Русь и Орда

– Васенька, – помолчав, сказала Аннушка, – а как же теперь с этим-то будет… ну, с женитьбой твоей на княжне Ольге Юрьевне?

– Где там помышлять о женитьбе! Как могу я связать себя семьей, коли сам не ведаю, что завтра со мною будет? Да и кто ныне пойдет за меня, за изгоя бездомного, у которого смерть за плечами стоит?

– Князь мой светлый! – воскликнула Аннушка, опускаясь на колени и охватывая Василия руками. – Знаю, неровня я тебе и женою твоей стать не мыслю. Но всею моей любовью великой тебя заклинаю: дозволь с тобою ехать, хоть служанкой твоей, хоть последней рабой! Все невзгоды пути, всю горечь разлуки с родною землей, самую смерть с тобою разделю с радостью и, умирая, буду Господа славить за посланное мне счастье! Васенька! Васенька! – И Аннушка разразилась бурными рыданиями.

– Что ты, Христос с тобой, ласточка! – растроганно промолвил Василий, поднимая ее и нежно целуя залитые слезами глаза. – Думаешь, мне легко с тобою расставаться? Но сама ты помысли, как могу взять тебя с собою, коли не ведаю, куда ведет меня злая судьба? Ждут меня долгие скитания по глухим лесам, многие опасности, быть может, погоня. Один я от нее уйду и опасность одолею, ну а с тобою мы оба погибнем. Не плачь, зоренька, Бог милостив: авось еще встретимся!

– Нет, родной, нет, любимый мой, – сквозь слезы прошептала Аннушка, вся приникнув к нему, – чует мое сердце: не увижу больше тебя… Разлучит нас судьба навеки.

Два часа спустя Василий в последний раз обнял Аннушку и, с трудом оторвав ее от себя, почти выбежал на крыльцо. Внизу уже ожидал Никита, держа в поводу княжьего коня. Пока они не скрылись за воротами, Аннушка крестила их вслед торопливыми движениями руки, потом пошатнулась и без чувств упала на пол.

* * *

Вечером того же дня Василий созвал на прощальный ужин всех приближенных и служилых дворян. В большой трапезной карачевского дворца их собралось более ста человек. Bсe знали уже о событиях, случившихся в Козельске, и о том, что князь их покидает, быть может, навсегда, а потому в начале трапезы за столами царило общее уныние. Однако по мере того как слуги приносили из стряпной все новые блюда, а из княжеских погребов потекли в трапезную самые старые и дорогие вина, настроение у всех стало подниматься и сразу приняло воинственный характер.

Гости умоляли Василия не покидать княжения и силою оружия отстаивать свои права. Хватаясь за сабли, они клялись положить головы за своего князя и воевать за него с кем угодно. Кто-то предложил не мешкая поднять дружину и скакать в Козельск, чтобы «научить уму-разуму старого вора Тита Мстиславича и его щенков». Почти все присутствующие с восторгом откликнулись на это предложение, и Василию стоило немалого труда унять разбушевавшиеся страсти.

Убедив негодующих людей в том, что всякое насилие теперь пойдет ему, князю, только на вред, он честью их обязал не выступать против князя Тита и не нарушать мира в Карачевской земле.

В конце трапезы Василий оделил всех приглашенных богатыми подарками, дал воеводам денег для раздачи младшим дружинникам, не забыл и дворцовую челядь, а затем простился со своими дворянами, трижды целуясь с каждым.

Глава 26

Ранним утром двадцать седьмого июля 1339 года князь Василий Пантелеймонович в сопровождении Никиты вышел на крыльцо карачевского дворца. Оба были в дорожном облачении и при саблях. Идущий сзади отрок нес их луки и колчаны со стрелами.

Двор был полон воев и челяди, собравшейся, чтобы проводить своего господина, а прямо напротив крыльца стояла конная сотня в походном снаряжении и со вьюками. Она должна была сопровождать Василия до Пронска, ибо накануне вечером по общему настоянию старшин князь согласился взять с собою часть дружинников, которые выразили желание перейти на службу к пронским князьям. Эта мера предосторожности была нелишней, так как о предстоящей поездке Василия знали все, и, если слухи о ней дошли до Козельска, по дороге можно было ожидать засады и нападения.

Поздоровавшись со стоящими на крыльце воеводами и боярскими детьми, получившими дозволение проводить его до первого ночлега, Василий сказал несколько приветливых слов столпившимся во дворе людям, которые в ответ разразились громкими криками. В них перемешались горькое сожаление, и добрые напутствия, и надежды на скорое возвращение князя, но громче всего звучали угрозы по адресу его врагов.

Василий, бледный и взволнованный, медленно обвел глазами толпу и обширный двор, мысленно прощаясь со всем, что его окружало с детства, и стараясь навсегда запечатлеть в памяти каждое лицо, каждый предмет. Потом молча поклонился народу в землю, быстро сошел с крыльца и вскочил на поданного ему коня. Вся свита последовала его примеру.

– Ничего не забыл ты, княже? – спросил воевода Алтухов. – Коли так, будем выезжать?

– Обожди, – сказал Василий, – осталось одно дело, которое я доселева откладывал, дабы свершить его в этот час и при всем народе. Привести сюда боярина Шестака!

Никита сделал знак Лаврушке, и последний, соскочив с коня и придерживая рукой саблю, бегом скрылся за углом дворца. Через несколько минут Шестак, который просидел все эти дни в подвале и ничего не знал о случившемся, был выведен во двор и поставлен перед Василием. Глаза его с опасливым недоумением оглядывали сидящего на коне князя, готовый к выезду отряд и толпившуюся вокруг, взволнованную челядь. По всему было видно, что произошло нечто чрезвычайное, но что именно? Как угадать это и как держать себя с Василием?

Впрочем, Шестаку не пришлось долго ломать над этим голову.

– Ну вот, боярин, радуйся: твоя взяла, – с еле уловимой насмешкой в голосе промолвил Василий. – Как видишь, покидаю свою вотчину, а на карачевский стол твоим и князя Андрея радением сядет ныне новый государь, Тит Мстиславич. Чай, теперь ты доволен?

Бурная радость родилась в груди Шестака и, почти не таясь, выглянула из его маленьких, припухших глаз.

«Стало быть, испугался хана и обмяк наш умник, – подумал он. – Великое княжение добром отдает Титу, а сам небось выезжает на удел!»

Боярин был настолько уверен в правильности своей догадки, что вмиг приосанился и лицо его снова приняло обычное, важно-самодовольное выражение.

– Вот так-то оно лучше, Василей Пантелеич, – наставительным тоном сказал он. – Хвалю за то, что признал ты старшинство князя Тита Мстиславича и добром уступил ему набольший стол. Уж он княжить сумеет по старине и бояр своих сажать в подвал не станет! Одначе ежели все обошлось миром и по-хорошему, – об этом тоже поминать больше не будем!!

– Ну спасибо на добром слове, боярин! А я, признаться, дюже твоего гнева страшился. Только уж ты меня до конца уважь, поведай, не видал ли еще каких-либо вещих снов дружок твой, Андрей Мстиславич?

– А о том ты лучше у него самого спроси.

– Да вот жаль не догадался этого прежде сделать, а теперь уже поздно: намедни ссек я ему в Козельске голову.

– Господа побойся, княже! Нешто таким шутят? – побледнев и начиная дрожать, пробормотал Шестак, сообразивший наконец, что дело прошло вовсе не так гладко, как ему представилось.

– Мне шутить недосуг, боярин: как видишь, тороплюсь в дальний путь. Тебя же, поелику ты столь много для этого потрудился, оставляю здесь встречать нового князя. Заодно передашь ему самолично ханский ярлык, который мы по, завезли из Козельска. А чтобы ты Тита Мстиславича, как по заслугам твоим подобает, первым увидел, мы тебя пристроим повыше… Повесить его на воротах, – громко сказал он, обращаясь к окружающим, – да не снимать до прибытия князя Тита.

Несколько дюжих дружинников разом подхватили отчаянно кричавшего и вырывавшегося Шестака и поволокли его к воротам. Не прошло и пяти минут, как тело его, подтянутое под самую стреху проездной башни, судорожно подернувшись, повисло над въездом в карачевский кремль.

Василий, уже выехавший из ворот, придержал коня и оглянулся на покачивающийся в воздухе труп боярина, к груди которого был приколот развернутый пергамент с алою тамгой великого хана Узбека.

– Ну вот, Тит Мстиславич, – промолвил он, – для твоего иудина княжения вывеску я оставляю самую подходящую… А грядущее известно одному Господу.

С этими словами он повернул коня и, став в голове своего небольшого отряда, не оборачиваясь больше, начал спускаться с кремлевского холма.

* * *

В прохладной и пахнущей сухими травами келье Покровского монастыря, вздыхая и скорбя о безвременной гибели боголюбивого князя Андрея Мстиславича, еще недавно отписавшего монастырю пятьсот четей пахоты, монах-летописец в эти дни записал:

«В лето 6847 убьен бысть князь Звенигородский Андреи Мъстиславичь, от своего братанича, от Пантелеева сына, от окааннаго Василиа, месяца июля в 23, на память святого мученика Трофима»[71 - Текст Троицкой летописи.].

Перечитав написанное и подумав немного, монах тщательно выскоблил слово «Звенигородский» и вписал вместо него «Козельский».

«Так хотел Господь, – подумал инок, присыпав написанное сухим песком и свертывая рукопись. – Не довелось благодетелю нашему в Козельске покняжить, однако царевой волей был он уже козельским князем».

Часть третья

Изгнанник

Глава 27

Тяжко было на душе у Василия. Так тяжко, что не радовали его ни погожий день, ни яркое солнце, живительным теплом своим наводнившее зеленые просторы Карачевской земли. Земли, которая еще считала его, Василия, своим хозяином и государем, верила в его правду и ждала от него справедливого и мудрого устроения. А он проезжает по ней, быть может, в последний раз, отправляясь в далекое изгнание.

Мысли эти так мучили Василия, что он, не глядя по сторонам и не замечая прелестей окружающей природы, то и дело понукал своего жеребца, и к полудню, покрыв уже более сорока верст, отряд его выехал на пологий берег речки Злыни, которая пересекала дорогу на половине пути от Карачева до рубежей соседнего, Новосильского княжества, принадлежавшего потомкам князя Симеона Михайловича, старшего брата Мстислава Карачевского[72 - От Новосильских пошли ныне угасшие роды князей Воротынских и Одоевских.]. Здесь надо было сделать привал, чтобы дать отдых притомившимся лошадям.

Поблизости находилось большое село Злынь, в котором все думали остановиться, но Василий неожиданно этому воспротивился. Всего неделю тому назад он приезжал сюда как князь и властодержец, выспросив о нуждах крестьян, обещал им широкую помощь, – предстать теперь перед ними бесправным и бессильным изгоем было выше его сил. Проехав еще несколько верст по берегу реки, отряд остановился в зеленой низине, у подножья одного из четырех могильных курганов, насыпанных здесь неизвестно каким и когда исчезнувшим народом.

Выслав дозорцев в сторону ближайшего леса и поставив наблюдателя на вершине кургана, воевода Алтухов позволил дружинникам расседлать коней и отдыхать. Пока кашевары разводили костры и в нескольких железных котлах варили пшенную кашу с салом, остальные воины, сбросив с себя оружие и доспехи, с наслаждением растянулись на прохладной траве, а некоторые побежали к речке, чтобы напиться и освежить головы студеной водой.

Вскоре из-под крутого глинистого берега послышались возбужденные голоса, и оттуда появилось несколько дружинников, с трудом тащивших наверх сильно загнутый костяной бивень аршина в четыре длиной.

– Гляди, ребята, чего мы под кручей нашли! – крикнул один из них. – Там берег, видать, обвалился, и эдакая прорва костей наружу выперла! Вот то, братцы мои, кости так кости! Одна башка, почитай, с целую корову будет!

Человек двадцать поднялись с места и отправились к реке взглянуть на интересную находку. Действительно, благодаря береговому оползню здесь обнаружился почти целый скелет огромного, никому не ведомого животного.

– Экое чудище, – промолвил Лаврушка, находившийся в числе любопытных. – И где же это такие водятся?