У последней черты
– Это просто инстинкт жизни, который неодолим и, к счастью, противостоит всем вашим теориям! отозвался с решительной злостью Чиж.
– К сожалению, это правда! – твердо сказал Наумов. – Какая-то скверная хитрая сила вложила в нас этот инстинкт, в котором наше проклятие… Но человечество недаром боролось с массой инстинктов, если это инстинкт, его надо уничтожить!
– Но для этого вам придется переделать род человеческий! – заметил взволнованный Давиденко.
– Если надо, то и переделаем, – спокойно ответил Наумов.
Чиж брезгливо рассмеялся.
– Но для чего? – раздраженно крикнул он.
– Я сказал: для прекращения напрасных страданий.
– Ну, это вам, поверьте, не удастся! – торжествующе сказал маленький студент.
– Почему вы так думаете? – медленно спросил Наумов, глядя исподлобья.
– Потому что инстинкт жизни неистребим, он живет в каждой травинке, в каждом дыхании!.. Его не истребят самые хитроумные фразы!
– Это не фразы. Да его и не придется истреблять. Он погибнет сам.
– Черт знает, что вы говорите! – воскликнул Чиж в решительном негодовании.
– Все умирает! – с какою-то мрачной верой ответил Наумов. – Все растет, достигает полного расцвета и умирает. Таков закон. Почему дух человеческий вы исключаете из этого закона?.. Рано или поздно настанет время, когда ум человеческий, достигнув зенита, пойдет вниз и станет, мак туман над болотом. Все надоест человеку!.. Неужели вы думаете, что можно вечно тешиться борьбой друг с другом, вечно менять свои крошечные правительства, вечно малевать картинки, вечно лечить больных, вечно писать книжки, вечно лепить статуэтки, вечно строить театрики, вечно влюбляться, вечно копать землю, вечно лепить кирпичи… вечно жить и жить!.. Поймите, ведь прежде всего это скучно и глупо!.. Наступит момент, когда опустеет поле человеческой деятельности… Люди для развлечения начнут стрелять в цель друг в друга, будут массами топиться, вешаться, бросаться со скал… Матери станут с тоской зачинать и вынашивать младенцев, никому не нужных, никому не интересных… ни одна не поверит, что ее ребенку предстоит какая-то необыкновенная красивая судьба… в колыбели, ею наполненной, она будет видеть только грядущее несчастье, будущие муки, болезни, идиотизм, вырождение!.. И они апатично откажутся рожать или будут бросать рожденных на том месте, где родили!..
Голос Наумова звучал резко, с мрачной торжественной силой. Дикие глаза его горели черным огнем и смотрели через головы слушателей, как будто где-то вдали они видели черную судьбу человечества. Так должны были смотреть пророки, грозившие гневом Божиим мятущемуся человечеству.
Холодом прошло над сердцами всех присутствующих. Стало жутко и тоскливо. Даже Чиж, брезгливо морщась, замолчал. Какая-то правда, не так, быть может, высказанная, не с той силой произнесенная, с какой должна была прозвучать на земле, встала перед ними. Каждый оглянулся на свою собственную жизнь, и тусклой безнадежной полосой выявилась она перед глазами.
– Я объявляю войну жизни, – твердо говорил Наумов, – я не признаю ее, отрицаю и проклинаю… Я буду кричать о прекращении этой кровавой бессмыслицы… До сих пор вся деятельности человека была направлена к сохранению и продлению жизни в бесконечность… Те, кто пел ей гимны, кто клал душу свою за нее, признавались благодетелями человечества, им строились храмы и возносились памятники. Я считаю их врагами людей, представителями без чести и совести!.. Они не могли не видеть, не могли не знать, что ведут человечество на убой!.. На бесконечные пытки, на страдание и смерть!.. Будь они прокляты, все ваши мыслители, пророки, поэты и ученые!.. Они научили человека мечтать о счастье, научили закрывать глаза на страшную очевидность. Они заставляли нас верить, когда надо было только раскрыть глаза, чтобы мы увидели и отшатнулись с омерзением и ужасом раз навсегда от жизни!..
– Слушайте! – почти болезненно вскрикнул Чиж. Кто вы, что говорите, точно пророк, черт возьми!.. Ведь это смешно!.. Объявляете войну, проклинаете… Кто будет слушать вас?.. И кто вам поверит?.. Зачем вы будете носить эту дикую идею?
– А хотя бы для того, чтобы представить себе, что я проснусь через тысячу лет и увижу на этой горке бойню войск, там, на реке, заводы, полные изморенных людей, здесь, в роще, кладбище, или больницы, или дом сумасшедших, и тогда буду иметь право сказать людям: а я говорил вам! Вы не послушали… ну, пеняйте на себя!.. Впрочем, в одном вы правы: я увлекся, мы собирались здесь для развлечений, а не для споров. Ну, довольно…
Наумов замолчал.
Молчание было долго и напряженно. Тысячи образов и представлений, судорожные мигания мысли возбудили эти мрачные дикие слова. Может быть, никто не соглашался с ним, может быть, все видели в нем только маньяка или рисующегося человека, но было что-то в словах его, что встревоженные мысли вихрем, как сухие листья осенью под ветром, взмыли в душах побледневших людей.
– Как назвать эту идею?.. – первый прервал молчание Чиж.
– Величайшей гуманностью, – быстро перебил его Наумов.
– Хороша гуманность, – злобно крикнул маленький студент. – Гуманность, советующая истребляться всему человечеству!.. Тьфу!
– В данный момент на земле живет много людей… пусть их будут миллиарды… Но представьте, какое ужасное количество несчастных еще ждет своей очереди в веках будущего!.. Можно ли представить себе все это колоссальное страдающее стадо! Они идут сюда, может быть, от края вселенной, и негде яблоку упасть среди их голов… Во имя их я говорю о прекращении рода человеческого и думаю, что моя идея – самая гуманная идея, какую мог выносить когда-либо мозг человеческий!
Чиж растерянно развел руками.
Тысячи возражений копошились в уме его, и каждое казалось совершенно уничтожающим все эти бредовые, болезненные идеи. Но слова как-то не навертывались. Все, что Чиж знал о грядущем торжестве социализма, о братстве, равенстве и свободе, не подходил сюда. Впервые он почувствовал, что в его идеях есть какая-то теоретичность и нет живого тела человеческого. А здесь надо было возражать только от тела, только от радости самой простой животной жизни. И таких слов не нашлось у маленького студента.
– Правильно! – вдруг крикнул Арбузов, до сих пор молча глядевший на лицо Наумова своими мрачными воспаленными глазами. – Ах, поджечь бы всю эту дурацкую землю с четырех концов, да и пустить по ветру… Надоело!.. Будь она проклята!..
– Это фразы, – едва шевеля тонкими губами, возразил Чиж. – Вы все проклинаете жизнь, а каждый из вас, если горло заболит, побежите к доктору. Нечего тогда и слова даром терять.
– Мне кажется, – холодно заговорил корнет Краузе, высоко подняв косые брови, – что это не возражение…
– Конечно, – отозвался Наумов устало, с потухшим блеском в глазах, – я говорил уже, что смерть страшна. Это закон, и потому я, когда-то раньше впадая в крайность увлечения своей мыслью, старался пробудить в людях стремление к самоубийству… Нет, самоубийство слишком тяжело, слишком мучительно… Нужны другие способы, и они будут найдены… От нас, уже живущих, достаточно, если мы не будем производить новых несчастных и обманывать людей, обещая им золотое будущее.
Чиж заспорил опять. Он решительно злился, точно слова Наумова попадали ему в больное, тщательно скрываемое от самого себя место. Наумов молчал. Корнет Краузе, шевеля бровями, возражал Чижу, доктор Арнольди молча смотрел то на одного, то на другого своими непонятными умными глазками, спрятавшимися в жирных мешках, и нельзя было уразуметь, на чьей он стороне.
XXII
Михайлов задумался под спор Наумова с Чижом. Когда Наумов замолчал, он перестал слушать Краузе и маленького студента, кидавшегося на своего противника, точно разъяренный чижик, и с недоумением стал прислушиваться к тоске, внезапно зашевелившейся в его душе. Что-то больное пробудил в нем этот странный маньяк. И стало страшно: какой-то черный призрак вдруг выглянул из-за зеленой рощи, ясного вечернего неба, спокойной реки.
Голоса спорящих резко и бестолково звучали под вздрагивающими тоненькими веточками березок.
Мишка, сидевший рядом с Михайловым и смотревший в сторону реки, вдруг вздрогнул, заерзал на месте и покраснел. Невольно следуя по направлению его взгляда, Михайлов оглянулся и почувствовал, как, мгновенно потушив все мысли, кровь стукнула ему в голову.
Между белыми стволами березок отчетливо, как на картине, была видна песчаная отмель, гладь реки, розовевшей в последних лучах солнца, красное платье Женечки, брошенное на песок, и она сама, совершенно нагая, во весь рост стоявшая на берегу.
Должно быть, она не знала, что ее видно, и спокойно стояла на песке, легко озаренная солнцем вечерним, видная от черных волос, скрученных на затылке, до кончиков розовых пальцев ног, легко стоявших у самой воды. Тонкие белые руки были закинуты за голову, пальцами запутавшись в черных волосах, гибкая, с мягкой сладострастной линией посредине, спина была выгнута в легком и красивом усилии, а голова откинута, как будто она загляделась на что-то далекое на том берегу.
Михайлов почувствовал, что все темнеет и сдвигается кругом, все исчезает и остается перед глазами, воспалившимися от мгновенного возбуждения и восторга, только она одна – голая розовая женщина с черными волосами на гладкой песчаной отмели.
Он опомнился, почувствовав, что на него смотрят. Черные мрачные глаза Арбузова с каким-то странным выражением смотрели на него.
– Ишь, засмотрелся художник! – сказал он громко, точно для того, чтобы все услыхали.
Михайлов вспыхнул. Что-то обидное почувствовал он в голосе Арбузова, почему-то стало противно, что все увидят ее.
Но когда Краузе и Тренев, следуя за его глазами, оглянулись, уже никого не было на берегу. Тихо погасая, темнела река, успокаивались круги на воде, и туманился дальний берег. Солнце село.
Скоро показалась Женечка. Она шла уже в своем красном платье, розовая от холодной воды, улыбающаяся. От нее пахло свежестью, и в широкий вырез платья видна была верхняя часть освеженной упругой груди, мягко исчезавшей в красной материи.
– Ах, как хорошо здесь купаться, если бы вы знали! еще издали весело кричала она. Чаю мне, чаю! Умираю от жажды…
Ей дали стакан. Евгения Самойловна пила его мелкими глотками, низко нагнувшись к столу и исподлобья смотря на всех черными влажными глазами.
– О чем вы тут спорили так громко? – спросила она.
– О судьбе человечества! – иронически ответил Чиж и насмешливо оглянулся на Наумова.
– Ну, о человечестве! – засмеялась Евгения Самойловна. – Это слишком громадно!.. Давайте лучше спорить о своей судьбе… Вы знаете, моя мать была цыганка… я гадать умею!.. Хотите, погадаю?
– Я вам сам погадаю! – возразил Давиденко. – Давайте руку.
– А вы умеете?
– Да уж умею, коли берусь! сказал студент, беря ее маленькую розовую руку с отточенными маленькими нитями. Все невольно стали смотреть на эту крошечную розовую ладонь, на которой пухло и мило виднелись какие-то забавные линии.
– Замуж не выйдете, – тоном прорицателя говорил Давиденко, хмурясь, – проживете до ста лет… любить будете… мужей у вас будет…
– Как мужей! – хохоча, крикнула Женечка. Вы же сказали, что я не выйду замуж!
– Так то замуж, – с невозмутимым хохлацким акцентом возразил Давиденко. – А мужей будет у вас… раз! два! три… четыре… семь… десять… пятнадцать… двадцать два…
– Это дерзость! – вырвала руку и захохотала как безумная Женечка.
– А хиба я виноват, когда линии так показывают!..
Длинный корнет Краузе подошел к молчаливо шагавшему по лужайке Наумову.
Уже темнело, и костер, прежде только дымивший, бросал неровный скачущий свет на нижние ветки задумавшихся березок. В этом неровном красном отблеске длинное бледное лицо корнета, казалось, гримасничало одной, красной, половиной лица.
– Будьте так добры, – холодно сказал он Наумову, – мне бы очень хотелось подробнее поговорить с вами о вашей идее.
Наумов вторично пытливо взглянул на него и о чем-то подумал.
– Что именно угодно вам знать? – твердо спросил он.
– Не теперь. Потом… – возразил корнет и отошел.
Наумов задумчиво посмотрел ему вслед.
Все темнело и темнело. Березки слились в одну жуткую массу, и безобидная веселая рощица сдвинулась дремучим темным лесом. Странно мелькали освещенные лица у столов, черные силуэты заслоняли свет свечей, бледно горевших в стеклянных колпачках.
Евгения Самойловна бегала по лужайке, хохоча, звонко вскрикивая, дразня мужчин. В тени ее красное платье становилось черным, на свету костра вдруг вспыхивало кровавым пятном. Смех и шутки далеко разносились в тихой роще.
– Смотрите, смотрите! – закричал откуда-то из темноты Мишка.
С крутого берега, где он стоял, видны были костры на деревне. Через реку доносились голоса. Что-то пели, и песня отсюда казалась красивой и грустной. Какие-то черные тени мелькали на далеком пламени костров, и огни то исчезали, то вспыхивали яркими звездочками.
– Что это такое? Ах, как красиво! – вскрикнула Евгения Самойловна, подбежав к самому краю обрыва.
Отблеск дальних костров через темную, казавшуюся холодной и странно большой реку чуть освещал ее красное платье и блестящие черные глаза на белом лице.
– Да сегодня Купала! – вспомнил Давиденко. – Давайте и мы через костры прыгать!.. Мишка, вали!..
– Нет, знаете что… – повелительно и звонко кричала в темноте Женечка. – Вот если бы пойти на деревню… я никогда не видала… огней Ивановой ночи!..
– Прыгайте через реку! дурашливо предложил Давиденко. – Ну, раз… два…
– На пароме можно, – предложил Арбузов мрачно. – Тут паром есть.
– Идемте, идемте… миленький… Я вас любить буду! – схватилась за его руку Женечка в решительном восторге.
– Смотрите ж, любите, – мрачно улыбнувшись, сказал Арбузов. – Павел! – крикнул он на всю рощу. – Зови паром.
Слышно было, как кучер, обрываясь и булькая в воде песком и мелкими камешками, спустился к реке.
– Па-ром… Да-вай па-ром! – закричал он где-то внизу.
– О-ом… ом… – заголосило далеко по реке.
– Давиденко, а ну, ты! – предложил Мишка. Громадный студент подошел к краю обрыва, приложил обе руки ко рту и заорал так, что загудело на том берегу.
– Гоп-топ!.. Бувай, бувай!..
– А ну вас… оглушите!.. – хохотала Женечка.
– Ай-ай-ай! – голосило где-то звонкое перепуганное эхо.
– Голосина! – с мрачным одобрением заметил Арбузов.
На том берегу продолжали тихо петь, мелькали и исчезали огненные языки. Река безмолвно и темно веяла холодом простора и загадочной силы. Что-то черное отделилось от берега и медленно стало пересекать, как будто посветлевшую воду.
– Какой страшный! сказала Евгения Самойловна.
Паром чернел все больше и, как будто не двигаясь, все рос и рос, а полоса светлой воды между ним и берегом становилась все уже. Заскрипел канат, и послышались грубые переклики паромщиков-мужиков.
Стали спускаться к воде. Евгения Самойловна, хохоча, чуть не свалилась с откоса.
– Держите меня… упаду! – кричала она.
– Давайте руку, – басил невидимый Давиденко и лез на нее, как медведь.
– О, чтоб тебя! – где-то вскрикнул Тренев и, должно быть, съехал вниз, потому что посыпалась земля и забулькали в воде камешки.
Черная масса парома, скрипя, качалась у берега. С хохотом, шутками и остротами взобрались на трухлявые, качающиеся под ногами доски. Черные безличные мужики налегли на канат. Паром заскрипел, и между ним и берегом, все расширяясь и расширяясь, показалась светлая полоса воды.
А мы не утонем? – спрашивала Евгения Самойловна, с жутким любопытством глядя на холодную бездну, колебавшую красные отблески костров, и синие, крутящиеся в глубине звезды.
Все громче и громче слышалось пение, и уже можно было разобрать нелепые и поэтичные слова малороссийской песни. Гудели басы, и высокий бабий голос заливисто забирал все вверх. Костры горели ярко, выбрасывая свирепые языки, и розовые хаты стояли на берегу, глядя в темную воду.
Когда компания подошла к самым кострам, пение вдруг смолкло. Десятки странных от огня лиц со всех сторон смотрели на господ, неведомо откуда появившихся, и отовсюду из мрака блестели любопытные, даже как будто враждебные, глаза.
– Ну, что ж это… – разочарованно протянула Евгения Самойловна. – Они испугались нас!..
Брошенные костры быстро догорали, трещал и корчился черный хворост. Парубки и девки, казавшиеся очень хорошенькими и дикими, в своих пестрых венках, молча во все глаза смотрели на господ. Те столпились кучкой, нарядные и тоже странные среди дикой, ночной обстановки, не знали, что им делать, и чувствовали себя неловко. Первый нашелся Давиденко.
– Ну, что ж вы стали, господа… – закричал он. – Давайте прыгать… Евгения Самойловна… ну!
Молодая женщина смеялась и пряталась за мужчин. На ее красивое, с блестящими глазами лицо падал красный свет костра, и оно тоже казалось каким-то диким. Точно это была вовсе не городская барышня, наряженная в красное узкое платье и стальные светлые ботинки, а какая-то странная красивая ночная женщина.
– Ну, что ж вы… ну!.. Мишка, вали! – кричал Давиденко.
Начинай ты, – скромно отозвался откуда-то сзади Мишка.
Громадный студент разбежался, подпрыгнул и перескочил через огонь. Совершенно неожиданно откуда-то вынырнул маленький Мишка и, легче пуха, перелетел костер…
– Ну же, Евгения Самойловна!.. Да что вы, право! Так нельзя! – кричал запыхавшийся Давиденко, возвращаясь откуда-то из мрака.
Она смеялась, и глаза у нее блестели желанием и застенчивостью.
Длинный Краузе выдвинулся вперед, с важным видом подошел к костру, с недоумением поднял косые брови и перешагнул огонь, как журавль.
В толпе засмеялись.
Вдруг, точно кто-то толкнул ее, Евгения Самойловна, высоко подобрав платье, так, что видны были ботинки и черные стройные чулки, легко побежала к огням. Взметнулось красное пятно, огонь припал к земле, мелькнула полоска розового тела над чулком, и она исчезла в дыму, по ту сторону огня, опять вспыхнувшего ярким торжествующим смехом.
– Браво, браво, браво! – закричали Давиденко, Тренев, Мишка и другие.
Точно это прорвало какую-то преграду. Девки, развевая юбки и показывая голые ноги чуть не до пояса, одна за другой полетели за Женечкой. Прыгнул какой-то парубок, Давиденко тяжело перескочил опять, и за ним, как прикованный, мелькнул маленький взлохмаченный Мишка. Какой-то сумасшедший восторг охватил всех. Евгения Самойловна, раскрасневшаяся, растрепанная, страшно красивая, бегала и прыгала, падала и хохотала. Парубки подвалили хворосту, и огонь запылал высоко и радостно. Двое мальчуганов, разбежавшись с обеих сторон, налетели друг на друга и чуть не попали в огонь. Хохот стоял над лужайкой, дым и искры валили кверху. Какой-то веселый шабаш стоял среди темной ночи, и сверху смотрели на него холодные неподвижные звезды, а снизу веяла сыростью молчаливая темная река.
Наконец, устали. Евгения Самойловна, тяжело дыша и блестя глазами, повалилась прямо на траву.
– Не могу больше!.. – простонала она.
XXIII
Опять плыли на пароме через темную холодную воду. Тускнели вдали костры, и ширилась светлая полоса воды. Опять послышалось пение и постепенно замирало.
После пережитого возбуждения, шума и движения, блеска костров и дико красивых, прыгающих через огонь фигур странно красивой и торжественной казалась ночь. Звезды мерцали тихо, плескала таинственно и плавно река, охватывала торжественная вольная тишина.
На берегу уже фыркали невидимые запряженные лошади и позванивали бубенчиками арбузовской тройки.
– Пора и домой, – сказал доктор Арнольди, подымаясь навстречу возвращавшимся, усталым и счастливым молодым людям. – Ну, что… весело? – ласково спросил он Евгению Самойловну.
– Ах, доктор, как хорошо!.. Отчего вы не поехали?.. Вот, ей-Богу!
– Ничего, я тут пива выпил, – равнодушно ответил старый толстый доктор.
– А мне не хочется домой! – говорила молодая женщина жалобно, точно ребенок, которого ведут спать.
– Знаете что, – предложил Давиденко, – пусть лошади за нами едут, а мы пройдемся по дороге.
В темноте было трудно идти через рощу. Темные деревья призраками вставали там, где их не ожидал глаз, какие-то ямы оказывались там, где казалось ровно, спотыкались на корни, смеялись. Потом вышли на опушку и пошли полем. Степной ветер тихо и вольно подул в лица.
– Ах, как хорошо! – все повторяла Евгения Самойловна, идя впереди с Давиденко и Михайловым. – Так хорошо, что лучше и не надо. – А знаете, – сказала она, подумав, – давайте говорить, для кого из нас что лучше сегодняшней ночи… Самое лучшее!.. Чего кто хотел бы от своей жизни…
– Я… – начал Давиденко положительным басом.
– Нет, постойте, я сама буду говорить! – перебила его Евгения Самойловна. – Для вас… Вы бы хотели, чтобы быть сильным, сильнее всех на свете, класть, как это называется, на обе лопатки…
– Ну, вот, – обиженно возразил Давиденко, – вы меня уж очень того…
– Ах, да! – захохотала Женечка. – Простите… Вы хотели бы торжества революции и освобождения народа… так? Угадала?.. Как это я не догадалась сразу?.. Мосье Тренев хотел бы, чтобы усы у него выросли, как вот та береза!..
Все засмеялись. Тренев сконфуженно дернул себя за усы в темноте. И горько подумал: как она далека от правды!..
– Доктор Арнольди хотел бы, чтобы его все оставили в покое, мосье Чиж, чтобы все стали социал-демократами, Захар Максимович – съесть весь мир живьем… Сергей Николаевич… хотел бы…
– Вас! – вдруг тихо, так, что слышала только она, шепнул Михайлов.
– Это дерзость, – нисколько не смущаясь, ответила ему Женечка быстро.
– Что он сказал? – любопытно осведомился Давиденко.
– Ничего… глупость, – скороговоркой ответила Евгения Самойловна, но в голосе ее прозвучало что-то странное. Как будто ей было приятно то, что сказал Михайлов.
– Мосье Наумов, – продолжала Женечка, – хотел бы…
– Чтобы все люди передохли! – насмешливо отозвался из темноты Чиж.
– До некоторой степени – правда, – сказал спокойно Наумов.
– Ну, это уж очень жестоко! – засмеялась Женечка. – Зачем? Когда так хорошо жить!
– А Краузе застрелиться хочет! – крикнул вдруг откуда-то Мишка дурашливо.
В темноте все говорили как-то странно, как будто не своими голосами и не свои слова. Было легко, хотелось дурачиться и смеяться. Кто-то заспорил, некоторые отстали. Другие ушли вперед. Далеко в поле разносились крики и смех.
Михайлов шел немного сзади Давиденко и Женечки. Перед ним неясно маячила в темноте ее тонкая, волнующаяся на ходу талия, красное платье теперь казалось совсем черным, белела под черными волосами шея. Пахло от нее духами и каким-то еще оживленным волнующим запахом.
Михайлов смотрел на эту белевшую шею, на тонкую талию, и ему хотелось обнять ее. Хотелось сказать что-нибудь острое, что взволновало бы ее, эту красивую смелую женщину. Он чувствовал, что сейчас многое можно сказать ей. Когда Давиденко заспорил о чем-то с Чижом, Михайлов догнал Евгению Самойловну и сказал тихо, невольно вздрагивая от возбуждения:
– Евгения Самойловна, а вы не боитесь, что кто-нибудь видел вас, когда вы купались?
– Что за вопрос? – быстро обернулась она. Черные глаза со странным выражением посмотрели прямо в глаза Михайлову. Михайлов не отвел взгляда, и минуту они молча смотрели друг на друга. Потом что-то мелькнуло и пробежало в черных глазах. Должно быть, она покраснела немного. Женечке показалось, что в его глазах она вдруг увидела, как в зеркале, себя самое, голую, не скрытую от его бесстыдного желающего взгляда.
– Я ничего не боюсь! – вдруг сказала она с вызовом, слегка покачала головой, засмеялась и побежала вперед.
– Доктор, доктор! Где же вы… что ж вы меня бросили! – услышал Михайлов ее странный, чересчур звонкий голос, и ему почему-то почувствовалось, что глаза ее ярко блестят, ноздри раздуваются.
У экипажей, пока садились и спорили, кому с кем ехать, Михайлов догнал Женечку. Толстый доктор, кряхтя, как старик, усаживался и не обращал на них внимания.
– Сергей, ты со мной… иди сюда! – крикнул издали Арбузов.
– Сейчас, – ответил Михайлов. – Ну, до свидания, – сказал он Евгении Самойловне, улыбаясь и протягивая обе руки.
Она пристально посмотрела на него, точно запоминая это мужественное и красивое лицо, потом улыбнулась и решительным жестом тоже подала обе руки.
– До свиданья!
Михайлов задержал эти маленькие, крепкие и теплые руки долгим, что-то говорящим пожатием и смотрел прямо в черные, даже в темноте блестящие глаза.
– А все-таки я вас видел! – выразительно сказал он.
Евгения Самойловна чуть покраснела.
– Ну, и стыдно! – вызывающе ответила она, как бы борясь против слабости стыда.
Волна смелости и дерзости подхватила Михайлова.
– Ничуть не стыдно… ничуть! – показывая белые зубы, возразил он. – Если бы вы знали, какая вы были красивая… вся… нагая… – докончил он задрожавшим от сдержанного волнения голосом.
