И девять ждут тебя карет

Он посмотрел на меня быстрым загадочным взглядом:

– Но ведь это не он дает мне все это.

– Кто же тогда? Твоя тетя Элоиза?

Он отрицательно покачал головой:

– Они не могут давать мне то, что им не принадлежит. Это все принадлежало моему отцу, а теперь мне.

Я внимательно посмотрела на него. «Так вот в чем дело! Вальми». Я вспомнила, как вспыхнули его черные глаза, когда я в шутку обратилась к нему «граф де Вальми». Де Вальми понимали это с раннего детства.

– Это все твои владения? – спросила я. – Но ведь мсье Леон управляет ими для тебя. Он ведь твой опекун, правда?

Филипп выглядел удивленным.

– Опекун? Я не знаю, что такое опекун!

– Он управляет Вальми до тех пор, пока ты не станешь взрослым. Потом имение перейдет к тебе.

– Да, когда мне исполнится пятнадцать. Это называется «опекун»? Тогда мой дядя Ипполит тоже опекун.

– Правда? Я и не знала.

Он кивнул с торжественным видом, из-за которого его маленькое бледное личико казалось мрачным.

– Да. Оба. Дядя Леон опекун моего имения, а дядя Ипполит мой собственный опекун.

– Что ты хочешь сказать? – невольно спросила я.

– Я слышал, как папа говорил это. Он сказал…

Взгляд сверкающих черных глаз был не то лукавым, не то злобным.

– Филипп… – начала я, но он не слушал.

Он пытался в уме перевести на английский то, что сказал его отец, но оставил эти попытки и выпалил по-французски длинную фразу, которую, очевидно, запомнил наизусть:

– Он сказал: «Леон будет содержать имение в полном порядке, можешь мне поверить. Боже тебя сохрани поручить это дело Ипполиту». А мама сказала: «Но если с нами что-нибудь случится, ребенок должен оставаться у Ипполита, ни в коем случае не у Леона». Вот что мама…

Он внезапно замолчал, крепко сжав губы. Я ничего не сказала. Он снова окинул меня взглядом:

– Вот что они говорили. Это значит…

– Нет, Филипп, не надо переводить. Думаю, твои папа и мама не хотели, чтобы ты это слышал.

– Н-нет. Но мне не хотелось уезжать от Ипполита.

– Ты его любишь?

– Ну конечно. Он уехал в Грецию. Я хотел поехать с ним, но он меня не взял с собой.

– Он скоро приедет.

– Да, но все равно долго…

– Время пройдет незаметно, – сказала я. – Пока что я буду смотреть за тобой вместо него, а твой дядя Леон присмотрит за Вальми.

Я остановилась и посмотрела на бледное мрачное личико. Не хотелось произносить пышные слова и отталкивать от себя Филиппа, но, в конце концов, я отвечала за его поведение и манеры.

– Он делает свое дело прекрасно, Филипп. Вальми – очень красивое имение, и он заботится о нем. Ты должен быть ему за это благодарен, – сказала я осторожно.

Филипп действительно не имел никаких оснований жаловаться на своего дядю в этом отношении. Леон целиком посвятил себя делам имения. Казалось, все его огромные способности, вся энергия, которую он не имел возможности направить на что-либо иное, сосредоточились на Вальми. День за днем его инвалидное кресло часами не покидало террасы, катилось по вымощенному гравием двору перед домом или по дорожкам сада. Леон наблюдал за подвалами, огородом, гаражом; успевал побывать везде, куда мог попасть на кресле. И в самом замке всюду чувствовалась рука заботливого хозяина. Для Леона де Вальми ни один план не казался слишком грандиозным, ни одна деталь – слишком незначительной, если это касалось Вальми.

Конечно, Филипп как граф де Вальми мог совершенно законно претендовать на признание того, что он кое-что значит в собственном доме, но ему исполнилось только девять лет, и к тому же он был парижанином, чуждым местным нравам. Дядя и тетя совершенно не занимались мальчиком, но полное отсутствие того, что принято называть нормальной семейной жизнью, – обычное дело, когда ребенок лишается родителей.

– Вряд ли ты мог бы найти лучшего опекуна, – довольно неуклюже прибавила я.

Филипп снова бросил на меня один из своих загадочных взглядов. Его лицо опять стало замкнутым, словно на окне опустили жалюзи. Вежливо и безразлично он произнес: «Да, мадемуазель» – и посмотрел в сторону.

Я ничего не сказала, чувствуя, что не в силах рассеять антипатию, которая казалась мне совершенно беспочвенной.

Но однажды, когда подходила к концу вторая неделя моего пребывания в Вальми, я вынуждена была изменить свое мнение.

Мы с Филиппом нанесли традиционный получасовой визит к мадам де Вальми в маленький салон. Ровно в шесть она нас отпустила, но, когда мы уходили, подозвала меня, не помню для чего. Филипп не стал ждать – он без лишних церемоний скрылся в коридоре.

Примерно через минуту я вышла из салона и натолкнулась на самую неприятную сцену, какую мне пришлось видеть когда-либо в жизни.

У столика, прислоненного к стене за дверью салона, с виноватым и несчастным видом стоял Филипп. Столик был старинный и очень красивый, по сторонам его находились два стула в стиле Людовика XV, с сиденьями, обтянутыми светло-желтым шелком. На одном из этих сидений я увидела ужасное жирное чернильное пятно: очевидно, ручка, скатившаяся со стола, попала на стул и оставила на нем след.

Я вспомнила, что, когда позвала Филиппа спуститься в салон, он писал письмо своему дяде Ипполиту. Наверное, он поспешил вслед за мной, держа в руке ручку со снятым колпачком, и положил ее на столик, перед тем как зашел в салон. Он сжимал сейчас эту ручку пальцами, измазанными в чернилах, и, побледнев, смотрел на Леона.

Как назло, именно в столь неудачный момент он не смог избежать встречи с мсье де Вальми. Инвалидное кресло застыло в середине коридора, преграждая выход. Сгорбившись перед ним, Филипп выглядел очень маленьким, виноватым и беззащитным.

Казалось, никто из них не заметил моего появления. Леон де Вальми что-то говорил, обращаясь к мальчику. Он был рассержен, и, конечно, у него на то имелась веская причина, но та холодная ненависть, звучавшая в его голосе, выговаривавшем мальчику, была поистине чудовищной: это было все равно что охотиться на бабочку с помощью атомной бомбы.

Филипп, смертельно бледный, что-то пробормотал, очевидно извинение, но я расслышала лишь испуганный шепот, и дядя перебил его словами, прозвучавшими, словно удар хлыста:

– Наверное, следует запретить тебе бывать в этой части дома чаще раза в день. Я вижу, что ты не умеешь вести себя как нормальное цивилизованное человеческое существо. Может быть, в вашем парижском доме терпели твои хулиганские выходки, но здесь мы привыкли…

– Это мой дом! – сказал Филипп.

Ответ прозвучал тихо, но мрачно и решительно. Леон хотел добавить еще что-то, но эти слова остановили его. Произнесенные слабым детским голосом, они показались мне нестерпимо трогательными, и в то же время я удивлялась поведению Филиппа, обычно не любившего открыто проявлять свои чувства. И тут мальчик прибавил, все еще тихо, но очень ясно:

– И стул тоже мой.

Наступило томительное молчание. Что-то дрогнуло в лице Леона де Вальми – беглое выражение, словно вспышка фотокамеры, но Филипп отступил на шаг, а я инстинктивно бросилась к мальчику, как дикая кошка, защищающая своего детеныша.

Леон де Вальми, подняв голову, увидел меня, но обратился к Филиппу спокойно, словно только что не смотрел на него с бешенством: