Таежный бродяга

– С Севера, – сказал я.

– С Севера, – повторил он, распрямляясь. – А может – с того света?.. Ну ладно. Здравствуй.

И, слегка обняв меня, похлопал пухлой своей ладонью по плечу.

– Проходи в комнату, – сказал он затем. – Хочешь чаю? Наташка, сообрази-ка, – все-таки человек с дороги… А я сейчас позвоню. – И, покосившись на меня, добавил усмешливо: – Матушка твоя, ты знаешь, тут не живет. Я, вообще, должен сказать, не понимаю: как эта площадь сохраняется за ней до сих пор… Но это так – к слову… А матушку, что ж, – разыщем! Попробуем! Если только она в Москве. Сейчас ведь сезон курортный – сам понимаешь.

Потом я сидел за столом, потягивая душистый чаек и повествуя о своих похождениях. Наташа слушала меня напряженно, теребя в пальцах кончик косы и не сводя с меня темных, внимательных, немигающих глаз. Старик расхаживал, шаркая, по комнате; дымил папиросой, думал о чем-то… И время от времени – перебивая меня – задавал уточняющие вопросы.

* * *

Ночью – был уже второй час – явилась, запыхавшись, моя мать. Всплакнув (и замочив меня слезами), она никак не могла успокоиться и все разглядывала меня, твердя низким, рвущимся голосом:

– Господи… Целый, невредимый! Живой!

– Конечно, живой, – возмутился я. – Каким же еще я должен быть?! Мне вообще непонятно: что это с вами? Вы все тут на меня смотрите, как на выходца с того света…

– Так ты действительно оттуда? – всхлипывая и улыбаясь, объявила мать. – Я ведь тебя уже отпела, панихиду в церкви справила.

– Что-о? – Я даже вздрогнул при этих словах. – Это еще почему? Только панихиды мне не хватало.

Она поджала губы. Повела плечом.

– Такие слухи ходили.

– Слухи о чем?

– О том, что тебя убили, вроде бы, – пояснил Ягудас. – Не то пристрелили, не то прирезали.

– Когда?

– Да где-то после войны. Давно… В конце сороковых…

– Чепуха какая! – сказал я, изображая улыбку. – Любят же люди болтать.

Я трудно сказал это, сдавленно; я вдруг подумал о том, что со мной ведь – и в самом деле – все это могло случиться! И не один раз – сотни… В сущности, эта участь была мне уготована, ждала меня на каждом шагу. И удивительно не это. Удивительно – как я все же сберегся, спасся, добрался в конце концов до Москвы.

Затуманившийся, задумавшийся, я на какое-то время забыл обо всем – погрузился в воспоминания, отдался томительной их власти… И не сразу расслышал голос матери:

– Что с тобой? Очнись! Я говорю, спрашиваю, а ты где-то витаешь.

– Нет, нет, – встрепенулся я, – слушаю… О чем ты?

– Да о тебе. Надеюсь, у тебя теперь все в порядке с бумагами, и вообще…

– Понимаешь ли, – начал я… Но тут же умолк. И закурил. И добавил небрежно: – В общем, не беспокойся. Проблем нет никаких!

Я солгал; проблемы были, конечно, были! Но говорить об этом я не стал, потому что заметил реакцию соседа. Он сразу придвинулся и засопел; лицо его напряглось, натянулось, губы выпятились жаждущие.

– С прошлым, я полагаю, теперь покончено? – продолжала допытываться мать.

– Навсегда.

– И какие же у тебя планы?

– Хочу связаться с редакциями – начать печататься, – сказал я. И потупился. – Я ведь пишу…

– Что же ты пишешь?

– Стихи.

– Стихи, – проговорила она протяжно. И в голосе ее я не уловил восторга. – Вот как. И что же, получается?

– По-моему, да, – пожал я плечами. – Во всяком случае, я так думаю… Надеюсь…

– Надежды юношей питают, – усмехнувшись, сказал Ягудас. – Стихи! Это, дружок, дело темное, ненадежное. Сочинять любят все, а выбиваются – единицы. Да и то не сразу.

– Вот я и хочу…

– Хотеть – одно, а мочь – другое, – перебила меня мать, – Петр Яковлевич прав: дело это ненадежное… Да и откуда у тебя, прости господи, такая самонадеянность? Поискал бы лучше какую-нибудь нормальную работу. Ты уже не маленький – научись относиться к вещам серьезно.

– Ну зачем вы так, – сказала внезапно Наташа. – А может, у него действительно – талант? Может, получится? Я верю.

Все это время она сидела, молчаливая, притихшая. Неотрывно смотрела на меня, и в глазах ее – темных, широко распахнутых – сквозили любопытство и живой интерес, и еще что-то: какое-то зыбкое сияние, какой-то дальний свет… Теперь, сказав так, она смутилась, зарумянилась. И от этого еще больше похорошела.

– Ты бы, Наташка, помолчала, когда говорят старшие, – проворчал Ягудас.

Он покосился на дочь. Отвел было взгляд. И потом опять – угрюмо, быстро – глянул на нее из-под седых бровей. Видимо, он хотел еще что-то добавить, но сдержался. Тряхнул щеками. И, вынув изо рта мундштук, принялся его прочищать.

– В общем, поживем – увидим, – сказала мать. – Главное, ты вернулся. – И снова лицо ее дрогнуло в беззвучном плаче. – Живой, невредимый, это ведь чудо! – И опять она осветилась улыбкой. – Я уж было отпела тебя, а ты – вот он!

– Что ж, закалывайте тельца, – подмигнул Ягудас. – Знаете притчу о блудном сыне?

– Папа, – объявила, вставая, Наташа, – а ведь у нас есть жареная телятина! Осталась на кухне – с утра… Я подогрею?

Глава 2. Блудный сын (продолжение)

Мы просидели – за поздним ужином, за разговорами – почти всю ночь. Когда мать простилась и ушла, близилось уже утро. Наконец-то я очутился в старой своей, запущенной комнате; чувствовалось, что здесь давно уже никто не жил и не прибирался. На всем лежал слой пыли, окна были мутны, занавеси в пестрых разводьях плесени.

И вот, удивительное дело, тусклый этот вид запустения никак не расстроил меня, нет, наоборот – он словно бы наполнил мне душу теплом.

Все здесь, в сущности, сохранилось нетронутым – таким, как я оставил, покидая когда-то Москву. Если кто и ждал меня все эти годы, то – не люди, а вещи. Вот этот диван – он помнил мои сны. Вот этот стол – он знал мои привычки; знал, как я сижу, облокачиваюсь, пишу… Вещи остались в неприкосновенности, сохранили мне верность – и дождались меня, дождались! Я долго не мог уснуть; бродил по комнате, разглядывал ее, рылся в шкафу и в ящиках стола – перебирал лежалые бумаги.

В одном из ящиков я обнаружил пожелтевшую, потрепанную фотокарточку отца. Он стоял в заломленной папахе, с полевым биноклем на груди, – держал под уздцы оседланную лошадь и упирался другой рукою в наборную рукоять казачьей шашки. Снимок был давний, времен Гражданской войны.

Отец стоял вполоборота и, казалось, смотрел на меня, и лицо у него было суровое, строгое. И мне почему-то вспомнился случай… Было это давно, в Кратове, в начале тридцатых годов. Тогда ему случайно попались в руки первые, детские мои сочинения. Стишки были вздорные, подражательные; я впервые тогда познакомился с российскими символистами, ничего не понял, естественно, но сразу же заразился демонизмом и многозначительностью. Там были такие, например, строки: «Я шел сюда, чтоб выше быть всех остальных людей. Я никогда не мог забыть тех, славы полных, дней…» Отец отнесся к моим опытам странно. Не восхитился (на что я втайне уповал) и не отругал меня (чего я все же инстинктивно побаивался). Он вообще ничего не сказал – задумался и подошел к окну, и так стоял какое-то время. И выражение его лица было таким же точно, как на этом фото… О чем он думал? Что его так огорчило? Может быть – нелепое, несколько параноическое направление моих мыслей? А может, он просто предвидел, предугадывал мою нынешнюю судьбу. Он ведь был не только старым солдатом, профессиональным военным, он еще был и известным писателем, членом объединения «Кузница», автором нескольких романов, пьес и поэм, опубликованных им под псевдонимом Евгений Бражнев, – и отлично знал, какой ценою дается в литературе успех…