Назым Хикмет? Без труда, хотя и не без гримасы, вспоминалось: сталинский лауреат, «прогрессивный» поэт, бежавший из турецкой тюрьмы, куда он был заключен за пламенную любовь к товарищу Сталину и к поэзии Владимира Маяковского.

А кто такой Лев Халиф? А вообще никто, квадратный корень из минус единицы, то есть мнимая величина, поясним это для тех, кто не кончал Техноложки… Но вот Хикмет написал о Халифе в «Литгазете» заметку «Счастливого пути!», там же поместили портрет брюнетистого молодого человека, несколько неплохих стихов – и дело заиграло! Халиф стал знаменитостью (так и подмывает сказать «на час»), вошел победителем в ресторанный зал ЦДЛ да и остался там безвылазно на полжизни.

Довлатов подобной методы избегал. Наверное, во вред себе. О причинах этого мы еще будем говорить. Пока что он обращается к «автору замечательных стихов» с просьбой «оценить».

Довлатов, пользуясь возможностью, регулярно относит Найману рассказы. Найман предпочитает беседовать на общекультурные темы. Наконец он «дает отзыв»:

Прочел с удовольствием. Рассказы замечательные. Плохие, но замечательные. Вы становитесь прогрессивным молодым автором. На улице Воинова есть литературное объединение. Там собираются прогрессивные молодые авторы. Хотите, я покажу рассказы Игорю Ефимову?

– Кто такой Игорь Ефимов?

– Прогрессивный молодой автор.

Здесь все точно и правдиво. Ефимов – «прогрессивный молодой автор». Само понятие «молодой прогрессивный автор» появляется в советской литературе в период оттепели. При всей его размытости в нем можно выделить несколько основных элементов. Во-первых, это освоение западной прозы: Ремарка, Хемингуэя, Сэлинджера. Во-вторых, следствием освоения выступает демонстрация «выполненного домашнего задания» в самой прозе «прогрессивных молодых…»: снижение пафоса, ирония (зачастую натужная). В-третьих, трансформировался образ главного героя: декларировался отказ от одномерно-положительного персонажа, который отныне «сомневается и ищет». Авторы знаковых текстов «молодежной прозы» – Гладилин, Аксенов, Владимов – очень быстро приобрели популярность. Журнал «Юность», на страницах которого печатались многие их вещи, воспринимался как символ той самой «прогрессивной молодой прозы».

Проблема в том, что поход на улицу Воинова как способ вхождения Довлатова в литературу был изначально обречен на провал. С одной стороны, ко второй половине 1960-х «молодежная проза» практически полностью исчерпала себя, уложившись в «славное десятилетие». Напомню, в 1956 году в «Юности» публикуется «Хроника времен Виктора Подгурского» Анатолия Гладилина. В следующем году выходит «Продолжение легенды» Анатолия Кузнецова. Потом следует «юношеский забег» Василия Аксенова: «Коллеги» (1960), «Звездный билет» (1961), «Апельсины из Марокко» (1963). Весь яркий, но не слишком богатый писательский потенциал «молодежной прозы» в концентрированном виде был представлен в названных текстах. Процесс необходимого взросления культовых авторов «Юности» принимал различные, самые драматические формы. Радикальнее всех поступает Кузнецов. После не слишком успешных попыток найти себя в прозе о рабочем классе (роман «Огонь») и семейных неурядиц писатель, «обнуляя судьбу» в 1969 году, будучи в Англии, отказывается возвращаться из творческой командировки. Анатолий Гладилин, так больше и не сумев повторить свой единственный писательский успех, остался в литературе «открывателем темы». Василий Аксенов на долгие годы погрузился в поиски и эксперименты (от создания детских приключенческих книг до написания пародийного шпионского романа и, наконец, непременное авторство в серии «Пламенные революционеры»), которые не всегда были удачными. Поэтому «прогрессивный молодой автор» для общей литературной картины второй половины 1960-х – явный анахронизм.

Но. Игорь Ефимов все же был «прогрессивным молодым автором». Странная «временная петля» объяснима, если пристально рассмотреть то, чем казались и являлись в те годы ленинградские писатели. Всем интересующимся рекомендую прочитать замечательную книгу Михаила Золотоносова, название которой – «Гадюшник» – метафорически точно отражает ее содержание. Основа книги – стенограммы и протоколы собраний Ленинградской писательской организации. Исследователь особо подчеркивает демифологизирующий характер своего труда: «В стенограммах отразилась реальная, не выдуманная мемуаристами, жизнь, отразилась, прежде всего, групповая борьба». Как видим, мемуары выступают в качестве первого и важнейшего источника фальсификации – вольной или невольной. Общим тезисом, из которого следуют все частные следствия, можно считать положение о ярко выраженном провинциализме ленинградской писательской жизни того времени. После убийства Кирова, послевоенного «ленинградского дела» в политическом и культурном отношении «колыбель революции» окончательно лишается последних признаков былой столичности. Об этом в частности рассказывает «Российской газете» в 2008 году такой «свидетель эпохи», как публицист и прозаик Яков Гордин:

– Возможно, я ошибаюсь, но у меня ощущение – оно навеяно мемуарной прозой Сергея Довлатова, в которой много смешного, забавного, что ленинградский общественно-литературный климат тех лет был несколько мягче московского.

– Ну что вы! Он был жестче, гораздо жестче. Например, «дело Бродского», мне кажется, было бы невозможно в Москве. Там даже такие полуоппозиционные писатели, как Евтушенко и Вознесенский, имели личные связи в верхах. А у нас никаких личных связей с Толстиковым (первым секретарем обкома. – В. В.) или товарищем Кругловой (секретарем обкома по идеологии. – В. В.) не было и быть не могло. Контакты с ними были для нас совершенно неприемлемы. К тому же в Москве существовала лишь небольшая группа писателей, требовавших присмотра, а здесь на виду были все. Но вы правы: атмосфера была не то чтобы веселая, но более домашняя, что ли. Наша писательская среда, она ведь состояла из разных людей. Существовал официальный Союз писателей в лице его ленинградского отделения. Тем не менее даже там не наблюдалось полного единения: встречались стукачи, доносчики, но были и достойные люди. Неофициальный круг, к которому принадлежал я, тоже не являл собой человеческий монолит. Было несколько групп, пересекавшихся между собой. Дружеские связи, неприязненные отношения… Нормальное дело.