Башня из красной глины

– Ладно, не хнычь! – оборвал его Смирнов. – Проверь любителей чтения, а я пока съезжу в университет, где работал Марухин, поговорю с его коллегами. Что-то больно разные мнения насчет этого товарища собрал Дымин. Одни говорят, что беспринципная мразь и пойдет по головам, другие – что истинный ученый и жизнь положил на алтарь науки.

– А что, одно другому мешает?

– Разве нет?

– По-моему, не обязательно.

– Ну вот я и уточню. Кроме того, хочу познакомиться со всей этой компанией лично. Ты же помнишь наш главный принцип при расследовании мокрух?

– Искать в ближайшем окружении жертвы?

– Ага.

– Ладно, шеф, действуй.

Попрощавшись с опером, Смирнов отправился в НИИ, где работал Марухин. Показав на проходной удостоверение, он прошел к директору института и объяснил, что хочет поговорить с коллегами погибшего.

– У нас уже была полиция, – сообщил тот. Это был плотно сбитый мужчина с хорошей осанкой и холеным круглым лицом. Смирнов задержался взглядом на значке, видневшемся на лацкане директора: золотой факел в лавровом венке. Звали директора Калужников Леонид Юрьевич. – Ваши коллеги всех опросили, включая меня.

– Знаю, – сказал Смирнов. – Читал протоколы бесед. Но так и не составил представления о Марухине, если честно. Все говорят разное.

Директор понимающе улыбнулся:

– Ничего удивительного. Люди подобные Марухину, как правило, вызывают противоречивые эмоции: от зависти до восхищения.

– Вот-вот.

– Это нормальная ситуация. Если хотите знать мое мнение, Марухин был предан своему делу, действительно посвятил ему свою жизнь и того же требовал от других. Он не понимал, как человека может интересовать что-то, кроме работы. Отсюда и проблемы с окружающими.

– Не все разделяли его фанатизм?

– Конечно.

– Он ссорился с коллегами?

– Нет. В лаборатории, которой он руководил последние годы, подобрался коллектив, который Марухина вполне устраивал. Такие же увлеченные исследователи, как и он. Конечно, возникали разногласия, но ничего серьезного.

– А с кем он конфликтовал?

– Да со всеми. Но это мелочи, из-за которых не убивают.

– Ничего принципиального?

Директор покачал головой:

– Насколько мне известно, нет. Но вам лучше поговорить об этом с коллегами Марухина. Я так понял, что не все отозвались о нем лестно?

– Это как посмотреть. В его профессиональных качествах никто не сомневается.

Директор хмыкнул:

– Ну еще бы!

– А вот что касается человеческих… – Смирнов, вместо продолжения фразы, пошевелил пальцами.

– Понимаю. У Марухина был тяжелый характер.

– Чем вообще занималась его лаборатория?

– Новыми подходами к генной терапии.

– Что это значит?

– Думаю, вам лучше поговорить с Юрой Самсоновым. Он был, так сказать, правой рукой Марухина.

– Где мне его найти?

– В лаборатории. Двадцать шестой кабинет, если не ошибаюсь.

Попрощавшись с директором, Смирнов отправился искать Самсонова. Он оказался на месте. Мужчина лет пятидесяти, черные волосы с проседью, аккуратно подстриженные, гладко выбрит, в очках с массивной оправой. Следователь сразу вспомнил, что где-то читал, будто такую выбирают те, кому есть что скрывать. Или люди, стремящиеся отгородиться от мира. Это, пожалуй, больше подходило ученому.

Смирнов представился и объяснил, что ему нужно.

– Марухин был прекрасным руководителем, – заявил Самсонов твердо. – Жестким и требовательным и, безусловно, преданным своему делу. Генетика много потеряла в его лице.

Смирнов помнил, что примерно такую же характеристику Самсонов дал и в первый раз, когда опросом занимался Дымин.

– Не скажете, чем ваша лаборатория занимается? – Смирнов, достал блокнот. – Хотелось бы составить общее впечатление об… интересах погибшего.

– Интересах! – фыркнул Самсонов. – Да Марухин только и думал что о работе.

– Понимаю, – кивнул Смирнов.

– Сфера наших исследований сейчас крайне актуальна как в масштабах России, так и в мировых. И наш руководитель был фигурой, определяющей многие тенденции в генетике человека. Он был очень известен и уважаем в научных и медицинских кругах. И, должен сказать, абсолютно заслуженно!

– В этом я не сомневаюсь, – сказал Смирнов. – Но хотелось бы узнать побольше о работе вашей лаборатории. Генетика действительно так востребована? Просто мне всегда казалось, что это что-то из области отвлеченных наук. Ну вроде философии, что ли. То есть разве генетика применима в таких масштабах на практике? Я, конечно, слышал о генномодифицированных продуктах, но…

– Это совсем другое, – прервал полицейского Самсонов. – Как я уже сказал, мы занимаемся генетикой человека. А вернее, генной терапией. Вы что-нибудь слышали о ней?

– Нет. Так что излагайте попроще, профессор.

– Постараюсь. Видите ли, существуют заболевания, передающиеся по наследству. А иногда они являются результатом случайных или закономерных мутаций. Могу вам сказать, что по статистике почти у сорока из тысячи новорожденных обнаруживаются наследственные болезни. В России каждый год рождается сто восемьдесят тысяч младенцев с генными отклонениями. Причем число подобных заболеваний растет с каждым годом. Например, если в 1956 году науке было известно только семьсот форм, то к 1986-му их стало уже две тысячи. А в 1992-м зафиксировано уже больше пяти тысяч семисот. К счастью, хотя бы некоторые из них можно лечить.

– Это и есть генная терапия?

– Именно. Разрабатываются специальные препараты на основе нуклеиновых кислот, которые корректируют генные мутации. Новая генетическая информация вводится в клетки, что позволяет лечить наследственные болезни. Существуют два основных подхода: либо чужеродную ДНК вводят в зиготу или эмбрион на ранней стадии развития, либо генетический материал поступает лишь в соматические клетки. Но в таком случае он не передается половым клеткам, и следующие поколения не наследуют корректировку. Первый способ, конечно, предпочтительнее, но он осуществим, только если болезнь обнаружена на самых начальных стадиях развития.

– Думаю, я понял, – прервал Смирнов профессора, видя, что тот увлекся любимой темой, и опасаясь, как бы ответ на вопрос не обернулся лекцией. – Я правильно понял: вы делаете лекарства?