За закрытыми дверями

В военное время советский Восток превратился в настоящую культурную столицу страны. Сюда были эвакуированы киностудии и театры. Звезды экрана расхаживали по городу, как простые смертные. Запросто можно было встретить на рынке знаменитую артистку, отчаянно торгующуюся за литр молока, или какого-нибудь известного писателя, в задумчивости гуляющего по улице.

Среди эвакуированных оказался даже Еврейский театр, где играли Михоэлс с Зускиным. Как они играли! Леночка завороженно глядела на сцену, где показывали спектакли, поставленные по мотивам произведений Шолом-Алейхема. Идиш Леночка, разумеется, не знала, но Мусечка иногда переводила ей то одно, то другое слово, а остальное она улавливала из контекста. Эти местечковые еврейские персонажи и события, с ними связанные, никак не задевали пионерскую душу Леночки. Они были чужды ей и бесконечно далеки. С таким же успехом она могла смотреть постановки греческих трагедий или итальянскую оперу.

Но, сидя в полутемном зале, где пахло потом и куревом, Леночка растворялась в действе, то смеясь над нелепым молочником Тевье, то плача вместе с разлученными навсегда еврейскими влюбленными Рейзл и Лейбл. Она умилялась кротости и смиренности персонажей неведомого ей мира, возмущалась их глупости и нежеланию бороться за свою любовь. Вот была бы она на их месте, размышляла Леночка, она бы вела себя по-другому – выгрызала бы свое право на счастье!

Как покажет время, это были всего лишь юношеские иллюзии.

И кроме того, Леночка никак не могла выбрать, в кого из артистов влюбиться – в Михоэлса или в Зускина. Михоэлс – безусловно, звезда первой величины, но старый, лысый и, честно говоря, не очень красивый. Зускин – тот, конечно, помоложе. С огромным открытым лбом, глубоко посаженными глазами и чувственными губами, он был удивительно похож на Михоэлса, как будто это были две копии одного человека в разном возрасте. Но именно вследствие своей молодости и красоты он казался абсолютно недоступным, как несбывшаяся надежда. Леночка мучительно долго выбирала и влюблялась поочередно в каждого из них, пока в конце концов не втрескалась смертельно в пожилого, больного и сильно пьющего режиссера Петра Матвеевича Зингермана, эвакуированного вместе с театром.

Помимо прочих недостатков, таких как два неудачных брака, пятеро детей (и это только официальных, раскиданных черт-те где на огромных просторах родины!), диабет и хромота на левую ногу, у режиссера были вздорный и ворчливый характер, гадкая привычка сплевывать на землю желтую от большого количества никотина слюну, рыхлые щеки нездорового цвета и мутный тяжелый взгляд. Вся его жизнь проходила в непрерывном конфликте с окружающим миром, и для поддержания формы он периодически устраивал скандалы, вляпывался в неприличные истории и вечно был с кем-то в ссоре. Чтобы не забыть, с кем именно, он даже записывал имена в специальную книжечку и помечал: с этим не говорить полгода, а с тем – три.

К тому же он был намного старше не только Леночки, но и даже Мусечки, что в придачу ко всему прочему не оставляло шансов на удачное продолжение знакомства. Впрочем, Леночку это ничуть не смутило.

Леночка выросла отнюдь не красавицей, но все, глядящие на нее, безусловно, отмечали аккуратное личико, не лишенное приятности, длинные вьющиеся волосы, бледность лица и смышленый задумчивый взгляд карих глаз. Такими качествами, конечно, нельзя было привлечь толпу поклонников, но режиссер клюнул – то ли на ее кроткую нежность, то ли на терпеливую надежность, то ли просто на молодость и неопытность.

Чем он привлек Леночкино внимание, было несложно угадать. Так уж получилось, что в неприглядную внешность режиссера вместе со склочным характером было вложено дарование такой мощи, что оно затмевало все прочие недостатки. Вынь его, этот талант, и останется старый, облезлый, толстопузый жлоб. А поставь обратно – и вдруг, как по волшебству, появится харизма, а с ней и кипучая злость, и азарт, и суровое обаяние. Вот его-то и разглядела Леночка в мрачном и, в общем-то, неприглядном облике режиссера.

Леночка была влюблена отчаянно. Их страстные свидания проходили втайне и были наполнены таким чувством, что вскоре то ли по недосмотру, то ли вследствие каких-то иных обстоятельств она обнаружила себя беременной. Первым порывом будущей матери было избавиться от плода любви, чтобы не мешал устраивать молодую счастливую жизнь. Тишайшая Мусечка своим женским чутьем угадала, что происходит с дочкой, раньше, чем сама Леночка решилась сказать об этом. Усадив ее вечером на единственный в комнате стул, она спросила участливо:

– Что случилось, доченька?

Леночка отвела глаза в сторону. Все ее худенькое тело напряглось, уголки рта втянулись внутрь, кулачки крепко сжались.

– У меня проблема, – наконец процедила она. На самом деле она давно уже поняла, что проблему нужно решать самым радикальным способом, но у нее не было для этого ни денег, ни соответствующих знаний и связей.

Мусечка мигом сообразила, о какой проблеме идет речь, и заявила с решительностью, какой от нее никто (и в первую очередь она сама!) не ожидал.

– Не позволю дите убить! – сказала она категорически. – А вдруг не даст Бог больше?

Леночка посмотрела на нее с возмущением.

– Мама, какой Бог, что ты несешь!

– Я знаю, что говорю, – ответила Мусечка веско.

Та бросила не нее яростный, полный ненависти взгляд.

– У тебя своей жизни нет, так ты еще и мою угробить хочешь?

Эти слова больно ужалили Марию Иосифовну – так, что на секунду она даже потеряла дар речи. Никогда еще дочь не позволяла себе говорить с ней жестоко и несправедливо! Леночка знала об этом, но эгоизм молодости вместе с влюбленностью, стыдом и страхом начисто выбил из ее маленькой головки здравый смысл. Умудренная возрастом и побитая жизнью Мусечка решила не обижаться.

– Вырастим, – сказала она голосом, не ведающим сомнений. И сама испугалась собственной смелости.

В положенный срок Леночка родила сына. Из роддома их пришла забирать только Мусечка с жалким букетом гвоздик. Дома остались двухметровый отрез хлопчатобумажной ткани и шесть метров марли, подаренные Мусечке трудовым коллективом библиотеки. Леночка рассеянно посмотрела на цветы, взяла небрежно и сунула матери скукоженный сверток. Так Мусечка и пронесла его до самого дома, не раскрывая, лишь прислушиваясь к сопению маленького носика.

Поначалу Леночка с ужасом взирала на сморщенный красный комочек, отчаянно вопящий и беспомощный, навсегда изменивший ее жизнь и превративший в пропащую женщину, с точки зрения общества. Намного позже пришла нежность к этому крохотному существу, такому беззащитному и доверчивому, умиление от его маленьких ручек, цеплявшихся за прядь ее волос, от ротика, смакующего каждую каплю ее молока, от трогательного румянца на его щеках, когда он, сытый и умытый, засыпал на ее руках. И постепенно все сомнения и опасения ушли сами собой. Леночка влюбилась раз и навсегда, и эта любовь была куда сильнее всех предыдущих увлечений.

Папаше решили сообщить о наличии сына постфактум. Это тоже было решением Мусечки, не питавшей никаких иллюзий по поводу мужского пола. Несмотря на отсутствие собственного опыта, она подозревала, и не без оснований, что любой из его представителей, особенно многократно женатый и жизнью крепко потрепанный, непременно решит уклониться от исполнения своих отцовских обязанностей.

Через год после рождения сына Леночка, закутав его в одеяло и с трудом подняв потяжелевший груз, торжественно отнесла ребенка в театр, прямо в кабинет папаши. Тот слегка побледнел и судорожно потянулся за папиросой. Хотел было закурить, но Леночка сурово его одернула:

– Здесь ребенок!

Тот сглотнул невидимый дым и прохрипел:

– Чей?

– Твой, – улыбаясь, ответила Леночка.

Папаша ошалело переводил взгляд с младенца на торжествующую Леночку. Ребенок спал, посапывая, в своем одеяле. Леночка требовала принятия ответственности.

– Не мой, – ответил папаша.

Лицо Леночки омрачило тяжелое разочарование.

– Денег нет, – добавил он, чтобы рассеять все сомнения. И, воспользовавшись моментом, зажег папиросу и затянулся.

Леночка вспыхнула, покраснела, прижала сопящий сверток к груди.

– Ах, ты… – только и смогла выдавить она и, не сдерживая слез, выбежала вон.

Мусечка была права. Ленечка оказался единственным ребенком, которого Леночке было суждено привести в этот мир, а мучительный роман с его папочкой – единственным значимым любовным переживанием в ее жизни. Последующие редкие связи не приносили ни удовлетворения, ни радости, ни последствий. Напрасно Мусечка копила для нее приданое: две льняные скатерти и отрез роскошного хан-атласа, гладкого, блестящего, из чистого шелка, который она как-то очень удачно и почти даром приобрела на блошином рынке. Все это богатство так и пролежало в Мусечкином красном тяжелом сундуке, обитом медной проволокой, потому что замуж Леночке было выйти не суждено.

Жили они в домике тетки, которая к тому времени благополучно скончалась, оставив своих приживалок и одновременно сиделок законными наследницами. К тому же впереди маячила перспектива дальнейшего расширения городской застройки и, как следствие, улучшения жилищных условий. Было решено не искушать судьбу возвращением на большую землю и не подвергать ребенка лишним травмам, связанным с переездом и жизнеустройством. Да и зачем? Им было хорошо и здесь, в этом горячем, шумном и относительно сытом краю. Собственно, и ехать им было некуда.

Леонид

Он трудился над Аллочкой долго, без особого удовольствия, будто исполняя неприятную, но необходимую повинность. Аллочка мечтательно закатывала глаза и посматривала на часы – ей еще нужно было успеть забрать ребенка из садика, заскочить к бывшей свекрови за деньгами, оставленными бывшим мужем, выяснить насчет скидок в модном магазине, купить пару йогуртов, помыть голову перед вечерним свиданием и позвонить подружке, рассказать, как у них с Леонидом было. Поэтому она слегка нервничала, а он упорно выполнял свой мужской долг, будто обречен был на это. Наконец, выполнив, тяжело отвалился. Аллочка похлопала глазками, вспорхнула и убежала, легко перебирая стройными ножками.

Леонид закурил и задумался. Сначала мысли в голову не приходили вовсе – только какие-то обрывки. Потом он подумал о том, какое сегодня число. Потом – какой день недели. Особых планов на ближайшее время не было, и новостей никаких тоже не предвиделось – так же, как никаких больших сложностей.

Все устроено.

Потом он подумал, что у Аллочки, кроме ножек, ничего интересного нет. В этом он уже не раз убеждался, но зачем-то они снова и снова оказывались вместе. Все-то у нее на своих местах – ноготки подпилены, волосики уложены, реснички приклеены, улыбочка нарисована, голосок чувственный, лифчик отстиранный… И сама вся такая беленькая, такая чистенькая и аккуратненькая (а главное – насквозь фальшивая!), что аж тошнит. И кожа у нее мягкая и рыхлая, как тряпка, и трогать ее почти неприятно, потому что кажется – если случайно нажать слишком сильно, мясо с жирком полезет наружу… И чем она его привлекла? Господи, ну ни мозгов, ни внешности! Таких девиц – полстраны, выбирай любую. Зачем ему нужна эта пошлая Аллочка, которая к тому же еще и тянет из него деньги? И взамен никаких удовольствий. Да, что-то стал терять сноровку знаменитого бабника и сердцееда! Что-то нюх совсем притупился.

* * *

А потом стало пусто. Это ощущение копилось давно, нарастало, крепло, взрослело, пока наконец не созрело. Оно зубасто улыбнулось и торжественно объявило, что никуда уходить не собирается. Он прекрасно помнит, в какой момент это произошло – прошлой весной.

Они тогда репетировали комедию, где ему досталась главная роль. Его задачей было изображать идиота, который не понимает, что он идиот, и этим ужасно смешить публику. Это получалось у него отменно, потому что, только обладая интеллектом, можно играть дурака, а Леонид им обладал. Он умел выуживать из своего нутра тот образ, который необходимо было изобразить, умел надевать на себя нужное лицо, умел так преобразиться, что ему начинали верить. Он был профессионалом.

Дурачок в пьесе выглядел так, как и должен выглядеть: в нелепом наряде, со смешными очками на носу, с идиотской миной на морде. После репетиции, не выходя из образа, артисты вышли к служебному ходу, чтобы перекурить. В театре с некоторых пор курение категорически запретили. Был погожий мартовский день, канун праздника Пурим, когда по всей стране проходят веселые карнавалы. Мимо шла толпа людей в маскарадных костюмах, с нарисованными усами, приставленными синтетическими ушами и прицепленными сзади хвостами. Увидев актеров в сценическом гриме, шествующие приветствовали их криками и свистом, по всей видимости, приняв за своих. Артисты помахали в ответ, перекинулись парой фраз. Шествие скрылось за поворотом, актеры вернулись в зал, а Леонид остался. Ему впервые стало стыдно. Когда он был ребенком, мечтавшем о сцене, такого с ним не случалось, когда был начинающим артистом, стремившемся к славе, – тоже. А теперь ему, стареющему, дряхлеющему, потухшему и уставшему, стало стыдно, хотя в его жизни и в профессии все сложилось успешно. Даже более чем! Он был знаменитым артистом, его приглашали ведущие театры страны, он много снимался в кино, даже вот недавно американцы взяли его в эпизод очередного дурацкого сериала, где он сыграл честного полицейского… И деньги заплатили приличные. Хотя, конечно, самые большие деньги приходили от рекламы. Еще лучше дела шли в интернете. Там время не ограничено, можно даже целый минутный ролик записать. Иногда подворачивались халтуры: озвучка, дубляж, дикторские тексты… Но это скорее так, подработка. Ничего особенного. Но он хорошо зарабатывал, это правда! Не охотился за предложениями, но и не отвергал их. Соглашался почти всегда, как будто боялся упустить еще одну возможность, еще один, пусть маленький, шанс.

Он вообще был счастливчиком – особенно если смотреть со стороны. Везение не изменяло ему с того самого момента, когда на худых трясущихся ногах он впервые вышел на сцену провинциального театра под оценивающие взгляды публики. С тех пор как ему поставили диагноз «талант», он ощущал в себе огромную силу, желание, страсть, идеи, тонкость восприятия, впечатлительность и чувствовал, что жизнь открывает для него большие возможности; что будущее его великолепно и блестяще; что впереди его ждут восторг и слава… Он собирал залы и знал, что публика приходит специально, чтобы посмотреть на него. Когда он читал стихи, народ рыдал. Когда он начинал петь – негромко, но проникновенно, – зал растворялся в его голосе. Он чувствовал в себе небывалый дар удерживать толпу в напряжении, подавлять своей силой, подчинять своей воле. Он умел владеть голосом: интонацией, тональностью, высотой звучания. Умел говорить еле слышно, шипящим баритоном, но так проникновенно, что от этого звука мурашки шли по коже. Умел повышать голос, вплоть до фальцета, нервного, лихорадочного, почти истеричного. Он мог быть мягким и вкрадчивым, мог быть суровым и надменным… Он был профессионалом. Но харизму свою растерял по дороге, усыпанной любовными связями, пошлыми знакомствами с нужными людьми, задушевными беседами на прокуренной кухне под водку и портвейн, скучными творческими вечерами и просто неправильно сложившимися обстоятельствами. Его лицо, созданный им образ растащили на плакаты и фантики для жвачек, а дар его растворился в толпе глупых возбужденных поклонниц. «Поистрепался», – сказала бы Мусечка, будь она жива. Жажду успеха заменяли другие, привычные радости, которые, как мыльная пена, обволакивали его и дарили зыбкое счастье, а неуловимая мечта отдалялась неизбежно, позволив лишь слегка коснуться себя. Иногда, мысленно разговаривая сам с собой, он рассуждал о том, живут ли в нем еще эти юношеские грезы. Прислушивался к своему нутру, смотрел «вглубь», и внутри что-то колыхалось, напоминало о себе… Но скромно, как бедный родственник, прибывший на побывку. Тогда он успокаивал себя тем, что не очень-то и хотелось.

А еще он чувствовал, как подкрадывается старость. Как силы понемногу оставляют его, как подкатывают усталость, слабость, уныние и апатия. Иногда в моменты особого душевного подъема ему казалось, что он молод, как и прежде. Но эти порывы воодушевления и восторга все чаще сменялись тоской и бессилием.

Леонид