Живее всех живых (сборник)

– Генка, что такое День Школы? И Эффект Эха?

Чернов уставился на меня, затем совсем не по-лекторски почесал затылок и спросил:

– Там ещё осталось?

Я взял бутылку с остатками водки, разлил по рюмкам. Мы выпили.

Генка вздохнул:

– Со Школы, собственно, всё и началось. – Помолчал задумчиво, потом сказал: – А Эффект Эха вообще не научен. Могу излагать лишь в терминах «говорят, что…»

– Излагай, – согласился я.

Инга поднялась и села рядом со мной.

– Сначала факты. Построили школу. Обычную одиннадцатилетку. Город хоть и маленький, но школа была нужна, как воздух. Старые три просто задыхались. Построили. Первого сентября перерезали ленточку, первоклашка на плече у одиннадцатиклассника позвенела колокольчиком. А в мае школы не стало. Двадцать третьего мая, в аккурат перед последним звонком. В одиннадцать сорок шесть. Секунды не помню, хотя определили точно по записям сейсмографа. Девять лет назад.

Мы с Ингой слушали, затаив дыхание. Генка продолжал:

– Взорвалась. Была школа, стала груда камней. Детишки погибли. Много. Семьдесят восемь. Сорок восемь мальчиков, тридцать девочек. Младшие классы. Семь-одиннадцать лет.

Чернов потянулся и взял со стола пачку. Вытащил сигарету, помял её пальцами, закурил. Выпустил дым и долго смотрел, как сизое облако тает, медленно стекая к открытой балконной двери. Я молча наблюдал за ним.

– Стали разбираться. И знаешь, такое… всплыло… Инга, что с тобой?

Я удивлённо посмотрел на жену. Она уткнулась мне в плечо и тихо вздрагивала. Я взял её за руку, обнял.

Мой друг виновато предложил:

– Сменим тему?

– Нет, Гена, – Инга подняла заплаканное лицо. – Прости. Продолжай, пожалуйста.

Генка посмотрел на меня. Я пожал плечами.

– Хорошо… Суд был. В Доме культуры. Ползала отгородили под скамью подсудимых. Тридцать четыре человека обвиняемых. Трудовик, он же индивидуальный частный предприниматель. В подвале мастерскую открыл, газом варил, резал что-то. Баллоны обгорелые потом вытаскивали. Директор стройуправления…

– Сайдулаев, – вспомнил я репортаж по телевизору.

– Что? Да, кажется. Строил школу. Панели бракованные по дешёвке на заводе покупал. Бригадир строителей. Цемент мешками воровал и продавал. Даже водителей нашли, что те мешки возили. Целый посёлок коттеджный вырос. – Генка выругался. – Директор школы Кочетова. Ездила на последней модели «Лексуса». Один такой был в городе, белый с красным салоном. Инспектор обрнадзора. Инспектор стройнадзора. Рабочий, что последним уходил уже под утро и баллон не закрыл. Сторожа-то откопали, опознали, но какой с него спрос. В крови ноль восемь промилле. Видимо, к обеду проспался и закурил…

Чернов замолчал. Мы с Ингой боялись дышать. С улицы доносился шум готовящегося ко сну города: торопящиеся домой запоздалые машины, голоса у подъезда, хлопнувшая дверь.

Генка с горькой иронией тихо продолжил:

– Сидят. Вроде люди, вроде нет. Зомби. Глаза пустые, безразличные. Плечи понурые. От защиты отказались. Все! У мужиков истерика: «Расстреляйте нас!» Женщины в обмороке, целая бригада скорой дежурила. Реальных сроков дали мало. Прокуратура даже не обжаловала.

Мой друг посмотрел на нас и медленно произнёс:

– У всех под завалом погибли дети. У каждого из тридцати четырёх.

Порыв ветра поднял штору, ворвался в комнату, лизнул меня по щеке. Вверху раздался хлопок, посыпались осколки стекла. Инга вскрикнула. Я поднял голову. Лампочка-розетка чернела пустой спиралью. Хлопнула вторая, рядом. Затем третья, четвёртая. Эстафета прошла вокруг зеркала, и когда взорвалась последняя, восьмая, в комнате воцарился полумрак.

Я посмотрел на Чернова. Тот сидел натурально с открытым ртом и смотрел в потолок.

– Китайские? – неуверенно предположил я.

– Не-а, дорогие покупал, – ошарашенно ответил он. – Наверное, скачок напряжения.

– Это же галогенки. Там ёмкость, накопление заряда. Им плевать на скачки.

– Электротехнику вспомни. Забыл, как горят конденсаторы? – Генка попытался вернуть лекторский тон, но это ему не удалось. Он был растерян. – Я сейчас, – сказал он, вскочил, выбежал в коридор и включил там свет.

– Серёжа. – Инга коснулась моей руки и сказала шёпотом: – Пошли домой.

Я посмотрел на жену. В её глазах была мольба. Я поцеловал её и прошептал успокаивающе:

– Конечно. Пойдём.

Настроение было хуже некуда. Концовка вечера явно не удалась. Чернов был огорчён. Стоял, смотрел, как мы обуваемся, бормотал что-то извиняющимся тоном, мол, не в последний раз. Мне стало его жалко, и я сказал:

– Ясное дело – не в последний. Ты палатку, надеюсь, не выбросил? А то приеду в отпуск, покажешь окрестности.

Генка просиял:

– Какой разговор!

Мы вышли из подъезда под ночное небо.

4

Инга плакала, отвернувшись от меня и уткнувшись в подушку. Я позвал её. Постепенно успокаиваясь, вздрагивая всё реже, она, в конце концов, заснула у меня на плече, забросив, как обычно, на меня ногу.

Я лежал в темноте и смотрел в потолок. Не спалось.

Мы не касались этой темы уже несколько лет. Негласное табу соблюдалось неукоснительно. Сейчас, когда жена спала, я вспоминал.

Нельзя сказать, что мы хотели, планировали ребёнка. По крайней мере, я. Поэтому, когда Инга объявила, что «кажется, ты станешь папой» я несколько удивился. Но потом решил: папой так папой. Месяце на шестом купили коляску. Крутую, дорогую. А вскоре…

Когда позвонили из школы и сказали, что Ингу увезли на «скорой», я всё бросил, поймал такси и уже через десять минут вбежал в палату. Она спала, накаченная какими-то лекарствами. Живота не было. Я прислонился к стене, осознавая, что произошло.

Инга сильно изменилась за месяцы беременности. Наверное, это происходит с каждой женщиной. Не знаю, опыта у меня нет. Она серьёзно готовилась к роли мамы. Хотела этого. Купила книжки, ходила в группу таких же будущих мам, занималась специальной гимнастикой.

Я два дня ночевал в больнице. Спал на полу возле её кровати. Кормил из ложечки, разговаривал с ней, гладил руку. Серьёзно опасался за её рассудок. Потерять ребёнка на седьмом месяце…

Через три дня я привёз её домой. Первое время было очень тяжело. Инга ходила по квартире, как привидение. Механически выполняла какую-то мелкую домашнюю работу. Но большую часть времени лежала и глядела в окно. Стоял сентябрь, и, мне кажется, она пересчитала все листья на тополе, что рос под нашими окнами. Листья желтели и опадали, и от этого становилось вдвойне страшно. Чтоб отвлечься, я насильно вывез её в деревню. Мы сделали ремонт в тёщином доме, поменяли обои. Немного отпустило.

Время лечит. К началу зимы жена стала оживать. В конце ноября, вернувшись вечером с работы, я застал Ингу сидящей на кухне. Перед ней на столе лежала телефонная трубка. Она подняла на меня глаза и сказала: