И краткое как йод

На женщине белая рубаха, через которую видно соблазнительное очертание упругой груди. Другая часть одеяния – несколько разноцветных юбок разной длины, они совсем не полнят ее: женщина невероятно стройна, что здесь, похоже, редкость, потому как мужчины на нее сейчас так и смотрят, а во взгляде продавщицы читается зависть. Или, может, это все мне просто кажется, потому что… я влюблена… то есть влюблен в нее по уши.

Проводник спрашивает, кем мне приходится эта красотка. И я отвечаю, что женой, а находящийся рядом со мной ангел-хранитель – это же мой покойный дед Иван – объясняет мне, что ее душа впоследствии переселилась в того, кого я не могу выкинуть из головы в этой далекой от Латинской Америки жизни.

Последняя забавно закрутила нашу историю, дав Ему родиной тот же солнечный континент, меня же явив на свет на окраине бывшего Советского Союза. Ну, по крайней мере, теперь понятно, откуда во мне любовь ко всему, о чем в оригинале говорят на испанском.

Сознание погружает меня еще глубже – в момент встречи с Джиной в речном трамвайчике на Икитос, расположенный в джунглях город, хижина в джунглях поодаль от которого теперь уже была моим и ее домом.

Вот я вижу отца Джины, который велит держаться от нее подальше: чернорабочий с каучуковой плантации не пара выдающемуся орнитологу. Сама орнитолог так, кажется, не думала: сначала было уступила отцу, выйдя замуж за какого-то богача, а потом сбежала от него, и краски в нашей истории были такие же яркие, как крылья амазонских попугаев.

Фу, не думала, что могу быть настолько романтиком.

Они снова здесь: птицы смотрят на меня прямо-таки как люди, наклоняя голову то на одну сторону, то на другую. Джина тем временем лечит их товарищу лапку и командует мне, что подать. Я осматриваюсь: тут есть птицы с обрезанными крыльями и с покореженными клювами. Жена рассказывает:

– Представляешь, они нашли новый способ увозить попугаев за моря: усыпляют их и засовывают в пластиковые бутылки. Конечно, это снотворное и для человека-то опасно, так что многие из птичек так и не просыпаются. Вот нашему новому постояльцу повезло: ему только крыло отрезали. Парнишка с рынка нашел его в мусорном баке и принес мне. Это все тот же парнишка, который ворует еще живых животных у шаманов и в лес возвращает… И долго еще эта страна будет живодерские традиции воспевать? Слушай, ну а новая мода вырывать клювы туканам, чтобы амулет из них потом сделать…

Джина продолжает возмущаться, а я смотрю на ее заботливые руки, и мое тело наполняется нежностью, а глаза – слезами: в последний раз я так остро чувствовала любовь много лет назад, когда мы с Ним показывали его сестренке мультик «Чебурашка и крокодил Гена», и он беззвучно произнес губами, что любит – Te amo.

Он звал меня Чебурашкой, а я его – Геной, и позже, забываясь в чужих объятиях, мне не раз приходилось врать, отчего на моей спине вытатуирован крокодил с гармошкой. Его спину тем временем украсил неведомый в Боливии зверь с большими ушами. Хочется верить, что никому из засыпавших на его груди он не рассказал, что для него значил Чебурашка.

Неясно отчего, но вдруг все обрывается, и я остаюсь один под крышей какой-то хижины в джунглях. Идет дождь, но он не приносит истинной влаги, голова идет кругом от духоты и непонятно откуда взявшейся и разлившейся разом по всем венам боли. Тысячами тромбов она подступает к сердцу, которое готово сдаться без боя.

Джины больше нет.

Я начинаю буквально захлебываться в рыданиях, и проводник спешно выводит меня из состояния регрессивного гипноза.

1995. Россия, Псковская область

Мы маленькие с братом прыгали на кровати, когда прогремел взрыв и в нас полетели стекла: сосед решил самостоятельно провести газ, за что поплатился весь подъезд. Тогда мы еще не знали этого и забились под кровать в полной уверенности, что взрыв связан с нашим прыганьем, которое было родителями категорически запрещено. «Ни хрена прыганули», – как большой прокомментировал братец.

В 90-е частенько по телевизору мелькали истории о взрывах в жилых домах: не то газ, не то теракт, не то еще чего. Помню, нередко я не могла заснуть из-за страха умереть, задохнувшись цементной пылью под тяжелыми обломками дома. Нас в тот день чаша сия миновала, чего не скажешь о соседе.

Рисковала и сестра: она в момент кульминации несчастья делала, сидя у окна, уроки, и осколки полетели ей прямо в голову, но она успела закрыть ее руками – в них со страшной силой и угодило разбившееся на мелкие куски стекло. Прибежавшие на крик мама с папой подумали сначала, что дело совсем плохо, ведь сестра держалась за голову окровавленными руками.

Вот этим эпизодом, как и поселившимся на нашем балконе семейством крыс, ознаменовался для меня семилетней переезд в российскую глубинку.

Туда мы, как и многие другие семьи со всего только что развалившегося Советского Союза, приехали, чтобы не помереть с голоду у себя на Родине, где люди бросались из окон, потому что не было работы. Или где их бросали из окон, потому что практиковали и такой бизнес. Здесь бояться было нечего, и доход был, да только через какое-то время сплыл – из-за девальвации рубля.

Сначала все шло нормально: в прихожей у нас стояло много банок сгущенки и тушенки, потом туда поставили мешок картошки, который казался очень большим. На завтрак пару штук, на обед да ужин – столько же, и вот уже серый пыльный мешок из грубой ткани почти пуст. Хлеб был праздником, а жареный, с расплавленным сыром, стал вообще пределом мечтаний.

До девальвации родители меня баловали: накопилось много кукол Барби, одежек да туфелек к ним, ну и еще всякой всячины типа аудиокассет и журналов – из самой Прибалтики. Однажды я все это собрала и пошла по тем редким знакомым, которых еще не видела в голодном полуобморочном состоянии. С вырученными у одноклассницы за мою любимую куклу деньгами я сходила в пекарню «Дока», вернулась домой и торжественно вручила маме, как принято было говорить, «булку хлеба». По пути домой, счастливая, прижимая еще теплый кругляшок в целлофановом пакете к груди, я увидела похоронную процессию: она тянулась, оставляя за собой еловые ветки.

Опять кого-то хоронят. На этот раз, должно быть, мою учительницу по природоведению: о ее смерти только и говорили накануне в школе (вроде бы почки отказали). Жутко признаться, но я радовалась, что появилась тема для разговора, потому что обычно в последнее время мои одноклассники обсуждали меня. Счастьем было уговорить маму оставить меня дома и потом, боясь что-то пропустить, отлучившись в туалет, смотреть завороженно «Беверли-Хиллз», «Гром в раю», а если повезет, то чемпионаты по латиноамериканским танцам. Кто-то и правда так живет? Да не болтайте, это просто шоу.

Жизнь – она тут: когда нужно в 18:25 начинать высматривать из окна мусоровоз и давать сигнал маме, чтобы она успела спуститься с пятого этажа с ведром, взобраться по грязной лестнице к кузову «помойки» и выбросить отходы. Очистки от картошки, большей частью.

Однокашникам же я не угодила своим отстраненным отношением. Тем, что не «ставила» лаком челку, как другие девочки. Тем, что не замазывала прыщи тональным кремом. Тем, что ходила в рваных кедах и неизменно розовом свитере с красной полоской на обоих рукавах. Тем, что умничала на литературе, и тем, что меня называла звездой учительница по английскому.

– Когда ты уже свалишь обратно в свою Прибалтику, чмо? Держи ее вонючий рюкзак, Витек, давай его в пацанском толчке замочим!

Пенал мой был только что замочен слюной выдвинувшей соответствующее предложение Олеси (она, кстати, после школы переехала в Израиль и вскоре пала смертью храбрых в очередной войне).

Что ж, Олеся, изобретательно. На прошлой неделе ты велела закинуть мой и без того виды видавший рюкзак в баскетбольное кольцо, а на позапрошлой его спрятали в школьном саду. Там-то меня и угостила первой сигареткой старшеклассница, когда я рыдала под яблоней, сокрушаясь из-за несправедливости.

– Скажи мне, Нина, за что они так со мной?

– Просто ты не похожа на других. И ходишь правда как охламон. Давай с нами побухать – сразу твои малявки зауважают.

Домой меня принесли в состоянии, что называется, в говно. Я была наказана месяц. А произошло вот что: за местной банькой вместе со старшеклассницами мы «приговорили» какую-то наливку (от подобной, кстати, у папы на работе коллега позже умер). За ней мне вручили бутылку «Балтики девятки», которую велели пить «через затяг».

Скоро о моем подвиге стало известно уже всей школе, и в столовой на глазах у всех мне купил булочку с сыром панк Коля, старшеклассник, сказав, мол, наверное, тяжело с похмелья в очереди стоять. Он жил в соседнем доме, и я его знала в лицо, как и всех остальных обитателей двора, но со мной он заговорил впервые: пригласил даже к ним на репетицию как-нибудь. Так позже началось мое бесконечное околачивание в компании людей со странными кличками: например, Мороз и, без шуток, Конь. Не хватало только Солнца и Дня чудесного. Они мне и привили любовь к песням типа «Среди ублюдков шел артист, в кожаном плаще мертвый анархист», сигаретам «Петр Первый» и сидению на лестничных площадках за разговорами о музыке. Точнее, о том, что мы называли музыкой.

Сейчас я пишу эти строки, а фоном играет сальса. Знал бы ты, Колян, что вместо драных штанов я ношу теперь изящные платья, которые стоят столько, сколько пара десятков ящиков твоего любимого пиваса, а вместо рок-распальцовки применяю стайлинг в парных танцах.

Помнишь, как мы с тобой, Колян, у меня дома в кладовке наливали в одну тару понемногу из всех бутылок домашнего вина, которое заготовил мой отец? Черничное, малиновое и клубничное – все лили в одну бутылку! А помнишь, когда мы встречали у меня последний мой в России Новый год и сильно засорился туалет, мы сначала черпали выходившее говно кастрюлей и носили его в ванну, а потом ты, задолбавшись, стал бить в унитаз рукояткой лопаты?

Пусть земля тебе будет пухом.

Коля умер от туберкулеза через несколько лет после того, как я уехала навсегда. Я ему так и не успела сказать, что в той кастрюле сестра потом сварила борщ.

Тем временем из задрота я превратилась в школьную звезду. Поспособствовал этому мой переход, как говорит мама, из класса умных (физико-математического) в класс дебилов (обычный), чему я была несказанно рада: надо мной больше никто не издевался, более того, меня уважали.

Прыщи, кстати, я все же замазывать начала, и когда родители стали снова получать зарплату, выпросила у них новую кофту: черную футболку с физиономией Горшка, алкашного лидера группы «Король и Шут». Новые джинсы я сразу изгадила, проделав в них дырки и нарисовав отбеливателем знаки анархистов. В общем, старалась как могла, но все же следовала не всем заветам панков: они призывали, помимо прочего, не пользоваться туалетной бумагой (да, попросту не вытирать жопу) и не ходить в Макдак. Первое мне не подходило по объективным причинам, второе было неотъемлемой частью пребывания на прибалтийской Родине.

В какой-то момент я начала и краситься, особенно в ходу в ту пору была белая помада. Она мне вообще-то особенно не нравилась, но хотелось быть модной. Родители такой боевой раскрас не одобряли, приходилось прятать помаду и серебряный карандаш для век в тайнике в подъезде. Нетрудно догадаться, зачем такие жертвы: я влюбилась в одного из панков – Сергея Дернового, который, в свою очередь, был влюблен в мою лучшую подругу Лену и на мои томные взгляды под песни группы «Краски» на школьной дискотеке внимания не обращал.

Лена была миниатюрная, но с большими глазами и с сиськами еще больше. Ходила все время на каблуках (как это любят в Раше, миксовала их даже со спортивными штанами: теми самыми, с белыми полосками по бокам) и умела флиртовать. Я ей жутко завидовала. Знала бы я тогда, что через десять лет буду флиртовать на Лазурном берегу, а она – сидеть в той же деревне, только с двумя детьми и мужем-алконавтом, то была бы терпимее к ее бл*****м наклонностям.

Она морочила Сереже голову, и мне было искренне непонятно, почему он не переключит свое внимание на меня: я ведь была в драных штанах, с белыми губами, посеребренными веками и такими же, как у него, музыкальными пристрастиями. Я даже челку «ставить» научилась: Нина помогла.

Сам Сережа Дерновой в итоге переехал в город побольше, подцепил парочку венерических заболеваний и так испугался, что, вылечившись, немедленно женился. Только дети у пары никак не получались, скандалы участились, и через пару лет они разошлись. А потом Сережа уехал за границу, вроде бы, сначала в Италию, а потом в Испанию. О его дальнейшей судьбе никто ничего не знает.

О моей тайной любви к Дерновому знала только Юля. Волос красивее, чем у нее, я больше никогда в своей жизни ни у кого не видела. Да и вообще девушек милее не встречала. Отец мечтал отправить Юлю учиться в Санкт-Петербург, и я ей завидовала, говорила, что наконец-то она выберется из этой дыры. Но дырой Юля ту деревню не считала, и когда после окончания школы пришло время делать выбор, девушка никуда не уехала. Со своей золотой медалью, здоровым румянцем и длинными густыми черными ресницами, обрамляющими большие голубые глаза, Юленька осталась жить там, где на тротуарах можно вляпаться в коровье дерьмо. Она отрезала и осветлила волосы, вышла замуж за сантехника на пять лет ее младше и ходит на работу по тропинке тридцать минут в одну сторону, пятьдесят в другую – с заходом в сельский магазин «Светлана».

Последний выкрашен в розовый цвет и считается центром жизни: детки тут ждут, когда подвезут мороженое (ванильные или шоколадные стаканчики безо всякой обертки с налепленным лишь бумажным кругляшком поверх выпячивающегося из вафли мороженого), все остальные – алкахи, спрашивают, не паленая ли водка. Она стабильно, пару раз в год, оказывалась-таки паленой: кто-то травился, кто-то становился инвалидом, кто-то пропадал. Как моя одноклассница Настя.

Был чей-то день рождения, стоял октябрь, нам по пятнадцать лет – поехали в клуб в соседнее селение. Пьяные девки визжали, красно-белый грязный уазик заваливался на поворотах набок; Настя, видимо, вышла поблевать на одной из остановок, а никто и не заметил. Хватились только в понедельник в школе: пропала девочка. Нашли мертвую и изнасилованную далеко за телевышкой. Школа пребывала в шоке. Кто-то засунул под стекло с расписанием стихотворение, строки которого спустя столько лет так и не выветрились из моей памяти:

«Верил в твои я ладони, верил в твои глаза, Только слишком поздно тебе об этом сказал».

Ссылка наша тем временем подошла к концу – российская страница давно перевернута. Столько же не самых лучших лет мы провели на просторах исторической родины, сколько крыс нашли тогда на балконе по заезде. Вот ирония судьбы: столько же отбыл в сибирской ссылке мой покойный дед Иван, который умер задолго до моего рождения.

Странное дело, но в критические моменты жизни мои мысли то и дело обращались к судьбе этого по сути незнакомого мне человека: думая о том, как ему было страшно быть брошенным в вагон для скота, направлявшийся в Сибирь, а потом, пройдя все кошмары, умирать в одиночестве от гангрены, я находила в себе силы утирать слезы и идти дальше.

2008. Италия, Неаполь

Обычно Он был одет в бордовые джинсы, подпоясанные салатным шнурком вместо ремня, слегка потную серую майку, открывающую крепкие плечи, а на ногах были спортивные тапки Vans в черно-белую клетку, с толстой подошвой. На одной руке —татуировка Love, на другой – японские иероглифы. Хорош. Как Ева Лонгория. Только мужчина.

Иногда Он забегал к нам на работу: как выяснилось, со мной вместе трудился его знакомый. Он приносил ему и «как бы заодно всем остальным» пирожные собственного приготовления. Потом, когда я жадно втихаря доедала оставшийся кусочек какого-нибудь тирамису, то не уставала удивляться тому, что такой молодой парень так отменно стряпает. Знал бы он, что на первом курсе института я спросила у подруги: «А полчаса хватит, чтобы сварить яйцо?».