Дети Божии

С учетом того, как сложилось его супружество, Супаари предпочел бы никогда не встречаться с этой троицей: Сандосом, Рештаром, Жхолаа. «Теперь будешь знать, дурак, чем заканчиваются перемены, – наставлял себя Супаари. – Сдвинешь камешек, получишь оползень».

И тут Супаари осознал с тошнотворной уверенностью, что, если ему и удастся зачать нового ребенка вместо этой дочери, его следующая встреча с Жхолаа окажется еще уродливей первой. На этом общественном уровне чистота крови ценится как сокровще… Потом ему пришло в голову, что, наверное, Жхолаа не видела даже случку руна, каковым образом большинство простого народа знакомилось с основами секса. В принципе Супаари приближался к своей даме с предвкушением ожидавшей его нетрадиционной эротической красоты, воспетой и обетованной поэзией ее брата Рештара, однако ему немедленно стало ясно, что Жхолаа совершенно не знакома со свежими литературными достижениями знаменитого брата. Дитя, которое ему предстояло убить завтра утром, в процессе зачатия едва не стоило ему глаза; он готов уже был и совсем отказаться от этого занятия, если б не овладевшие им феромоны и не знающий отказа запах крови.

Завершив сей союз, Супаари с облегчением удалился в состоянии полного разочарования. И наконец понял, почему многие аристократы-жана’ата препочитали общество наложниц-руна, рожденных для наслаждения и наученных любовному мастерству, после того как династические обязанности их оказывались завершенными.

Спавшая в тот момент, утомленная трудами по изгнанию из собственного тела отродья своего мужа, дама Жхолаа Китхери у Даржан всегда представляла собой скорее династическую идею, чем личность.

Подобно большинству женщин ее касты, Жхолаа Китхери содержали в катастрофическом невежестве, но дурой она не была. И поскольку ей не позволялось видеть ничего подлинно значительного, она обращала особое внимание на эмоциональные мелочи, даже еще девочкой ей хватало ума возмущаться злой или бездумной жестокостью, когда по прихоти отца ее выпускали из собственных покоев и позволяли безмолвно присуствовать – в темном уголке, на шелковых подушках притененного от солнц двора, на каком-либо незначительном государственном событии. Но даже в этих редких оказиях никто не приближался к ней и даже не смотрел в ее сторону.

– Я могла бы родиться стекляшкой, сотканной из ветра или времени, – жаловалась Жхолаа на подобное безразличие к ней, когда ей было еще десять лет. – Срокан, я существую! Почему же никто не видит меня?

– Они не видят мою прекраснейшую госпожу, потому что она наделена сиянием лун! – нашептывала ее нянюшка-руна, надеясь отвлечь дитя. – Люди не видят сияния лун, потому что они светят глубокой ночью. Только руна, как твоя ничтожная, могут видеть такие вещи и любить их.

– Значит, я должна увидеть то, чего не могут увидеть другие, – объявила Жхолаа в тот день, вырвавшись из объятий Срокан и дав себе задание не уснуть до второго заката и далее до того, как сядет самое меньшее, третье, солнце Ракхата, и собственным глазами увидеть эти славные луны.

Никто не мог запретить ей этого, никто не мог преградить ей путь к исполнению собственного желания, кроме детской и присущей ее виду сонливости. Ей было страшно, как и любому жана’ата в подобной ситуации, но Срокан была рядом в ее покоях, она рассказывала ей всякие истории и слухи, мягкие ладони ее гладили Жхолаа, успокаивая ребенка, так что девочка наконец перестала различать сперва синие цвета, а потом желтые, и контраст между ними превратился в серую мглу, похожую на ту невидимую стену, которая окружала жизнь аристократки. Слепую панику прогоняли только голос Срокан, утешительные запахи постели и детской комнаты, ароматы благовоний и парящий в воздухе аппетитный запах жареного мяса.

Срокан внезапно схватила Жхолаа за руки и подняла ее на ноги.

– Вот! Смотри! Ветер прогнал облака, и вот они, луны! – прошептала она настоятельным тоном, поворачива девочку лицом в нужную сторону, так, чтобы она смогла увидеть светлые диски лун, похожие на крохотные холодные солнца, прекрасные посреди чернильной тьмы… прекрасные и далекие, как горный снег.

– На небе сейчас видны не только луны, – говорила Срокан. – Есть еще дочери Лун! Крошечные младенцы… сверкающие искорки. – Глаза жана’ата не были приспособлены для лицезрения подобных вещей, и Жхолаа приходилось верить няне на слово, что звезды действительно существуют, а не являются глупой сказкой, вымыслом руна.

Эта ночь стала единственным памятным событием ее детства.

Какое-то время общество Жхолаа разделял Китхери Рештар, ее третьеродный брат Хлавин. Титул его означал «запасной» – и, подобно самой Жхолаа, смысл жизни Хлавина заключался в том, чтобы просто существовать… гарантировать сохранение наследственной линии в том случае, если прекратится жизнь любого из двоих старших братьев. Если не считать Срокан, только один Хлавин замечал существование Жхолаа, рассказывал ей разные истории и пел секретные песенки, хотя наставник побил его однажды, застигнув за этим делом. Кто, кроме Хлавина, мог заставить ее смеяться над женами Дхерая и Бхансаара, пополнявших фамильные колыбели детьми, вытеснявшими Хлавина и Жхолаа из череды наследников Китхери? Кто, кроме Хлавина, поплакал бы с ней, растроганный рассказом о лунах и ее признанием, что с рождением каждого очередного племянника или племянницы Жхолаа все более и более ощущала себя лунным ребенком: невидимой для собственного народа звездочкой, блестящей, никому не нужной и всеми забытой в кромешной тьме?

Затем у Дхерая родился собственный Рештар, а затем и у Бхансаара; порядок наследования утвердился, и Хлавина отняли у нее, сослав в портовый город Гайжур, дабы сберечь жизни племянников от покушений неудовлетворенного честолюбия молодого дяди.

Но, даже находясь в ссылке, Хлавин отыскал способ петь ей и прислал Жхолаа радиоприемник, чтобы она могла слышать собственные слова о лунных дочерях, качающихся на волнах, столь же невидимых, как сами звезды, но вплетенных в ту трансцендентную кантату, которую он пропел во время первой своей передачи из Дворца Галатна, разрешенной ему потому, что пел он не традиционные канты, дозволенные перво- и второрожденным, но нечто совершенно новое и ни на что не похожее. Концерт этот по непонятной причине рассердил Жхолаа, возможно, потому, что собственные слова оказались украденными у нее, а не полученными в качестве подарка. Когда музыка закончилась, она смахнула приемник с подставки, словно виновато было само устройство.

– А где находится эта Галатна? – спросила она у Срокан, пригнувшейся, чтобы собрать обломки.

– Она, словно драгоценный камень, расположена на склоне горы, высящейся над городом Гайжур, у самого океана, моя госпожа, – ответила Срокан, посмотрев на нее огромными голубыми глазами. – Там столько воды, что ты стоишь у края ее и смотришь… смотришь в самую далекую даль, и воде нет конца!

– Ты врешь. Такой воды просто не может быть. Руна всегда врут. Вы убили бы нас, если бы только смогли, – произнесла Жхолаа с сознанием собственного превосходства, ибо уже успела достаточно повзрослеть для того, чтобы понять страх господина.

– Какая ерунда, моя крошка! – воскликнула добродушная Срокан. – Сама посуди, жана’ата спят все время красного солнца и настоящую ночь – и никто не вредит вам! Эта преданная не лжет своей любимой госпоже. Луны были реальны, реален и океан! Вода его солона, а запах воздуха ни с чем не сравним!

Гнев к этому времени сделался единственной закваской, способной вывести Жхолаа из оцепенения, иногда овладевавшего ею даже не на один день. Она возненавидела домашних слуг-руна, этих несчастных, бывших ее единственными компаньонами, этих бесстыжих шлюх, презирая их за то, что они могут выйти на волю без вуалей и без охраны, побывать на берегу океана, вдохнуть запахи, которые навсегда останутся неведомыми Жхолаа. Зацепив элегантным когтем ухо Срокан, Жхолаа начала отрывать его от головы женщины, смилостивившись над ней, только когда та призналась, что никогда не видела океана своими глазами, не пробовала вкуса его воды и обо всем этом услышала на кухне от судомойки, родившейся на юге. Хлавин рассказал ей всю правду об океане, однако связь с ним была потеряна, и, вдыхая соленый запах крови, не океана, Жхолаа позволила своей служанке трясущимися руками огладить и успокоить ее.

Той же самой ночью, лежа в слепом и бесполезном темном свете самого малого из солнц Ракхата, Жхолаа решила казнить Срокан за то, что она посмела подумать, что может убить спящих жана’ата, а заодно и ее детей, чтобы остальным руна неповадно было.

В любом случае Срокан стара. Но в суп пойдет, окончательно решила Жхолаа.

И поэтому среди домашних слуг не нашлось никого, кто мог предупредить или подготовить Жхолаа к тому, что будет с ней после брачного обряда: все они боялись, и никто не посмел объяснить, почему ее одевают для торжественной государственной церемонии. Однако сама Жхолаа привыкла к тому, что ее выставляют напоказ при подобных оказиях, и не удивилась тому, что ее провели в приемный зал, полный ослепительно разодетых чиновников и всех ее родствеников мужского пола, продолживших петь, словно она и не входила.

Она спокойно выстояла бесконечные церемониальные декламации; выполнение обрядов порой растягивалось на несколько дней, и она давно уже перестала внимательно вслушиваться. Однако, когда пропели ее имя, она очнулась. А потом прозвучала мелодия, которой скрепляли брак, и она поняла, что ее законным путем выдают замуж за мужчину, имени рода которого она до сих пор вообще ни разу не слышала. Озираясь круглыми глазами из-под украшенной самоцветами золотой сетки, она попыталась найти кого-ниудь – да кого угодно, – чтобы выяснить, не отсылают ли ее в другую страну, но, прежде чем она сумела заговорить, отец и братья окружили Жхолаа и повели ее на середину комнаты.

Тут появились служанки-руна, и, когда они начали раздевать ее, Жхолаа заговорила, требуя объяснить ей, что происходит, но мужчины только пересмеивались. Разъяренная и испуганная, она попыталась прикрыться, однако тут мужчина, имени которого она еще не запомнила, подошел к ней так близко, что она ощутила его запах, уронил свое одеяние с плеч и… даже не посмотрев на нее, зашел сзади, схватил за лодыжки и…

Она сопротивлялась, но ее крики и шум сопротивления утонули за одобрительными и веселыми возгласами гостей. Потом она услышала, как отец ее с гордой усмешкой говорил обществу:

– Девственница! Уж этого теперь никто отрицать не может!

На что ее самый старший брат ответил:

– И почти такой же отличный боец, как тот иноземец, которого пользуют Хлавин и его друзья…

Когда все закончилось, ее провели по празднично украшенному двору в маленькую комнатку со ставнями, где, растерзанная и взволнованная, она села слушать песни, сочиненные в честь четверородной Жхолаа Китхери у Даржан, самым невероятным образом вышедшей за третьеродного коммерсанта, которому никогда не удалось бы добиться отцовства, если бы не его иноземный слуга по имени Сандос.

И когда Жхолаа наконец родила этого ребенка, в происхождении его невозможно было усомниться, что, как она поняла, являлось единственной причиной ее собственного существования. Аналогичная судьба, по мнению Жхолаа, ожидала и ее собственную дочь. Дама Жхолаа даже не посмотрела на своего ребенка, в первые мгновения жизни младенца, высвободив руку из хватки повитухи, попыталась когтем разорвать горло ребенка – из жалости и отвращения. Потом, когда в ее комнату зашел ее брат Дхерай, чтобы сообщить о том, что ребенок родился калекой, Жхолаа нимало не расстроилась.

– Тогда убейте его, – равнодушно сказала она и пожалела о том, что никто не поступит аналогичным образом с ней самой.

Глава 6

Неаполь

Сентябрь 2060 года

Для того чтобы успокоиться после визита папы, потребовалось немало времени, и Эмилио Сандос только что уснул, когда внезапный стук едва не заставил его выпрыгнуть из постели.

– Боже! Ну кто там еще? – возопил он, снова падая на подушку. Утомленный, вновь оказавшийся в горизонтальном положении, он решительно зажмурил глаза и крикнул: – Уходи!

– Кому ты рекомендуешь уйти? Богу? – послышался знакомый голос. – Потому что я не вернусь в Чикаго.

– Джон? – Сандос выскочил из постели и локтями отворил высокие деревянные ставни. – Кандотти! – в удивлении проговорил он, высовывая голову в окошко. – А я думал, что после слушаний тебя отослали домой!

– Отослали. Сперва отослали, а потом передумали. – На подъездной дорожке стоял ухмылявшийся Джон Кандотти, обхвативший длинными костлявыми руками бумажно-пластиковую коробку. В косых лучах вечернего света длинный римский нос превращал его физиономию в подобие циферблата солнечных часов. – Но что это? Или нужно быть папой, чтобы удостоиться приглашения подняться наверх?

Сандос перегнулся через подоконник, опираясь локтями, лишенные нервов пальцы, словно черешки листьев плюща ста’ака, свисали с его ладоней.

– Что ж, поднимайся, – с театральной миной проговорил он. – Дверь-то открыта.

– Так! El Cahuna Grande[19 - Большая шишка (исп.).] сообщил мне о том, что ты только что проинтервьюировал Святого Отца с точки зрения его пригодности в качестве ассистента для работы в твоем исследовательском проекте, – проговорил Джон, подлезая под дверную притолоку, весьма низкую, о чем Эмилио, будучи на две головы ниже, даже не подозревал. – Отлично сыграно, Сандос. Ловкий ход.

– Весьма благодарен вам за то, что вы обратили мое внимание на этот факт, – проговорил Эмилио, причем английское произношение его вдруг напомнило про Лонг-Айленд, а не про Пуэрто-Рико. Надевая протезы, он сгибался над небольшим столиком. – Так почему бы тебе не взять бумагу и ножницы…

– Билли Кристал. «Принцесса-Невеста», – немедленно отреагировал Джон, ставя коробку в угол. – Тебе пора обновить репертуар. Ты смотрел комедии, которые я тебе рекомендовал?

– Ага. Больше всех мне понравилась голландская, «К Востоку от Эдема»… «Никаких признаков жизни» тоже была ничего. Шутки в фильмах поновее до меня не доходят. В любом случае, – вознегодовал он наконец, – откуда мне знать, кто здесь теперь является папой? Какой-то тип вдруг явился прямо к моему порогу…

– Если бы ты следовал моим советам, – произнес Джон с остатками смирения вдохновенного семинарского проповедника, – то понял бы шутки. Да и правящего Папу узнал бы, даже если он явился прямо к твоему порогу!

Сандос выпад проигнорировал, как игнорировал он сорокалетнюю прореху в восприятии современной истории, сначала по причине слишком большой слабости, не позволявшей ему знакомиться с ней, а теперь просто в связи с отсутствием желания признавать ее.

– Ты вообще понимаешь, насколько важно было то, что Геласий сам приехал, чтобы посетить нас? Я же говорил тебе… пора догонять время! Но разве ты когда-нибудь слушал меня? Нет!