Тысяча начал и окончаний

Он длинный и худой, мускулы выделяются под его тесно облегающей белой куртой[13 - Курта – традиционная рубаха без воротника длиной до колен. Распространена в Пакистане, Индии, Афганистане, Бангладеш, Непале, Таджикистане и Шри-Ланке. Может носиться как мужчинами, так и женщинами.], у него коротко стриженные черные волосы и твердый, гладко выбритый подбородок. Его глаза, возможно, единственная его интересная особенность: темные, почти черные, вспышки огней стробоскопа отражаются от них, как искры фейерверка. Они бы великолепно смотрелись, если бы их чуть-чуть тронуть подводкой для глаз, думаю я и смеюсь, что заставляет его снова улыбнуться, в уголках его глаз собираются морщинки, так что они почти закрываются. Это мило. Он полная противоположность тому типу, который Лила назвала бы моим: неряшливому, костлявому и немного грязному. Хотя у меня был всего один парень, но подруга была бы права: этот парень слишком уж чистый для меня.

Но потом я заметила татуировку – какое-то слово на пенджабском, тянущееся через его правое запястье. Прежде, чем я осознала, что происходит, я протянула руку, схватила его за руку и притянула ближе к себе, чтобы прочитать. Слово «Сони» написано на языке гурмукхи[14 - Сикхский вариант языка панджаби.], который я знаю только потому, что Ма настояла, чтобы я в детстве по воскресеньям ходила в класс, где изучают письменность гурмукхи в школе при гурдваре[15 - Гурдвара – богослужебное здание, центр религиозной и общинной жизни сикхов.]. «Драгоценная». Так мама иногда меня ласково называет. Парень прижимает свою ладонь к моей, и, несмотря на то, что все логичные мысли в моей голове говорят мне, что надо шевелиться, бежать, сейчас же уходить, я не могу отвести взгляд.

– Сони, – произносит он, и я опять дрожу, несмотря на пьянящую атмосферу, жар тысяч перегретых тел, на жаркий ритм барабанов. Своей другой ладонью он втирает щепотку ярко-синего порошка в мое лицо, потом смеется. – Я знал, что это ты.

Я снова беру себя в руки и отнимаю свою ладонь.

– Мне надо идти, – говорю я и бросаюсь бежать. Лиле придется самой найти дорогу домой, думаю я, на мгновение оглядываясь назад на танцпол. Но я ее не вижу. И его не вижу. Может быть, он был плодом моего воображения.

Я иду в бар и залпом выпиваю бокал лимонада, колючие лимонные пузырьки меня охлаждают. Но голова все равно медленно соображает, и мне кажется, что в лимонад добавили водку. Или бханг. Когда я перевожу дух, он снова рядом.

– Прости, Сони. Я не хотел тебя испугать. Я просто знал.

Его рука опять тянется к моей, но я слишком быстро выбегаю за дверь на стоянку для автомобилей. Меня тут же обдает волна холодного воздуха, и я опять жалею, что надела такую коротенькую чоли. Мне надо дойти до машины и выбираться отсюда, и поскорее.

Я шагаю, держа в руке ключи, мои каблуки цокают по бетону. Теперь музыка звучит вдалеке, и ночь тихая. Мы поздно приехали сюда, поэтому поставили машину на две стоянки дальше, и уличные фонари мигают, напоминая мне свет в его глазах. Я все еще чувствую на себе их взгляд, впитывающий каждый дюйм. Он видит меня, но не совсем меня: вихрь бирюзового шелка, обнаженную кожу на моем животе, вырез чоли и блеск кусочков зеркал на юбке. Очарование чего-то чужого и соблазнительного, и это точно не я.

Я сворачиваю за угол к парковке, и он опять там; он запустил пальцы в свои темные, жесткие волосы, и робкая улыбка – попалась! – медленно расплывается по его лицу. Что-то блестит у него на ладони, знакомое и незнакомое одновременно.

– Ты это уронила, – говорит он, задыхаясь. Голос у него более низкий, чем я думала, кора дерева и соты. Он поднимает вверх этот предмет, снова улыбается, и в его черных глазах отражается блеск золота, лежащего на ладони.

– Я ничего не роняла, – возражаю я и иду прочь, но он подходит ближе, его длинные смуглые пальцы касаются моей обнаженной кожи. Мое тело обжигает огонь, внезапный и манящий.

– Погоди, послушай, – говорит он, стоя всего в нескольких дюймах от меня. – Разве ты его не узнаёшь? – он берет мою руку в свои и кладет этот предмет в мою открытую ладонь. Он тяжелый и причудливый, на нем сотни крохотных золотых колокольчиков, я не могу их сосчитать. Браслет? Нет. Пайал, ножной браслет. Ну, во всяком случае, один из пары. Никогда не видела такого раньше, несмотря на то, что у Ма в магазине десятки разновидностей таких браслетов. Обычно их делают из серебра – золото на ногах оскорбило бы богов, конечно. Колокольчики звенят при каждом движении, будто подтверждая, что это чистое золото, а не какая-то недорогая подделка, позолоченная дешевка.

– Ты ошибаешься, – говорю я. – Он не мой. – Хотя в глубине души мне очень хочется почувствовать тяжесть колокольчиков на своей обнаженной коже, увидеть, как они качаются при каждом движении.

– Но он твой, – настаивает он. – Я сделал его для тебя.

– Тара? – голос Лилы зовет меня, он звучит совсем близко. – Почему ты… эй! – она переводит взгляд с меня на парня и обратно. Его рука все еще вытянута, на его ладони лежит пайал, изящный и соблазнительный, у него на лице смущение и надежда. – Думаю, нам надо ехать, – она берет у меня из руки ключи, мягко продевает свою руку в мою, потом ведет меня прочь. – Уже поздно.

Мы не останавливаемся, чтобы посмотреть, ушел ли незнакомец прочь.

Мы сидим несколько минут, молча, в моей машине, включив отопление, на телефоне Лилы звучит та же самая навязчивая песня, что и раньше.

– Кто он? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

– Он все время называет меня Сони. Он, видимо, принял меня за другую девушку, – и на мгновение мне хочется стать той, другой.

Мы с Лилой решили заскочить в «Часку» перекусить перед тем, как ехать домой. Конечно, там полно народа, потому что только что вышел новый фильм с Шахрух Ханом[16 - Шахрух Хан (род. в 1965 г.) – известный индийский актер, телеведущий и продюсер.]. А просмотр такого кино – это именно то, чем занимаются смуглые люди (ну, во всяком случае, в Маленькой Индии в самом центре Джерси) в субботу вечером.

– Как тебе, понравилось? – спрашивает Лила у нашего обычного официанта Шанкара, который уже знает, что нам надо принести две порции чолы бхатуры[17 - Чола бхатура – блюдо панджабской кухни, комбинация чана масала (пряный белый нут) и бхатура (глубокозамороженный квашенный хлеб), жареный хлеб из муки майда (мягкая пшеница).] с добавочными маринованными луковками. – Он становится слишком старым, чтобы сниматься в таком дерьме.

– Не-е, он хорошо выглядит, – возражает Шанкар, который явно ценит Шахруха больше нее. – Он снова вернулся в то тело из фильма «Ом Шанти Ом», потому что Ранбир у него на хвосте? Я тоже не прочь быть у него на хвосте, а?

Мы с Лилой заходимся от хохота, а Шанкар приносит наш заказ. Мы макаем горячие, хрустящие и мягкие кусочки жареной лепешки в сочный нут с карри, я накладываю горку луковок на маленький черпачок, сделанный из хлеба. Потом еще одна компания вваливается в и так уже битком набитое помещение, и я чувствую его раньше, чем вижу. Того парня из клуба.

– Привет, Ник, – говорит Шанкар, он явно рад видеть этого парня. – Чола бхатура, одну порцию?

– Привет, Шанкар, – отвечает парень, приятельски хлопая его по спине. – Сегодня здесь людно, а? – он выдвигает пустой стул возле нашего стола, пристально глядя на меня сверху вниз. – Не возражаете, если я ненадолго присоединюсь к вам?

Лила встает.

– Вообще-то возражаем, – она уже собирается жестом отстранить Ника, когда я хватаю ее за руку.

– Не надо поднимать шум, – говорю я. Он садится, у него на лице опять появляется эта улыбка, от которой во все стороны от глаз расходятся морщинки.

Лила встает.

– Ну, тогда я схожу за чеком, – она в ярости бежит к кассе, а я сердито смотрю ей вслед.

– Я не очень ей нравлюсь, правда? – говорит Ник, на его губах играет насмешливая улыбка. Шанкар ставит на стол еще одну дымящуюся тарелку чолы бхатуры, и хлеб такой обжигающе горячий, такой круглый и соблазнительный, что я не могу удержаться и отщипываю кусочек, хоть он и не мой. – Он никуда не делся, да?

– Что? – спрашиваю я, мой рот набит рыбой чанна в пряной подливке.

– Твой аппетит. Я всегда говорил: «Тид э ки това»?

На мгновение я удивилась.

– Что это значит?

– У тебя желудок или колодец? – отвечает он, его руки тянутся к хлебу точно так же, как мои. Он макает и зачерпывает, накладывает сверху луковки, как и я. – Может быть, в переводе это выражение что-то теряет.

Я несколько мгновений смотрю, как он ест – неаккуратно, откусывая большие куски, как мальчишка из деревни в Пенджабе.

– Моя мама тоже иногда мне так говорила. Когда я была маленькая.

– «Тид э ки това»? – он смеется. – Я не удивлен.

Тут появляется Шанкар, с настороженным видом и с промасленным пакетом.

– Лила ждет тебя в машине, она просила это тебе сказать, – серьезно говорит он.

Ник опять улыбается мне, но понимает намек.

– Ладно, ну, как я понимаю, это значит, что ты должна идти, – он опять макает хлеб в чолу. – Или ты можешь остаться.

Во мне вспыхивает раздражение. Почему она хочет все мне испортить? Но я все равно поднимаюсь.

– Нет, я должна идти, – говорю я и беру у Шанкара пакет.

Но когда я шагаю прочь, мне почему-то хочется остаться.

Воскресное оживление уже спадает к тому времени, когда заканчивается время ланча. Я умираю с голоду, и мне надо провести еще массу исследований для моей научной работы, но я обещала Ма, что останусь до четырех. Я тихонько подпеваю болливудской песне, звучащей на моем телефоне, – это та самая жалобная песенка, которую я все время включаю после той ночи, неделю назад. Не могу выбросить ее из головы.

Я вскрываю пакет чоны чор гарам[18 - Чона чор гарам – индийская холодная закуска из орехов со специями.] и жую пряные, хрустящие кусочки. Они соленые и кислые, от них щиплет язык. Я тщательно вытираю прилавок, чтобы не осталось никаких крошек.