День

Дэн стоит у кухонного стола, разбивает в миску яйцо. Он неизменно верен своему образу: бывший рокер, а теперь солидный, авторитетный мужчина сорока лет – этот образ не нашел отражения в искусстве. Греки культивировали мускулистую зрелость воина, становящегося с возрастом лишь грозней. А затем изображаемый мужчина средних лет, перескочив, похоже, промежуточные столетия (даже Микеланджело предпочитал ребят помоложе), сразу перевоплотился из героического древнего грека в прогоркло-розовый человекоблин Фрэнсиса Бэкона.

Образ Дэна не находит места и в коллективном соглашении о мужской привлекательности: с годами он стал приземистым, слегка попышнел и обмяк – скорее раб своих привязанностей, чем боец, не гладиаторская арена у него на уме, а сбережения и систематизация; этот человек уже делает первые шаги по направлению к смерти, что требует, если хотите знать мнение Робби, гораздо больше мужества, чем упрямая вера в действенность достаточных физических нагрузок и косметических средств, позволяющих и в восемьдесят выглядеть на тридцать восемь.

На Дэне серые треники и старинная футболка с эмблемой “Рамоунз”. Кружок неприкрытого черепа проглядывает на платиновой макушке: перекись водорода – последний атрибут прошлой жизни, с которым Дэн не желает прощаться. И как упрекнуть его в стремлении сохранить хоть след былой юношеской прелести? Кто в двадцать выглядел как серафим с полотен Боттичелли, тому потом трудно оправиться.

Но, невзирая на прическу, Дэн теперь человек ответственный и твердо верен своим привязанностям. С шутливой стойкостью принимая разочарования, он вытравил из себя ярость, а заодно и надежды на будущее, которое якобы еще впереди. Ловким, метким ударом он разбивает яйцо. И говорит:

– С добрым утром, Робби.

Голос Дэна понизился на пол-октавы, теперь уже необратимо, – сказались годы курения и выступлений в мутном сумраке ночных клубов.

– Привет, Дэнни, – отвечает Робби, боднув Дэна в мясистое плечо.

– Как дела?

– Да ничего. Терпимо. Наконец-то пятница, а?

Замечание немного бестактное, не правда ли? Это Робби выходные сулят освобождение, для Дэна же означают, что дети весь день будут дома, а Изабель засядет за ноутбук (у них больше трети сотрудников уволилось, и она теперь работает семь дней в неделю).

Робби задается вопросом, стал ли он ввиду надвигающегося отъезда чаще позволять себе (или просто стал лучше отслеживать) вечные свои мелкие нападки на Дэна. Добропорядочного Дэна, горячо любимого Дэна, Дэна, сделавшегося, без сомнения, фигурой патетической.

– У Изабель все нормально? – спрашивает он.

– Ага. Просто хочет побыть в тишине.

– Я новую песню написал. Полночи не спал из-за нее, – говорит Дэн.

– Дети еще у себя?

– Ага. Вайолет одевается. А Натан… без понятия, чем он там занят.

– Пойду потороплю их. Говорил ведь, что утро у меня свободное?

– Наверное. Но напомни.

– В школу приедут брать пробы на асбест.

– Думал, его давно удалили.

– Вполне возможно. Но неизвестно наверняка. Нет подтверждений, что проверка была. Архив хранился в картонных коробках в подвале, а подвал затопило во время урагана “Сэнди”.

– В общем, утро у тебя свободное.

– Пойду пригоню детей.

– Люблю тебя, дружище.

– И я тебя.

Лет эдак двадцать назад Дэн с Изабель никак не могли решить, жениться им или нет (она сомневалась), и тогда Дэн повез Робби – тому было семнадцать – смотреть на самый большой в мире моток бечевки, понадеявшись, что Изабель станет сговорчивей, если привлечь ее младшего брата на свою сторону. В дни особой тоски по прошлому то автопутешествие кажется Робби самым счастливым событием в жизни. Двадцатилетний Дэн рулит своим подержанным (и не единожды) “бьюиком” – русые кудри золотятся, мускулы поигрывают на руках, – распевая вместе с магнитолой Sweet Thing Джеффа Бакли, а вокруг простираются фермерские угодья Пенсильвании и Огайо. Этот Дэн казался Робби воплощением красоты во всех смыслах. С тех пор Робби с Дэном рассказывают, как, доехав до самого Канзаса, обнаружили там лишь второй по величине моток бечевки в мире (самый большой был в Миннесоте), а затем оказалось, что добродушная лысеющая смотрительница, дежурившая в тот день, не способна разъяснить подробнее надпись на табличке, утверждавшую, что этот моток бечевки хоть и не самый большой, зато единственный, к которому можно подойти поближе и понюхать его. Когда Дэн осведомился, чего ради его нюхать, женщина лишь печально улыбнулась. И вместо ответа изложила суть разнообразной полемики, имеющей отношение к делу, в том числе о преимуществах бечевки из сизаля перед синтетической, и наоборот, а также о том, следует ли относить определение “самый большой” к размерам или к весу.

Тут и сказочке конец. Не обнаружив сувенирной лавки, огорченные Дэн и Робби отправились восвояси, однако в Рединге, штат Пенсильвания, “бьюик” сломался, и им пришлось ночевать в одряхлевшем мотеле, пока какой-то сомнительный автомеханик собирал развалившийся двигатель, неохотно допуская, что после этого хотя бы до дому, они, пожалуй, дотянут.

Будь Робби так же волен измыслить прошлое, как измышляет Вульфа, история имела бы продолжение. Поглазев на моток бечевки, они с Дэном поехали бы дальше, не обратно на восток, а на запад, прямо в Калифорнию, и где-нибудь в самом сердце Колорадо Дэн вдруг понял бы, что влюблен совсем не в Изабель, а в ее брата, паренька, которого так глубоко опечалило отсутствие футболок и магнитиков с изображением мотка бечевки и который без конца крутил Sweet Thing и подпевал Джеффу Бакли, ни разу слова не сказал насчет не самых приличных привычек Дэна (даже щелканья пальцами), не ревновал, не раздражался, любил Дэна таким как есть, точно таким, и не рекомендовал ему исправиться, и не указывал, как именно исправляться. Робби с Дэном поселились бы на Венис-Бич и жили там по сей день. На свою годовщину всегда бы приезжали в Канзас – вновь взглянуть на второй в мире по величине моток бечевки. А в Миннесоту – взглянуть на первый по величине – ни за что не поехали бы.

Изабель воображает, как просидит на этих ступенях долгие годы. Героиня европейского кино: Женщина На Лестнице. Пригвожденная к месту собственным эгоизмом и заурядностью, осознающая, что должна бы быть больше довольна жизнью, но почему-то ею недовольная, если не считать кое-каких незначительных эпизодов, выпадающих из общего ряда. Она увидела сову там, где, объективно говоря, никак не могла увидеть, догадалась, что совы, скорей всего, символизируют несчастье – клекот и когти, налетающие вдруг с безмятежного, казалось бы, ночного неба, – и не может теперь двинуться ни вверх, ни вниз по лестнице. Так и сидит тут.

Сидит и сидит, безразличная к мольбам и увещеваниям. Дети подрастают, приучаясь постепенно проходить мимо нее по пути из дома и домой с поспешным “доброе утро, мам” или “спокойной ночи, мам”. Потом вырастают совсем, и вся ее семья переезжает отсюда, уступая место другому семейству, а она все сидит. Новым жильцам сообщают, конечно, что квартира продается так дешево, поскольку им придется мириться с присутствием Женщины На Лестнице. Они и мирятся, обходят ее, в основном деликатно, их дети только иной раз вопят ей прямо в ухо “эй!”, но и детям скоро надоедает – реакции-то никакой. И постепенно она становится невидимкой. Ее то заденут нечаянно, то ненароком стукнут по голове сумкой с продуктами – первоначальные извинения, однако, остаются незамеченными, как и хулиганство детей, и наконец доходит до того, что на нее обращают внимание уже только при гостях, говоря вполголоса: “Уж простите, но она шла в комплекте с квартирой, а квартиру мы взяли почти за бесценок – в общем, ничего не поделаешь”.

Комната Натана и Вайолет – все та же детская, взыскательно обустроенная Изабель в пору, когда она собиралась стать идеальной матерью: Натан был еще только закорючкой с палец размером у нее в животе, а Вайолет пребывала там, где пребывают пока не зачатые. На стенах все те же обои с изображениями надписанных планет и созвездий: Марс, Венера Сатурн, Андромеда, Лебедь, Плеяды (теснящиеся, увы, у самого выключателя). В свое время, поморщившись от цирковых зверей и леденцовых полосок, Изабель предпочла всяким глупостям космическую тематику, и теперь, когда Вайолет уже исполнилось пять, а Натану десять, легче делать вид, что им еще вполне по возрасту жить вместе в детской, раз уж тут Большая Медведица с Орионом, а не леденцы и клоуны. Скоро Натан займет второй этаж вместо Робби. Может, хоть он починит в конце концов протекающий световой люк.

Робби стоит в дверях детской, пока еще не замеченный.

Вайолет вертится перед зеркалом, никак собой не налюбуется. Натан сидит на кровати, уже одетый по форме: в тесные джинсы и серую толстовку. Оригинальность его нервирует, в любых проявлениях.

– Привет, чудовища! – окликает их Робби.

Оба, взвизгнув (Натан, уж Робби-то знает, тут же жалеет, что не удержался), бросаются к нему. Вайолет обнимает его за бедра щуплыми ручонками, Натан выставляет кулак для приветствия.

– Привет-привет-привет! – говорит Вайолет.

– Доброе утро, моя лапушка.

Одной рукой Робби гладит ее по голове, другой отбивает Натану кулачок.

– Здорово, чувак! – говорит Натан.

– Здорово, детка, – отвечает Робби. – Обнимемся, что ли?

Натан подается вперед – обнять Робби, в результате попадает Вайолет локтем по голове, а та в результате верещит от боли раз в десять громче необходимого.

– Да ладно тебе, – говорит Натан.

– Ты ударил меня по голове!

– Да просто задел. Ты что, истеричка?

– Проси прощения.

– Не за что мне просить прощения.

– Ты меня ударил!

– Ну вызывай 911.

– Прекращайте, а? – взывает по пояс втянутый в детскую перепалку Робби.

Но они не прекращают. Не могут. Ими движет извечный гнев сыновей и дочерей человеческих – ошеломляющий гнев в чистом виде.

Вайолет говорит:

– Натану не нравится мой наряд.

– Нет, я сказал, что для карнавала самое то.

– Дядя Робби, а тебе нравится?

Она отходит подальше, чтобы Робби разглядел ее целиком. На ней платье цвета морской волны – платье принцессы с рукавами фонариком и тюлевой юбкой.

Робби и купил ей это платье неделю назад. Не сообразив почему-то, что Вайолет захочет носить его повседневно.

– Роскошно выглядишь, – говорит Робби.

– Аха! – отвечает Вайолет.

Это она Натану.

– Но для дня, пожалуй что, слишком роскошно, – добавляет Робби.

Вайолет глядит на него озадаченно. Она вступает в сферу таинственных правил, которые усвоишь, лишь нарушив. До сих пор правила, пусть зачастую (и порой вопиюще) нечестные, по крайней мере были ясны.

– Для сегодня? – переспрашивает она.

– Обычно самые красивые платья женщина надевает вечером, – поясняет Робби. – Когда на небе появляются звезды.

– И сама становится как звезда.

– Точно.

– Значит, обычную одежду носят днем, а красивую вечером.

– Совершенно верно.

Вайолет поднимает прежде брошенную на пол вместе с другими юбку-шотландку.

– Это лучше? Для сегодня?

– То что надо.

– С вот этой футболкой?

Вайолет предъявляет свою любимую (на данный момент) футболку со знаком “пацифик” из блесток. Робби от нее не в восторге, но пока и одного исправления довольно.

– Да, отлично – говорит он.

– Днем можно надеть вот это, а вечером – платье.

– Именно.

– А как ты думаешь, можно будет вечером надеть платье вместе с футболкой…

– Обсудим это позже. Сначала завтрак, наряды потом.

Вайолет послушно кивает, но отстраняется, когда Робби протягивает руку, чтобы снова погладить ее по голове. Этим поучением о смене дня и вечера он неявно, но порицал ее, и теперь она на него неявно, но злится. Вайолет, в нынешней ипостаси пятилетней, попадает порой в безвыходную ситуацию конфликта между двумя стремлениями: доказать свою правоту и постигнуть премудрости жизни.

Натан опять уселся на кровать, расставив ноги, во что-то там играет на айфоне. Про наряд сестры он все верно сказал. Но в свои десять научился уже хладнокровно принимать маленькие победы.

По неведомой ему самому причине Робби считает Вайолет более постоянной, хоть она и на пять лет младше Натана. Натан, сколько Робби помнится, всегда казался отчасти посторонним: его любят, ему рады, но он тут до поры до времени, пока не скроется в своем отдельном будущем, тогда как Вайолет часть этой семьи навсегда.

– Завтракать пора, дружище, – говорит Робби.

Безуспешно пытаясь вытащить их наконец из спальни, Робби задается вопросом: не подавлял ли он Вайолет, побуждая ее следовать основополагающему закону моды? И не должен ли удостовериться, что Натан понимает: “истеричка”, пожалуй, слово не самое подходящее в обществе его друзей-пятиклассников? Кто знал, кто мог предвидеть – в тот давний вечер, когда за ужином Изабель впервые накрыла ладонью пустой винный бокал, сообщая таким образом о своей беременности, – что Робби, Дэн и Изабель, все трое, вступают в новую жизнь, где любовь смешается с изнеможением и вечными сомнениями, не совершит ли (а точнее, когда совершит) один из них роковую ошибку, которую дети перенесут потом в наступающий век.

И в то же время Робби нравится воображать, как лет в шестьдесят он пойдет куда-нибудь выпить с Натаном (явившись из того места, в котором окажется к тому времени) и они будут ломать копья в спорах о политике (“Натан, вся мировая история вокруг денег вертится, неужто ты еще не понял”?). Или как он поможет Вайолет выбрать платье на выпускной (“Примеришь, может, вон то, без пояса”?). Уже сама мысль о таком вот будущем (“Дядя Робби, мы записали тебя на пилатес, тебе нужна растяжка”) – спасательный трос: хватайся и следуй прямо к горизонту. Эта-то мысль и поднимает его с постели, если выдастся скверное утро.

Натан покидает спальню первым, с видом человека, согласного, так уж и быть, на уступки. Он позавтракает, без проблем, и в школу сходит – что угодно, лишь бы Робби отстал, хотя в завтраке Натан не нуждается (кормится протеиновыми батончиками), а учителя его – сплошь кретины. Но он сделает Робби одолжение.

А Вайолет копается – все не может расстаться с принцессиным платьем.

– Ну что, не будешь есть за обедом рыбные палочки? – спрашивает Робби.

В ответ получает резкий, досадливый взгляд и прекрасно понимает Вайолет. Чему радоваться, если каждое утро он проверяет меню школьного обеда и запрещает ей есть слишком жирное или соленое? Но рыбные палочки! Серьезно? Это же просто снаряд из жира и соли. О чем они там в школе только думают?

– У тебя большое сердце, – говорит Робби, – как и у меня. Такие уж мы с тобой необыкновенные.

– Это нечестно.

– Нам нужно следить за своими сердцами. А то перестанут умещаться внутри.

– Потому что мне досталось от тебя гипносердие.

– Гипертония. Это у нас семейное. И лучше бы, конечно, мы с тобой были похожи в чем-нибудь другом.

– Съем кусочек рыбной палочки.

– Но только один. А теперь идем.

В последний раз взглянув на платье – радужный ворох на полу, – она соглашается наконец идти завтракать.

Еще одна утренняя миссия выполнена. Но помимо домашних обязанностей у него есть теперь и другая – постить картинки от имени друга, недавно зачатого и рожденного онлайн пару месяцев назад, после того как Робби расстался с Оливером.

Когда Робби заходит в ванную, Изабель там красит глаза.

– А постучать?

– Думал, тут нет никого. Это что, “Шанель”?

– Да, купила впопыхах. Хочешь попробовать?

– Давай.

Они стоят вместе у зеркала, напротив своих отражений. Мазнув кисточкой для теней по левому веку, Робби глядит на себя критически. Оттенок дымчатый, но слегка, телесный, чувственный. Вы сногсшибательно гипнотичны и совсем не легкомысленны. Розовый – это не про вас.

– Эта квартира в Вашингтон-Хайтс кажется подходящей, – говорит Робби. – Не скажут ведь “с видом на реку”, если нет никакого вида, а?

– Все они такими кажутся.

– Да уж, никто не упомянет, что вид еще и на мусорные баки на задворках кафешки или что спальня – в подвале.

– И все же это странно – поселить Натана в отдельной комнате наверху, тебе не кажется?

– Это именно что комната наверху, ставшая квартирой чисто случайно. Пробовала когда-нибудь готовить на той кухне?

– Мы перекроем там газ.

– А дверь на улицу запрете. И никакой псих не проберется внутрь.

– Что-то слишком много тебе приходится меня успокаивать.

– Затем я и здесь. В том числе.

– Ты должен был бы съезжаться с Оливером.

– Ему это скажи.

– Все мужики сволочи.

– Кроме нас с Дэном.

– Дэн тоже сволочь.

– Ты это не всерьез.

– Что ты говоришь ему насчет так называемого камбэка?

– Ну… одобряю. Что мне еще ему сказать?

– Мм…

– А ты говоришь с ним об этом?

– Нет. Не говорю.

О “камбэке” Дэна Изабель с Робби одного мнения. Между ними нет секретов (или так они считают), но есть молчаливое единодушие по некоторым вопросам, в основном касающимся Дэна. Он надеется вновь разжечь утраченную славу тех времен, когда играл на разогреве у никому не известных групп. И выпустил единственный альбом, так и не проданный, – вот отправная точка для камбэка.

– Я-то думал, женатые люди всё обсуждают, – говорит Робби.

– Некоторые – наверняка.

Изабель проводит кисточкой по векам, смотрит в зеркало, моргает оценивающе. Да, женщиной, всегда готовой пошутить в трудную минуту, ее не назовешь, и не славится она среди общих друзей искусством закатить без подготовки веселый ужин для гостей. Дэн тоже в свою очередь это с Изабель не обсуждает.

– А долго ехать до Вашингтон-Хайтс? – спрашивает она.

– Минут сорок пять. А то и час. От поездов зависит.

– Далековато.

– Зато относительно недорого.

– Может, нам и правда попробовать купить загородный дом?

– Мисс Мэнли позовем к себе жить. Если она, конечно, еще на этом свете.

Изабель разглядывает себя в зеркале.

– Просто… Пока ты здесь, наверху, мы вроде как одна…

– Коммуна?

– Мисс Мэнли так бы и сказала.

– Слушай, ну я же не в Чикаго переезжаю.

– А кажется, что именно так.

– Ты в норме?

– Угу. Почти. Ты ведь знаешь. Дэн и я, мы тебя любим. Не говоря уж о детях.

Это не открытие, конечно. Робби тоже влюблен в Изабель и Дэна. А точнее, в причудливо слитое воедино существо, в котором меланхоличная проницательность Изабель сочетается с непринужденным оптимизмом Дэна, скрытый сумбур ее сдерживаемых желаний – с его пускай и безрассудными, но искренними надеждами. Робби влюблен в сформированную ими вместе личность: романтичную и великодушную, добрую и ласковую, но в то же время многоопытную и ироничную.

К тому же Робби способен любить их обоих сильнее, чем они – друг друга, это факт. А вот еще один: Изабель с Дэном шли к жестокому разочарованию прямо с момента знакомства. Дэн тогда уверял, что колебания Изабель – лишь капризы девушки, которая, как он выразился, пожалуй, слишком умна, и порой себе во вред, и которой нужно просто согласиться с ним, ведь ему видней, после чего Изабель, вконец измотав себя дурными предчувствиями, решила сказать да. Ведь разве мог этот Дэн Бирн, такой уверенный в себе, благоухающий и шаловливо-обходительный, ошибаться?

Однако этот элемент их несовпадения, это подспудное не совсем не только упорно сохраняется, но и растет – тоже факт. И факт, что своим лучшим другом каждый из них считает Робби.

Но слово “любим” до сего утра не звучало. Остается только надеяться, что Изабель, сказав “Дэн и я, мы тебя любим” (“я” тут очень важно), имела в виду именно это, что она знает: Робби тоже любит их обоих и вовсе не строит планов – в том самом, общепринятом смысле – насчет Дэна. До чего был бы жалок и, хуже того, предсказуем брат-гей, вожделеющий мужа собственной сестры.

Робби поневоле задумывается, честна ли никогда не кривившая душой, по ее словам, Изабель с ним и в этом вопросе.

– Вы справитесь, – говорит Робби. – Верь мне.

– Ну да. Все вроде то, да не совсем. Не как нам представлялось, правда?

– А что нам, по-твоему, представлялось?

– Нечто… Не знаю. Большее? Огород. Дети, старики, животные. Козы с цыплятами и дружелюбная лошадь, которая вечно забредает куда-то не туда, а сосед вечно пригоняет ее домой.

– Сколько подробностей.

– И все-таки нам надо купить Вульфу домик за городом, – говорит Изабель. – Он заслужил. Всю жизнь собрался посвятить больным детям.

– Да, пожалуй, надо.

– Уж не знаю почему, но Колумб в тиаре на носу корабля никак не выходит из головы.

– Волшебник, замаячивший на горизонте.

– Каково это, по-твоему, а? – говорит она. – Проснуться утром и, выйдя на палубу, узреть вдруг целый неизвестный континент вместо все того же бесконечного океана.

– Мы ведь помним, да, скольких он поубивал? И что оплатили экспедицию отцы-инквизиторы?

– Благодарю, профессор. Ладно, каково было бы узреть целый неизвестный континент даже с учетом этого?

– Грандиозное впечатление. Спору нет.

– Перспективы какие, я хочу сказать.

– Да уж. Мощные.

Робби изучает свое отражение с накрашенным глазом.

– Не могу понять, шикарно выгляжу или позорно.

– Шикарно. Не сомневайся. Люблю, когда мужчина использует какую-то одну деталь. Деловой костюм, скажем, и восьмисантиметровый каблук. Или как у тебя – футболка, обычная мужская стрижка и накрашенные глаза.

– Заявлюсь так на работу – выгонят.

– А может, Вульфу начать одеваться потрансгендерней?

– Таких фотографий с ним мне в жизни не найти.

– Ну тогда только для нас. Мы с тобой будем знать, что он носит каблуки или красит губы. А подписчикам знать не обязательно. Будем представлять его в футболке, джинсах и на каблуках.

– Ну если тебе так хочется…

– Хотя ты прав, конечно. Воображаю, в какой ужас придут его пациенты.

– Все приходят в ужас. Стоит только ответственному мужчине заявиться на ответственную работу с накрашенными глазами.

Как-то раз, давным-давно, когда Изабель было семь или восемь, а Робби четыре или пять, она нарядила его в шелковую комбинацию и материнские жемчуга и торжественно привела на первый этаж – в самый разгар ужина, за которым, как выяснилось, собрались гости не простые, а достаточно влиятельные, чтобы в тот же день, но несколько раньше, пламенно дискутировать то ли о Джесси Джексоне, то ли об Израиле. Входя в столовую чуть впереди сестры, благоухавший материнским “Герленом” Робби полагал, что перевоплотился, что вся его прелесть теперь явлена. Позже он не раз задавался вопросом, сложилась бы жизнь как-то иначе, отреагируй тогда мать и отец, мать или отец по-другому. Нет, Робби их не винит. Много приложил усилий, чтобы не винить. Однако почти уверен, и ничего тут не может поделать, что от того вечера протянулась невидимая нить к другому, много лет спустя, когда он сообщил родителям о своем намерении отклонить приглашения из медицинских колледжей. Решил все-таки не становиться врачом. Отец при этом сделал такое же лицо, с каким встретил однажды явление маленького Робби – надушенного и в жемчугах – в столовую.