Смерть Ланде
Еще раз прошу тебя: оставь меня в покое! Когда-нибудь ты сам поймешь, как это все глупо, и так же возненавидишь людей за ту глупую роль, которую старался сыграть, как я теперь возненавидел. Если бы ты знал, какую ужасную, душащую ненависть возбуждают во мне все… Будьте вы все прокляты! Если бы я мог, я бы задавил всю землю. Зачем я жил, Ланде? Господи, как страшно, пусто, холодно! Ради Бога, не трогай меня больше!»
Холодный ужас повеял в лицо Ланде от этого письма. Образ умирающего в одиночестве Семенова встал перед ним, как сплошное, кровоточащее страдание.
«Бедный Вася, что с ним, откуда такой ужас, такая злоба? Ведь это ужас, которому имени нет, – такая смерть!.. Не может быть, чтобы это было так, само по себе! Это оттого, что он один, от страха, от боли. Надо ехать к нему».
И все чувства и мысли Ланде вылились в одно: надо к нему. Он не знал, что скажет, чем подымет упавшую душу; но в нем жила светлая и торжественная вера, что любовь сделает все: любовь пробьется сквозь страдание, согреет и оживит душу, и она раскроется, как цветок на заре, осветится и воспримет любовную торжественную веру.
Вся кровь прилила к лицу и сердцу Ланде, так что в глазах у него помутилось. Страстное чувство томило и тянуло его до боли, до лихорадочного состояния. Он машинально вышел на крыльцо и долго стоял без шапки, глядя в далекое небо, с которого моросил невидимый мелкий дождь. Холодный упругий ветер рванул его широкой волной, зашевелил волосами, буйно и холодно ударил в лицо и перехватил дыхание.
«Надо достать денег! – мелькнуло, в голове Ланде. – Негде! – сейчас же подумал он. – Маму нельзя просить, – она не даст. Все, что я хочу, теперь вызывает в ней только злобу и желание сделать не так. А больше не у кого. У Шишмарева нет, наверное»…
Ланде растерянно, блуждая глазами, вернулся в комнату. Тут, глядя в упор на лампу, он подумал:
«Пойду к отцу Павлу».
Почему у него явилось такое решение, Ланде не мог бы объяснить. В его памяти просто выяснилась фигура старого заштатного священника, с его розовой лысиной, добродушным старческим лицом, белой ряской и тем, как будто ласковым и сочувственным взглядом маленьких глаз, которым он провожал его при встрече.
И на другой же день, все еще с обвязанным лицом и закрытым глазом, похожий на вставшего от тяжелой болезни, Ланде перешел большую, заросшую пыльной травой площадь, отворил калитку и пошел в маленький, уютный и как будто теплый дворик. День был серый, сухой и неподвижный; но большие, осыпанные золотом деревья казались освещенными ярким солнцем, и во дворике было светло, тихо и радостно. Неподвижно стояли перед окнами в крошечном палисаднике милые, наивно пестрые цветы. Пахло яблоками, осенними листьями, ладаном и каким-то особенным запахом тишины и покоя.
Старый попик сидел на чисто оструганном крыльце в чистой белой ряске, весь розовый и белый.
Ланде торопливо подошел с озабоченным лицом.
– Здравствуйте, отец Павел! – заговорил он. Старый попик посмотрел на него, точно нисколько не удивившись его приходу.
– Здравствуйте! – приветливо ответил он. – Садитесь! Чем могу служить?
Ланде так же торопливо сел на другом крыле крылечка.
– Я к вам с просьбой… – наскоро заговорил он, ибо ему казалось, что то огромное, что наполняет его душу, всякому человеку понятно с одного слова и надо поменьше слов. – У меня есть один товарищ… вы, вероятно, его знаете – Семенов.
Старый попик помолчал.
– Слыхал… – неопределенно ответил он и провел маленькой сморщенной ручкой по серебристым сухим волосам.
– Так вот… Этот Семенов теперь в чахотке… умирает… – торопился Ланде.
– Воля Божья! – торжественно и просто сказал старый попик.
Он вздохнул и перекрестился.
– Я от него письмо получил, – говорил Ланде, доверчиво придвигая голову к попику, – ужасное письмо!.. Видно, что он впал в последнее отчаяние, когда в душе только ненависть и злоба… Я вам покажу это письмо!..
Ланде торопливо вытащил из кармана тужурки письмо.
Старый попик посмотрел на письмо и ничего не сказал.
– Сколько в нем страдания, одиночества, горя!.. – со скорбным напряжением говорил Ланде. – Сколько отчаяния и неверия!.. Страшно становится, когда читаешь это письмо… Страшно и жалко до слез! Вы понимаете, сколько страдания должен испытать человек, умирая в полном неверии! Нет названия этой муке!.. Вот, вы прочтите письмо!
Попик опять посмотрел на письмо, но руки не протянул.
– Я чувствую, верю, – продолжал Ланде, держа письмо в протянутой руке и не замечая этого, – что если бы я мог поехать к нему, я много облегчил бы ему. Я чувствую, что смогу, потому что верю в это. Он почувствует, что не один, и этого уже достаточно… Только у меня денег нет на дорогу, – по-детски улыбаясь, вдруг прибавил Ланде.
Он взглянул в лицо попику, и вдруг ему показалось, что добродушные глазки его – не глазки, а только глубокие дырочки, добродушные только от морщинок розовых и лучистых, а в глубине этих дырочек сидит кто-то маленький, злой и острый. Он с инстинктивным испугом замолчал и растерянно смотрел на попика.
Попик тоже молчал и смотрел на него. Было тихо, и за спиной попика беззвучно кружился золотой лист, опускаясь на землю.
– Да вот, вы прочтите письмо! – торопливо пробормотал Ланде и протянул к самым коленям попика сложенную бумагу.
Старый попик вздохнул, погладил волосы и бородку и взял письмо.
Читал он его долго, спокойно, как будто читал мирное и сладкое житие преподобного. Потом опять вздохнул, сложил письмо и отдал Ланде.
– Вот видите! – оживленно показывая рукой, сказал Ланде, взял письмо и положил на крыльцо.
– Вы письмецо уберите, – тут у меня этой погани не годится! – тихо, но властно сказал попик.
Ланде не понял его слов, но письмо взял и положил в карман.
– Вот я и хотел денег попросить у вас… Вы видите, необходимо ехать кому-нибудь, – серьезно и просто сказал он.
Старый попик вздохнул.
– Да-с, очень может быть. Только денег я не дам, – уж вы простите… И есть, послушайте серьезно, да не дам.
Точно холодная тяжесть ударила Ланде по голове. Он вскочил в отчаянии.
– Почему? Вы же читали сами!
Старый попик тоже встал.
– А потому, послушайте серьезно, – ответил он, – что Семенова этого я давно и хорошо знаю. Безбожный и зловредный человек, послушайте серьезно, неверующий, отступник. И послушайте серьезно, и вам не советую.
Ланде широко раскрыл глаза.
– Значит, отступиться от него? Оставить его умирать в отчаянии?..
– По деяниям достойная смерть! – сказал старый попик, заложив руки за спину, и опять из-за розовой маски выглянуло что-то жесткое и злое.
– Побойтесь Бога! – вскликнул Ланде. – Что вы говорите, батюшка!
– Не вам меня учить, послушайте серьезно! – возразил попик.
– Да ведь вы служитель Церкви… Христовой Церкви!
– Господин Семенов сам давно отступился от Церкви, и не Церкви за ним бегать, послушайте серьезно! – сказал старый попик.
Ланде с молчаливым отчаянием смотрел на него. Старый попик стоял, спокойно заложив руки за спину. В его маленьких глазах что-то играло и как будто веселилось.
– Так, ведь… не могу же я ехать без денег… – машинально пробормотал Ланде.
– А вы зайчиком… – вдруг сказал старый попик. – А то и пешечком пойдите!
Ланде с удивлением посмотрел на него, но лицо попика было как будто серьезно.
– Да ведь это очень далеко! – проговорил он.
Старый попик вздохнул.
– Далеко. Что ж, послушайте серьезно, по вашему понятию дело это великое… Вот вы и потрудитесь…
И стало вдруг Ланде холодно возле этого розового, седенького, беленького старика-попика. Он машинально повернулся и пошел к калитке.
– Но тут надо скорее… Он может умереть, пока я дойду… – остановился он.
Старый попик ответил ехидно, с нескрываемой уже насмешкой:
– Если Господу будет угодно, то застанете вы его в живых…
Ланде помолчал. Как белое облако в золотом фоне стоял попик посреди чистою мирного дворика.
– Ну, что ж, – сказал Ланде, – придется идти. Я пойду, если не достану денег, – не в том дело… Как вам будет стыдно потом! – скорбно и торжественно прибавил он.
И поднял попик сухенькую ручку.
– Идите, послушайте серьезно, идите отсюда!
– Батюшка, я не хотел вас обидеть! – вскрикнул Ланде.
– Идите, идите!
И было что-то такое холодное и непреклонное в его тихом ясном голосе, что Ланде ничего больше не сказал, опустил голову и вышел.
Слышно было, как старый попик подошел к калитке и наложил крюк.
XXII
Вечером Ланде сказал об этом матери. Она посмотрела на него с ненавистью дикой на старом добром лице и шипящим голосом сказала:
– Опять фокусы!.. Господи, да когда же это кончится, наконец!
Она встала и ушла от него с холодной и тупой злобой в душе, хлопнув дверью.
Ланде печально посмотрел ей вслед, взял фуражку и пошел к Шишмареву.
Маленький студент сидел один в маленькой комнате и пил чай за маленьким самоваром. Большая раскрытая книга лежала перед ним.
Увидев Ланде, он как-то нескладно встал и протянул руку.
– А, это ты… Здравствуй! Садись! Хочешь чаю? – резко, как будто не проговорил, а прокричал он.
– Нет, – сказал Ланде, – я пил чай… Получил письмо от Семенова.
– А!.. Что же он пишет?
– Ты сам прочти, – я этого не могу пересказать… – ответил Ланде.
Маленький студент долго и внимательно читал письмо.
– Да, бедняга! – вздохнул он, кончив, и, заложив обе руки в коротких рукавах тужурки между колен, потер их, точно ему стало холодно.
– Я хочу ехать к нему! – сказал Ланде.
– Зачем? – серьезно и внимательно спросил Шишмарев.
Его резкий голос произвел почему-то на Ланде такое впечатление, как будто он запустил ему куда-то в душу тонкий и твердый ножик.
– Что ж ты там можешь сделать? – повторил вопрос Шишмарев, пока Ланде собрался отвечать.
– Я не знаю, что я могу сделать… – ответил Ланде. – Я только чувствую, что надо ехать.
Шишмарев уже давно стал чуждаться Ланде: кротость его казалась маленькому студенту бессилием, неспособностью к борьбе. Иногда он чувствовал за этой кротостью что-то, что смутно его поражало: но он сторонился от этого и смотрел намеренно равнодушными глазами, как смотрел маленький студент на все, чего не понимал просто и ясно его резкий и жесткий ум.
Серьезным взглядом он посмотрел в лицо Ланде, еще глубже засунул между коленями широкие кисти рук и возразил.
– Не знаю… Ты так подчеркиваешь это «чувствую», точно здесь что-то мистическое… Что касается меня, то мне кажется, что своим приездом ты ровно ничему не поможешь. И сам измучишься, и его измучишь… Оставь лучше… зачем?
– Вот ты говоришь – зачем?.. – задумчиво ответил Ланде. – В этом вопросе уже заложена мысль, которая губит человека… Не надо спрашивать. Надо делать то, что чувствуешь. Это выше нас; прикладывая свою мерку, мы только убиваем душу…
Шишмарев резко пожал плечами, не вынимая рук.
– Какую там душу?.. – досадливо возразил он. – Оставь, пожалуйста… Должен же быть какой-нибудь критерий поступков… Раз ты хочешь ехать, то должен же ты себе уяснить, какая польза будет от этого.
Ланде печально вздохнул.
– Я не знаю… может, и никакой пользы не будет… – грустно проговорил он.
Шишмарев удивленно поднял брови.
– Так для чего же?
От его резкого голоса лампа как будто вздрагивала.
– Для чего? Для той правды, которую я чувствую и которая зовет меня! – глубоким грудным звуком сказал Ланде.
– Опять эта правда!.. Может, скажешь, высшая правда! – с иронией спросил Шишмарев.
– Конечно, высшая, потому что выше уж ничего нет! – серьезно ответил Ланде.
Шишмарев не пожал, а рванул плечами.
– Высшая правда – одна, та, которую дает разум, мысль! – крикнул он. – У нас нет ничего, кроме добытого мыслью понимания!
Ланде всплеснул руками.
– Что ты говоришь! Какое убожество, какая бедность жизни была бы, если это так!
Шишмарев вскочил и размахнул руками, отчего чуть не до ушей поднялись его узкие плечи.
– Как, убожество? По-моему, убожество это тешить себя сказками, заранее ставить пределы своей мысли!
– Она сама знает свои пределы… тихо возразил Ланде.
– Никаких пределов она не знает! – резко кричал Шишмарев. – Горизонты мысли беспредельны! Из того, что сейчас мы не знаем всего, вовсе не значит, что мы так никогда и не узнаем. Мысль так же беспредельна, как весь мир! как возможность!.. Как расширяется теория возможности, так расширяется и мысль… бесконечно!
– В пустоту? – мучительно спросил Ланде, широко открыв глаза.
– Да, в пустоту! – горячо и резко, еще резче, чем прежде, ответил Шишмарев.
– Но ведь это ужас!
– Ну и пусть ужас… Я сам знаю, что куда легче убаюкивать себя золотой мечтой о единой всеобъединяющей душе мира и тому подобное! Но, что касается меня, я предпочту пустоту той правде, которая только потому и правда, что с ней легко и приятно жить. Ххм!.. – Он замолчал и весь дергался от возбуждения, глубоко засунув красные кисти рук в карманы тужурки и перебирая там пальцами быстро и беспокойно.
– Я не стану с тобой спорить, – просто сказал Ланде, – и потому, что ты умнее меня, и потому, что об этом не надо спорить; но только именно потому, что я чувствую всю бесконечную громадность внутренней силы человеческой, человеческой мысли, я не могу поверить, чтобы она исходила из абсолютной пустоты и уходила в нее же, как бессмысленный болотный огонь, возникший из грязи!.. Слишком светло она горит, слишком сильно разгорается, охватывает весь мир, освещает, согревает!.. Нет, я чувствую правду… Я все-таки поеду к Семенову, Леня!
– Это дело другое… – сдержанно ответил Шишмарев. – Если хочешь, если тебе жаль его, так поезжай… Дело твое!
Он сел за стол и стал помешивать ложечкой, тихо звеня в полупустом стакане. Плечи его все еще вздрагивали от возбуждения.
– Я поеду, только денег у меня нет.
– Ну, и у меня, брат, нет! – извиняющимся тоном ответил Шишмарев, виновато разводя руками.
Ланде хрустнул пальцами.
– Ах, Господи… что же мне делать?
Шишмарев опять развел руками.
– Подожди! Может, как-нибудь устроится…
– Нет, – махнул рукой Ланде, – здесь не время ждать… Пойду…
Шишмарев быстро поднял голову, смешливое удивление расширило его рот.
– Пойдешь? То есть как пойдешь? пешком?
– Пешком, конечно… Где-нибудь подвезут… – просто ответил Ланде.
Шишмарев пристально, расширив рот, смотрел на него, потом вдруг сделался серьезен.
– Слушай, Ланде… есть же границы всяким чудачествам! – пожав плечами, вразумительно сказал он.
– Это не чудачество. Мне не на что ехать, я и пойду. Ходят же богомолки за тысячи верст…
– Богомолки… – спутался на мгновение Шишмарев. – Так то, во-первых, богомолки, а во-вторых, не осенью… Ты не дойдешь просто!
– Может быть, и дойду.
Раздражение опять начало овладевать Шишмаревым.
– Богомолки ходят ради веры… которая у них одна в…
– И я иду ради своей веры, – улыбнулся Ланде.
– Да… Ну… Но ведь должен же ты сообразоваться хоть с обстоятельствами!
– Это так легко определять жизнь свою по обстоятельствам! – с нежной укоризной сказал Ланде, улыбаясь светлыми глазами. – Так можно совсем перестать верить себе и начать во всем уже верить обстоятельствам… Нет, пусть уж так: чувствую я, что надо идти, ну, и пойду… Как-нибудь…
– Да пойми ты, наконец, что прежде всего ты этим фактически ничего не изменишь!
– Мы этого не знаем! – строго ответил Ланде. – Это только кажется так…
Шишмарев бессильно помолчал.
– Это глупо, – ты не дойдешь, ничего не поправишь!.. Это глупо и невозможно.
– Нет уж, – вздохнул Ланде, задумчиво глядя на него, – я знаю, что тебе кажется это глупым, невозможным, нелепым, но… только я все-таки пойду… Не удерживай меня, голубчик, не надо этого!
Шишмарев со странным чувством пожал плечами.
– Черт знает, что такое! – пробормотал он и наклонился к стакану. Они молчали.
– Ну, я ухожу, – прощай пока! – сказал Ланде, вставая.
– Посиди!
– Нет, голубчик… приготовить кое-что надо…
Он тепло пожал руку Шишмареву. И вдруг маленький студент почувствовал смутную грусть.
– Так и пойдешь? – усиливаясь смеяться, но дрогнувшим голосом спросил он.
Ланде был выше его на голову и любовно смотрел на него сверху.
– Пойду! – кивнул он головой.
Шишмарев хотел что-то сказать, но странное чувство сдавило ему горло и он только слабо пожал плечами.
Они стояли уже в темной передней, в которую падал только узкий свет из двери, когда Ланде вспомнил о Ткачеве.
– Помнишь ты того человека, из-за которого меня Молочаев побил? – спросил он. – Как-то он приходил ко мне…
Ланде рассказал о своем разговоре с Ткачевым. Рассказал он просто и коротко, но что-то громадное, подавляющее стало медленно вставать в мозгу Шишмарева. Грандиозная фантазия властно захватила его и, странным образом воплощаясь в темной фигуре Ланде, стоявшего перед ним, очаровала маленького студента новым захватывающим чувством. Он порывисто схватил Ланде за рукав и резко крикнул:
– А ведь это громадно! Что ж ты?
– Да, – сказал Ланде, – мне было ужасно больно разрушать его мечту… Несчастный он… С такой бурей в душе никогда нельзя успокоиться…
– Значит, ты отказал? – с каким-то испугом спросил Шишмарев.
Ланде улыбнулся.
– Разве я мог согласиться быть пророком, не будучи им?..
Шишмарев вдруг опомнился, потер руки и смутно проговорил:
– Ну да…
Он проводил Ланде на крыльцо.
Было темно и уныло.
– Прощай! – сказал Ланде, удаляясь в темноту.
– Прощай! – сказал Шишмарев.
Он долго стоял на крыльце, потом вернулся в комнату и сел за стол. Лампа горела ярко, но ее узкий свет тупо и вяло ложился вокруг. Углы комнаты были уже в сумраке. Шишмарев подвинул к себе книгу, но буквы резали глаза, не врезываясь в мозг. Странное волнение овладело им. Он то вставал, то садился, точно что-то громадное вошло в него и томило его. Все мысли и чувства его были полны Ланде. Было трудно думать о нем, мысли прыгали и путались, сменяя одна другую. Голос Ланде, слабый и мягкий, стоял в ушах, и неясный образ как будто стоял возле и в нем, туманный и огромный.
Шишмарев вдруг пожал плечами и неестественно резко засмеялся, хотя никогда прежде не смеялся один. Смех остро зазвенел у него самого в ушах.
– Черт знает, что такое! – хрипло проговорил он.
Было такое чувство, точно по душе его, жестко упорной, прошла вдруг какая-то глубокая огненная борозда, конец которой терялся впереди, в бесконечной дали будущей жизни.
XXIII
Ночью, в начале осени, когда воздух был уже редок и холоден, Ланде тихо вышел из дома, одетый в черный старый, купленный у монаха подрясник и с мешком за спиной.
«Так легче и проще будет идти»… думал он.
Тихо и пусто было во всем городе. На небе была непроглядная пелена бледных туч. Не было луны, не было звезд. Медленно уходили назад темные дома с запертыми слепыми окнами и холодные деревья, облепленные черной тьмой. Скоро Ланде вышел в поле. Ветер рванул полы его подрясника и зашумел в ушах протяжно и уныло. Пусто, широко и холодно раскинулось вокруг бесконечное поле. Тучи шли, казалось, еще дальше, еще выше. На темных буграх уныло качалась сухая трава. В душу Ланде вошло необъятное чувство простора и вместе с ним вошло и отчетливое сознание, что ему не дойти. Но вошло оно без сомнения, без тоски и отчаяния, напротив, ему стало легко и свободно, как будто именно этим он стал на прямой путь, наконец, уже прямо ведущий к цели, и сердце его сладко сжалось, точно в предчувствии светлой радости.
Но это было только сознание, а не мысль. В мысли его стоял только образ больного, страдающего человека, к которому он шел, и он не думал, что с ним самим будет впереди, как не чувствовал жалости и печали о том, что оставлял. В сердце его было светло, и оттого везде было светло. Легкими, быстрыми шагами, точно упругая земля сама отталкивала его ноги, шел он вперед по широкой мягкой дороге, радостно и удивленно оглядываясь кругом и радостно прислушиваясь ко всякому звуку степи, приносимому уныло шумящим вдоль дороги одиноким ветром.
Настало утро, потом день, опять ночь и опять утро. Пять дней он шел деревнями и ночевал у мужиков, смотревших на него недоверчиво и угрюмо и неохотно пускавших его к себе. С ним мало кто говорил, потому что мало кто его понимал, хотя он просто и легко заговаривал со всеми. Старухи, подперев высохшие щеки рукою, спрашивали, откуда он идет и не от Серафима ли; а мужики только косились и отмалчивались. На пятый день огромный черный мужик, с черной, точно вырубленной топором бородой и злыми глазами, сказал ему угрюмо:
– Проходи, проходи, а то и к уряднику недолго… Много вас тут шляется!
И было в этом что-то такое недружелюбное, непонимающее, чужое, что Ланде стало страшно и жалко. Широко раскрытыми глазами он всматривался в деревню, и она проходила мимо, такая же обособленная, непонятная и убогая и богатая жизнью, как те огромные, пестрые стада, которые медленно поворачивали к нему рогатые могучие головы и провожали его таинственными большими глазами, когда он проходил мимо. С любовью и умилением смотрел Ланде на этих людей, похожих на волов, и на этих волов, похожих на каких-то странных людей, и чувствовал себя еще далеким, еще ненужным и непонятным им. Было грустно и мечтательно хотелось заглянуть куда-то вдаль. Но взор был туп и бессилен, и было тяжело. Только когда в поле было совсем пусто и солнце на всем необъятном просторе светило, казалось, для него одного, Ланде было совсем весело, хорошо и легко. Но это было редко, потому что по всем направлениям в бесчетном количестве, как муравьи, копошились люди.
И когда ему указали ближайшую дорогу через лес, и лес выступил перед Ланде зубчатой стеной, и он вошел в его торжественную и тихую зелень, – ему стало радостно, и в первый раз в жизни он почувствовал облегчение, оттого что не было здесь нигде озабоченного, затаенного, непонятного человеческого лица.
Целый день он шел по чуть намеченным, заросшим лесным колеям, и целый день вокруг него стояли только высокие, задумчивые деревья и во все стороны углублялась их прозрачная зеленая глубина. Беззвучные птицы неслышно перепархивали вокруг него, как будто притворяясь, что не замечают человека. Где-то трещали ветки, точно по лесу шел кто-то – не человек.
Потом лес стал редеть, потянуло сыростью и еще непонятной, но ясно ощутимой силой, что-то заблестело между деревьями. Это была большая, глубокая, многоводная река. Только у самых берегов росла зеленая осока, таинственно раскачивающаяся над глубиной узкими, как зеленые острые сабли, листьями; а огромная масса воды, полной и свободной, медленно и гладко текла, чистая и широкая. На той стороне стоял сплошной стеной такой же темно-зеленый лес и сзади надвигались молчаливые деревья, вытягивая к реке узловатые ветви, точно колдуя над темной глубиной.
Было пусто, и долго было пусто, и Ланде задумчиво сидел на берегу. Потом вдоль берега неслышно заскользил челнок, такой же зеленоватый, сырой и дикий, как стволы деревьев, а в нем стоял на коленях мокрый и тоже зеленый корявый мужик. Он не нарушал покоя реки и леса, а сливался с ним, так что глаз, не останавливаясь, скользил по нем, как и по осоке, и по воде, и по небу.
– Дедушка! – крикнул Ланде, вставая на берегу. На той стороне, в лесу, кто-то прокричал тоненьким, странным, гулким голоском:
– У… а-а! – и смолк где-то страшно далеко, точно подхватил резкие звуки и быстро унес их в глубину леса.
Мужик положил весло на колени поперек челнока, и челнок долго скользил сам, оставляя за собой узкую серебристую ниточку, звеневшую, как стеклянная.
– Ась! – отозвался мужик.
– А-а!.. – акнул в лесу подкравшийся и опять торопливо убежал в чащу…
Потом мужик долго греб через реку, а Ланде сидел на носу челнока, длинной черной полоской отражаясь в воде.
– Далече ли идешь? – спрашивал мужик глуховатым лесным голосом.
– Далеко, – охотно ответил Ланде. Мужик посмотрел на него маленькими быстрыми лесными глазками.
– Так… – сказал он, перестал грести и смотрел в воду.
– Сказывают, в Сибири много вольготнее… – заговорил он неожиданно, как будто то, что сказал Ланде, было в связи с его долгой, упорной думой. – Так-то вот, ходит народ искать, где лучше… Оно точно, податься некуда, а только ни к чему это… Правды искать идут, а правды-то нигде нет… Все одно, здесь ли, там ли, а только ты себе живешь, вот как я, к примеру, в лесу… думаешь, окромя Бога над тобой никого нет… Все от Бога, и ты сам к Богу, помощи больше никто не подаст; ан нет, придет незнамо кто, незнамом зачем и берет… Народ темный, не зна, может, и надо так, кто его знат!.. Думка-то есть да кто ее скажет!.. Так-то вот, век спину гнешь, напираешь, глядишь, только-только вздохнул, Бога вспомнил, раз! – и нет ничего!.. А опосля того в кабак, потому невозможно… Правды нет, милый человек, нет… А тут, там ли, все едино, земля везде одна!.. – говорил мужик убитым, монотонным голосом с той скрытой страстью, которая без крика кричит об исстрадавшейся вконец душе.
