Ян Гус. Его жизнь и реформаторская деятельность

– Ты напрасно хвалишься своим учением: ты все украл у Виклифа!

– Так, по-твоему, – сказал един прелат, – священник не священник, если он в смертном грехе; ну а что, если император в смертном грехе?

Услышав, что речь идет об императоре, Сигизмунд обернулся и стал слушать. Гус сказал, что не отрицал того, что император – всегда император; но монарх, совершающий смертные грехи, недостоин своего сана.

– Никто не без греха! – сказал на это Сигизмунд. Председатель еще раз спросил Гуса, желает ли он подчиниться решению собора? Гус ответил:

– Я затем и явился сюда, чтобы собор указал мне, в чем я заблуждаюсь; но пусть укажут и докажут, и пусть не заставляют меня отрекаться от того, чему я никогда не учил.

– Послушай, Гус, – сказал на это император, – почему ты не хочешь отречься и все уверяешь, что тебе ложно приписали то или другое? Да я, например, сейчас готов был бы отречься от какого угодно лжеучения, хотя я никогда не исповедовал ни одной ереси.

Императора начало удивлять то, что он считал смешным упорством Гуса. Флорентийский кардинал Цабарелли, в свою очередь, сказал Гусу, что предложит ему самую “умеренную” форму отречения, а там пусть делает, что хочет.

Конец заседания вышел очень бурным. Англичане осыпали Гуса упреками за то, что он показывал документ Оксфордского университета с одобрительным отзывом о Виклифе и кричали:

– Ты опозорил наш университет!

Гус ограничился указанием на подлинность документа. Героическая защита Гуса против целого собора бешеных прелатов особенно сильно повлияла на присутствовавших чехов. Даже враг его, Степан из Пальча, был тронут и торжественно заявил собору, что обвиняет Гуса не по фанатизму и не из личной мести, но согласно своей докторской присяге. Совесть заговорила в нем. Гус промолчал, но когда такое же заявление было сделано низким доносчиком Михаилом de Causis, Гус не выдержал и сказал:

– Я стою перед Божьим судом. Он меня рассудит с вами и воздаст каждому по достоинству.

Суд был кончен. Архиепископ Рижский фон Валленрод повел Гуса опять в тюрьму. По дороге Ян из Хлума успел пожать Гусу руку. В одном из последних своих писем Гус пишет: “Как дорого было мне это рукопожатие рыцаря Яна, который не побоялся подать руку мне, отверженному скованному еретику!”

Император Сигизмунд окончательно убедился в том, что Гус человек опасный не только для церкви, но и для престола. Когда Гуса увели, Сигизмунд сказал прелатам:

– Вы слышали его еретические мнения! Если он откажется отречься, сожгите его или сделайте все, что велит закон. Если же он отречется, не верьте ему. Возвратившись домой, он опять возьмется за свое. В случае отречения запретите ему всякую проповедь. Его и всех его последователей надо преследовать со всевозможной строгостью.

Эти слова, услышанные Яном из Хлума, впоследствии стоили Сигизмунду потери чешской короны…

После третьего допроса сам Гус уже нисколько не сомневался в том, что будет осужден на смерть. Письма его доказывают, что с этих пор он готовился к смерти. Если Гуса не казнили в тот же день, а продержали еще четыре недели в тюрьме – это произошло по той причине, что прелаты желали во что бы то ни стало добиться его отречения. Кроме того, угрожающие письма чешских дворян заставили Сигизмунда медлить с окончательным решением. Император и многие прелаты предпочли бы уничтожить Гуса нравственно и, по отречении, заточить его где-нибудь в монастыре. Один из членов собора долго переписывался с Гусом, стараясь привести его к отречению и прибегая при этом ко всевозможным софизмам, вроде того, что, если Гус действительно не виновен, то вина падет не на его совесть, а на совесть членов собора. Гус решительно отклонял все эти предложения. Помимо той высокой любви к истине, которая составляла главную черту его характера, Гусом руководило при этом сознание, что весь вопрос именно и сводится к провозглашению им права личного убеждения, которое стоит выше всякого принудительного внешнего авторитета.

Ухищрения, к которым прибегали прелаты, чтобы принудить Гуса отречься, были самого разнообразного свойства. Ему выставляли на вид, что подчиниться решению церковной власти составляет величайший долг и заслугу верующего, убедившись в невозможности добиться отречения, прелаты спросили Гуса, не желает ли он исповедаться. Гус попросил, чтобы ему прислали в качестве исповедника того самого Степана Пальча, который был одним из главных его чешских обвинителей. Эта просьба Гуса изумила всех, но он знал, что делал. Не об одной исповеди думал при этом Гус; он хотел в последний раз повлиять на бывшего друга. Степан, изумленный более всех, отказался от роли исповедника, но не смел отказать Гусу в свидании. Он в свою очередь стал убеждать его подчиниться собору.

– Поставь себя в мое положение, – ответил ему Гус. – Что бы ты сделал, если бы был убежден в том, что ты никогда не разделял известного заблуждения, а тебя заставляли бы отречься от него?

– Да, это тяжело, – ответил Степан, глубоко тронутый.

– Теперь, – сказал Гус, – прости меня, если во время суда я употребил по отношению к тебе какое-либо резкое слово.

Это было слишком. Степан не выдержал; он зарыдал и, простившись с Гусом как лучший друг, поспешил уйти; Гус простил не только Степана, он от всей души простил даже ничтожного Михаила de Causis, который постоянно вертелся перед дверьми его тюрьмы и говорил сторожам:

– Ну, теперь с Божией милостью мы скоро сожжем этого еретика. Я уж на него истратил пропасть денег!

Бывали, однако, минуты, когда у Гуса вырывались жалобы. Он оплакивал свое дело, скорбел о друзьях, жалел о своей милой Вифлеемской часовне, которой не надеялся более увидеть. Несколько горьких жалоб вырвалось у него против императора Сигизмунда и некоторых ученых богословов. Они были виновнее какого-нибудь доносчика Михаила. Гус знал, что “кому много дано, с того много и спросится”. Об императоре Гус сказал: “У него даже нет благоразумия Пилата”. Что касается ученых докторов, то Гуса возмущало, что эти люди из всей своей учености не извлекли даже простого чувства справедливости, свойственного самому невежественному простолюдину.

Но чем ближе была смерть, тем тверже и спокойнее становилось нравственное состояние Гуса. Почти накануне казни он давал советы и наставления друзьям.

Шестого июля 1415 года Констанцский собор имел свое XII заседание, происходившее в соборной церкви. Председательствовал Броньи, присутствовал император Сигизмунд. Огромная толпа народа была в соборе. По окончании литургии ввели Гуса и поставили на возвышение посреди храма. Гус упал на колени и молился. Епископ Любекский произнес краткую проповедь на ту тему, что Римский император должен искоренять всякую ересь. Прочли несколько пунктов из книг Виклефа и Гуса; затем стали читать протокол о процессе Гуса. При первом же искажении его слов Гус стал просить, чтобы ему позволили сказать несколько слов в оправдание.

– Молчи, ты нас оглушаешь! – закричал флорентийский кардинал и велел сторожам принудить Гуса молчать.

В одном месте протокола было сказано: “Гус учит, что божество имеет не три, а четыре лица, и что четвертое лицо – это он сам”. Гус с негодованием прервал чтеца: ему опять велели молчать. Однако Гус еще раза два сделал возражение и в последний раз торжественно заявил, что приехал сюда добровольно, пользуясь императорской охраной и с целью доказать свою невиновность и высказать публично свои убеждения. Некоторые историки утверждают, что, когда Гус говорил об императорской охране, Сигизмунд сильно покраснел. Это сомнительно: новейшие исследования этого вопроса показали, что император был неспособен даже краснеть…

Наконец началось чтение ужасного приговора. Гуса провозгласили упорным еретиком.

– Никогда я не упорствовал в заблуждениях, – заметил Гус и, упав на колени, стал громко молиться “за неправедных судей и ложных свидетелей”.

Услышав это, некоторые прелаты засмеялись, другие кричали, чтобы Гус перестал. Когда Гус замолчал, наконец было прочитано, что он как упорный еретик приговорен к лишению священнического сана и к сожжению на костре. Все его книги должны быть сожжены, его память – проклята, а душа ввергнута в ад.

За чтением приговора тотчас последовало исполнение: Гуса взвели на подмостки и сначала надели ему полное священническое облачение, чтобы потом снять. Еще раз от него требовали отречения. Гус прослезился и, обращаясь к народу, сказал:

– Смотрите! Эти епископы увещевают меня отречься; но я боюсь сделать это, чтобы не стать лжецом перед Богом и перед своею совестью и чтобы не опозорить себя в глазах тех, кому я проповедовал, и перед другими верными проповедниками!

Тогда приступили к позорному обряду лишения сана. Гуса осыпали поруганиями, он отвечал на эту брань спокойно и с достоинством. Ему дали, например, в руки чашу, затем отняли, со словами: “О проклятый Иуда, оставивший совет мира и совещавшийся с иудеями, отдай нам чашу искупления”. Гус ответил: “Не от вас получил я благодать и не вы ее у меня отнимете”. Затем сорвали с Гуса облачение, испортили ему тонзуру и на голову надели бумажный колпак, вышиною в локоть, с рисунком, изображавшим чертей, тащивших его душу в ад. При этом говорили: “Поручаем твою душу дьяволу”. “А я, – сказал Гус, – поручаю свою душу Христу. Христос, – прибавил он, – носил еще более тяжелый терновый венец; я, бедный грешник, покорно снесу этот позорный, но более легкий венец”, – он указал при этом на колпак.

Лишив Гуса священнического сана, прелаты сделали свое дело и передали Гуса светской власти, то есть императору, причем лицемерно умыли руки, сказав: “Если император пожелает, он может не казнить Гуса, а заточить”. Но Сигизмунд тотчас передал Гуса пфальцграфу Людвигу, сказав: “Поступи с ним, как с еретиком”.

Людвиг, в свою очередь, призвал констанцского фохта Хагена и сказал уже вполне откровенно:

– Возьми его и сожги как еретика.

Отцы Констанцского собора преспокойно продолжали заседание и перешли к другим очередным делам.

Под прикрытием нескольких тысяч вооруженных людей Гуса повели через соборную площадь. На пути он увидел горящий костер: это жгли его книги. Гус улыбнулся и сказал окружающим:

– Не верьте, что я умираю за еретические учения. Меня обвинили враги и лжесвидетели.

Затем он стал молиться по-латыни.

Место казни находилось за городскими воротами, между садами, подле Рейна и недалеко от того самого замка Готтлибен, где был в заточении Гус и куда потом посадили папу Иоанна. Прибыв на место, Гус упал на колени и продолжал молиться. Когда палач велел ему взойти на костер, Гус выпрямился и сказал так громко, что его слышали даже в значительном отдалении:

– Иисусе Христе! Эту ужасную позорную смерть я терплю ради Евангелия и ради проповеди твоего слова; потерплю покорно и со смирением!

Палачи раздели Гуса и привязали ему руки назад к столбу; ноги Гуса стояли на скамье. Вокруг него положили дрова пополам с соломой. Костер достигал Гусу до подбородка. В последний раз имперский маршал фон Поппенгейм предложил Гусу спасти жизнь отречением от ереси.

– Нет, – сказал Гус, – я не знаю за собою вины.

Тогда палачи зажгли костер.

Гус запел гимн: “Христе, Сын Бога живого, помилуй меня”. Но пламя, раздуваемое ветром, поднялось высоко, и Гус вскоре умолк.

Пепел мученика был тщательно собран палачами и выброшен в Рейн, чтобы ничего не осталось от еретика.

Таковы исторические подробности смерти Гуса. Известно предание о старухе, подложившей полено дров под костер Гуса, причем Гус будто бы воскликнул: “О sancta simplicitas!” (святая простота). Эта подробность не подтверждается историческими исследованиями: она характеризует лишь позднейшие взгляды на личность Гуса.

Гус на костре (гравюра на дереве, 1563 г.).

Заключение

Учение Гуса и его историческая роль

Гус был сожжен не за ересь, а за свою устную и письменную проповедь, содержавшую резкую критику господствующей церковной системы. Необходимо поэтому сказать несколько слов об этой критике.

Нравственная сторона учения Христа и правильная организация церкви – таковы две основные идеи, вокруг которых вращаются все рассуждения Гуса. Для него главным чудом является само христианское учение о любви к ближнему. Веру во внешние чудеса, и особенно требование чудес, он считает доказательством маловерия. В деле церковной реформы Гус выступает не как решительный противник всякой организации, но как обличитель всех нехристианских действий духовенства. В вопросе об источнике христианской истины Гус не является рационалистом в новейшем смысле этого слова, то есть он не отвергает откровения; но Гус уже дает почетное место разуму и личному убеждению, утверждая, что разум и самостоятельное логическое мышление являются такими же источниками познания истины, как и откровение, и что само откровение может быть усвоено лишь при посредстве разума. Если Гус иногда утверждает, что Евангелие есть единственный источник истины, то этим он вовсе не ставит авторитет книги выше авторитета разума, так как проводит различие между самой истиной и средством ее познания; а таким средством является разум по отношению к евангельской истине, как всякой другой. Гуса поэтому нельзя упрекнуть в том, в чем упрекали Лютера, говоря, что этот последний создал нового “бумажного папу”, заменив авторитет папы авторитетом Библии. Стоит прочесть полемическое сочинение Гуса против Станислава, чтобы убедиться в том, что, по мнению Гуса, евангельская истина усваивается посредством разума и разумных доводов. Евангельский авторитет поэтому противопоставляется в сочинениях Гуса не внутреннему нравственному авторитету – с этим последним он, наоборот, постоянно совпадает, – а единственно внешнему авторитету церковной иерархии. Этот последний отвергается Гусом безусловно. По его мнению, суждения как отдельного иерарха, так и целой совокупности иерархии нисколько не более непогрешимы, чем суждения любого члена церкви. Ни один человек, будь то священник или мирянин, не обязан без разумных доводов, основанных на изучении писания, поверить на слово ни папской булле, ни даже изречениям отцов церкви. Опровергать евангельской истины нельзя, так как божество не может заблуждаться; но даже целый собор иерархов может заблуждаться и, что еще того хуже, может силою заставлять других верить в свои заблуждения.

В тесной связи с этой критикой церковного авторитета находится и учение Гуса о самой церкви.

Исходя из известных слов одного из отцов церкви, Августина, что церковь есть совокупность “избранных”, Гус дает этому положению весьма своеобразное истолкование. У Августина избранные “предопределяются” фаталистическим образом; у Гуса это понятие играет совсем иную роль. По мнению Гуса, истинными членами церкви являются не люди, внешним образом к ней принадлежащие, но все праведники от самого сотворения мира. Одна внешняя принадлежность к христианской вере, хотя бы сопряженная с высоким духовным саном, не включает человека в число “избранных”. Люди, внешним образом числящиеся среди христиан, а на деле распутные или негодные, на самом деле члены “антихристовой церкви”. Папа, стремящийся стать на место Христа, есть не апостолический папа, а “наместник Иуды Искариота”. Если члены коллегии кардиналов живут не по-христиански, они хуже язычников, совершающих грехи по неведению.

Повиновение папской и вообще церковной власти должно быть условным. Если духовная власть идет против учения Христа, ей надо сопротивляться. Любой мирянин не только может, но должен проверять повеления духовной власти Писанием.

Если духовная власть оскверняет храмы и грабит народ, светские правители имеют полное право изгонять таких пастырей из храмов и даже конфисковать неправильно расточаемые церковные имущества.

Таковы главные положения, развитые Гусом в его сочинениях. Нечего и говорить, что это учение шло вразрез с духом и стремлениями католицизма и что оно было, в социальном отношении, более опасно для Рима, чем любая догматическая ересь. Но осудить Гуса за одно его учение о церкви было бы трудно, так как в этом случае пришлось бы открыто защищать злоупотребления. Вот почему враги Гуса избрали кратчайший и вернейший путь, приписывая ему такие догматические положения (например, об евхаристии), о которых он и не помышлял. Для Гуса вопрос о догме постоянно стоял на втором плане. Он являлся, прежде всего, реформатором в области чисто нравственной и именно поэтому был для господствующей церковной системы опаснее других, даже более смелых и резких реформаторов.

Гус погиб; но, по известному изречению, пламя от его костра охватило все чешские земли и потрясло основания самой Римской Империи. Гуситские войны, победы Жижки и других гуситских вождей были ответом палачам Гуса. Влияние Гуса на умственное развитие чешского народа сказывается до сих пор. В минуты великих национальных бедствий гуситский дух, живущий в чешских народных массах, не раз спасал их от материального и нравственного порабощения.

“Johannes Hus Magister in atribus”. Автограф Яна Гуса

Ян Жижка. По старинной гравюре

Примечания