Беспощадная истина

Наконец он сообщил, что я могу выходить. Мне жутко повезло, что я выбрался из этой ситуации. В коробке, которую мы стащили, были дорогие часы, медальоны, браслеты, бриллианты, рубины. Чтобы избавиться от всего этого дерьма, нам потребовалось две недели. Что-то мы продавали в одном месте, оставшиеся драгоценности – в другой части города.

Как это ни смешно, но при всей моей воровской практике впервые меня арестовали за украденную кредитную карту. Мне было десять лет. Ясное дело, я был слишком молод, чтобы иметь кредитную карту, поэтому обычно я находил более взрослого парня и просил его купить это, и вот это, и еще что-либо для себя. А затем мы продавали карту другому парню.

Но однажды мы были в магазинчике на Бельмон-авеню и попытались сами воспользоваться картой. Мы были чисто одеты, но просто не выглядели достаточно взрослыми, чтобы иметь кредитную карту. Мы выбрали одежду и кроссовки, притащили все это к прилавку и дали кассиру карту. Она извинилась за задержку и позвонила. А затем она разрезала карту пополам, и через несколько секунд появились копы, которые арестовали нас.

Меня забрали в полицию. У мамы не было телефона, поэтому за ней заехали и привезли ее в участок. Она стала орать и колотить меня, блин, прямо там. К тому времени, как мне исполнилось двенадцать, привод в полицию стал уже рядовым явлением. После всех этих задержаний я должен был бы пойти под суд, но меня не могли посадить в тюрьму, поскольку я был еще несовершеннолетним.

Я ненавидел, когда моя мать оказывалась в полицейском участке и надирала мне задницу. После этого она напивалась с подружками и рассказывала о том, как она выбивала из меня дерьмо. Когда она набрасывалась на меня, я сворачивался в углу калачиком, пытаясь защитить себя. Это было очень мучительно. До сих пор, оказываясь в какой-нибудь комнате, я прежде всего невольно бросаю взгляд на ее углы, вспоминая те побои, которые я перенес от матери. Она набрасывалась на меня, а я сворачивался калачиком в углу, чтобы защитить себя. Ей ничего не стоило избить меня в продуктовом магазине, на улице, в присутствии моих одноклассников, даже в зале судебного заседания. Полицию это, конечно, не волновало. Однажды копы намеревались составить протокол в отношении меня, но ворвалась мать и так жестоко избила меня, что они не стали этого делать.

Она била меня даже тогда, когда я иногда был прав. Однажды, когда мне было одиннадцать, я играл в кости на углу улицы. Против меня играл парень лет восемнадцати. В тот день мне везло, и мои друзья делали ставки на те номера, которые у меня выпадали. Вначале я проиграл 200 баксов, но затем мой номер выпал шесть раз подряд, и я выиграл у него 600 долларов.

– Бросаем еще раз. Ставлю свои часы, – сказал он.

Я бросил, выпало 4–5 – 6.

– По правилам, конец игры, – сказал я. – Гони часы.

– Вообще-то я не дам тебе ничего, – ответил он и попытался выхватить деньги, которые я выиграл у него. Я укусил его, затем ударил его камнем, и началась потасовка. Мамины подруги увидели свалку и побежали к ней.

– Твой сын дерется со взрослым парнем, – сообщила одна из них.

Моя мать ворвалась на сцену. Остальные взрослые спокойно дожидались исхода потасовки, потому что от него зависел денежный вопрос. Если бы этот парень не заплатил, то все поступили бы так же. Была кульминация драки, когда моя мать, вмешавшись, схватила меня за руки, ударила и швырнула меня на землю.

– Почему ты дерешься с ним? – завопила она. – Что он сделал тебе? – А тому парню она сказала: – Я сожалею, сэр.

– Он пытался забрать деньги! – запротестовал я.

Тогда моя мать взяла мои деньги, отдала их парню, а меня ударила по лицу.

– Я сожалею, сэр, – повторила она парню.

– Я убью тебя, ублюдок! – прокричал я, пока она тащила меня прочь.

Я заслужил все эти побои. Я хотел быть одним из тех крутых ребят, у которых были украшения и деньги в кармане, а у взрослых парней, лет пятнадцати, еще и подружки. В то время я не очень-то увлекался девушками, но мне нравилось носить хорошую одежду и привлекать к себе внимание.

Уже в то время мать поставила на мне крест. Ее хорошо знали в районе. Когда это требовалось, она умела быть красноречивой. Другие ее дети хорошо учились и ладили с другими, но потом появился я, единственный, кто не умел ни читать, ни писать. Я не мог постичь этой ерунды.

– Почему ты не можешь понять этого? – спрашивала она меня. – Что с тобой не так?

Она, должно быть, думала, что я умственно отсталый. Когда я был еще ребенком, она водила меня в разные медицинские центры на Ли-авеню, и мне делали психологическую экспертизу. В детстве я разговаривал вслух сам с собой. Подозреваю, что в 70-х годах это было ненормально.

Когда я попал в судебную систему, меня в судебном порядке направили в «специализированную сумасшедшую школу». Спецшкола – это как тюрьма. Тебя там держат взаперти, пока не наступает время идти домой. Тебя привозят на автобусе, полном детьми с антиобщественным поведением и разными е… нутыми чокнутыми. Ты должен делать все, что тебе велят. Я восставал, протестовал, плевал всем в лицо. Нам давали жетоны для проезда в школу и обратно, и я крал эти жетоны для игры. Я обворовывал даже учителей и приходил в школу на следующий день в обновке, которую покупал на их деньги. Я делал много дурных вещей.

Меня определили как «сверхактивного» и прописали мне торазин[19 - Хлорпромазина гидрохлорид, первый синтезированный антипсихотик, на сленге – «большой Т».]. Они проигнорировали риталин[20 - Метилфенидат, ранее применялся как психостимулятор при угнетении нервной системы.] и перешли прямо к «большому T». Эти ублюдки давали мне в 70-х годах маленькие дерьмовые черные таблетки. Торазин – это был экскурс в иной мир. Я сидел, остановив взгляд на чем-то, но не мог двигаться, не мог ничего делать. Все было ништяк. Я все слышал, но был в полной отключке; я был как зомби. Я не просил есть, мне просто приносили еду в нужное время. Меня спрашивали: «Ты хочешь в туалет?» И я отвечал: «А-а, да, хочу». Я даже не осознавал, когда мне хотелось по нужде.

После всего этого дерьма меня отпускали из школы домой, и я прохлаждался, пересматривая по телевизору «Рокки и его друзья»[21 - Мультипликационный комедийный сериал.]. Мама думала, что со мной что-то случилось, но я был просто задолбан лекарствами. Поставив мне неверный диагноз, там, наверное, слегка переборщили с лекарствами. Но я лично никогда не был в обиде на то, что мне поставили неверный диагноз. Я всегда считал, что плохие вещи со мной происходили только потому, что со мной самим что-то было не в порядке.

Кроме зомбированных и сумасшедших детишек, в спецшколы направляли также преступных элементов. И все преступники из разных районов получали возможность познакомиться друг с другом. Мы ходили на Таймс-сквер, чтобы потолкаться и пошарить по карманам, и встречали там всех этих парней из нашей спецшколы. Они были при деньгах, в дубленках и модной одежде и занимались тем же, чем и мы.

Как-то в 1977-м я тусовался на Таймс-сквер и встретил там своих ребят из района Бэд-Стай. Мы стали разговаривать, и вдруг один из них выхватил у проститутки сумочку. Она пришла в бешенство и швырнула мне в лицо чашку с горячим кофе. К нам направились копы, и я со своим приятелем Бабом рванул прочь. Мы вбежали в ХХХ-кинотеатр[22 - Кинотеатр с порнофильмами.], чтобы спрятаться, но туда вскоре заявилась и эта проститутка вместе с копами.

– Это они, – указала она на Баба и меня.

– Чего я-то? Я тут ни при чем, блин! – возразил я, но копы отконвоировали нас наружу и впихнули на заднее сиденье своей машины. Сумасшедшая шлюха на этом не успокоилась. Она потянулась через заднее окно и расцарапала мне лицо своими длинными бл… скими ногтями.

Когда мы убегали с Таймс-сквер, я видел своих приятелей из Бэд-Стай; тот, кто устроил все это дерьмо, спокойно наблюдал за происходящим с улицы.

Нас привезли в полицейский участок в центре города. Меня арестовывали много раз, поэтому я уже привык к этой системе. Но на сей раз учли, сколько у меня приводов в полицию, а их было слишком много, так что меня определили прямиком в «Споффорд».

«Споффорд» был исправительным центром временного заключения для несовершеннолетних, расположенным в Хантс-Поинт в Бронксе. Я слышал жуткие истории о «Споффорде». Рассказывали, что там в ходу были избиения другими заключенными и тюремщиками. Понятное дело, меня все это не слишком воодушевляло. Мне выдали какую-то одежду и отвели на ночь в камеру.

Утром я был в ужасе. Я понятия не имел, что меня ожидает на новом месте. Но когда я пришел в столовую на завтрак, это было похоже на встречу с одноклассниками. Я сразу же увидел своего приятеля Кертиса, парня, с которым я ограбил дом и которого хозяин отделал под орех. Затем я увидел и других своих старых партнеров.

«Расслабься! – сказал я сам себе. – Здесь все свои».

После того первого раза я попадал в «Споффорд» и покидал его как за не фиг делать. «Споффорд» стал для меня местом частого кратковременного пребывания, таймшером.

Однажды всех нас привели в актовый зал для просмотра фильма «Величайший на все времена» о Мохаммеде Али. Когда он закончился, мы стали аплодировать – и были поражены, увидев, что на сцену вышел сам Али. Это было нереально. Ему не нужно даже ничего говорить – как только я увидел его, я решил, что хочу быть, как он. Он заговорил с нами, и нас это очень воодушевляло. Я понятия не имел, что я до этого делал в своей жизни, но теперь я знал, что хотел быть похожим на него. Забавно, но люди больше так не говорят. Если они видят превосходный бой, они могут сказать: «Я хочу быть боксером». Но никто не скажет: «Я хочу быть похожим на него». Нет нескольких Али, он один. Вот прямо тогда я и решил стать великим. Я не знал, что мне для этого надо сделать, но я решил, что хочу, чтобы на меня смотрели так же, как на Али.

Не поймите меня неправильно. Я еще не вышел из «Споффорда» и не развернулся на все 360 градусов. Я все еще был мелкой паскудой. Обстановка дома портилась. После всех этих арестов, спецшкол и лекарств моя мать совершенно изверилась во мне. Если уж возвращаться к моему раннему детству, она никогда и не питала никаких надежд в отношении меня. Я просто знаю, что тот медик, расистский мудак, тот парень, который сказал, что я задрочен и отстаю в развитии, он тогда украл у моей матери надежду и веру в меня. Они все украли любовь ко мне и мою защиту, которые я мог бы получить.

Я никогда не видел свою мать счастливой со мной, я не помню, чтобы она гордилась мной и моими делами. У меня никогда не было возможности поговорить с ней, узнать ее получше. В профессиональном плане это вряд ли имело для меня какое-либо значение, но в эмоциональном и психологическом это могло играть громадную роль. Я видел, как матери целовали моих приятелей. У меня такого никогда не было. Если вы думаете, что раз она позволяла мне спать в своей постели, пока мне не исполнилось пятнадцать, она любила меня, то вы ошибаетесь: она просто всегда была пьяна.

Поскольку я оказался в коррекционной системе, власти решили для исправления отправить меня в приют. Они взяли группу детишек, которые там были, обманутых, совращенных, ненормальных, и отправили их всех вместе туда, где правительство платило людям, которые за нами присматривали. Все это была показуха. Я никогда не удерживался там более двух дней. Я просто убегал. Один раз я был в приюте в Брентвуде, Лонг-Айленд. Я позвонил домой и со слезой в голосе пожаловался матери на то, что у меня совершенно не было травки для косяка. Она велела Родни купить и доставить мне все необходимое. Она всегда была хорошим организатором.

В конечном итоге меня направили в Маунт-Лоретто, учреждение на Стейтен-Айленд, но ничто уже не могло изменить меня. Я стал красть у парней на пароме на Стейтен-Айленд. Никогда не знаешь, у кого ты крадешь. Иногда ты обкрадываешь не того парня, кого надо, и он желает получить свои деньги обратно. В данном конкретном случае такой парень просто начал бросаться на всех.

– Кто взял мои гребаные деньги? – вопил он.

Он принялся лупить всех подряд, весь паром приводил в чувство этого ублюдка. Его обокрал мой приятель, и этот урод пнул его, даже не подозревая, что наткнулся на виновника. Мы покинули паром, давясь от смеха при воспоминании о том, как мы отхватили денег. Даже мой приятель смеялся сквозь слезы, потому что его задница все еще болела от пинка. Этот парень выбросил бы нас с парома, если бы он знал, что это мы стащили его деньги. Сейчас, вспоминая, какую жизнь я тогда вел, я ужасаюсь. О боже, ведь он мог запросто прикончить нас, он здорово рассвирепел.

Меня освободили из учреждения для несовершеннолетних на Стейтен-Айленде в начале 1978 года, и я вернулся в Браунсвилл. Я узнал, что многие мои приятели нелепо погибли: из-за ювелирных украшений или пары сотен долларов. Я огорчился, но воровать и грабить так и не перестал. Я наблюдал за более старшими ребятами, которых я уважал. Я видел, как они росли и приобретали вес, но видел также и проблемы, с которыми они сталкивались. Их нещадно били за воровство, но они уже не могли остановиться. Это было у них в крови.

Район становился для меня все более неприветливым, меня в нем все больше ненавидели. Мне было всего одиннадцать лет, но иногда, когда я шел по своим делам, какой-нибудь домовладелец или хозяин магазина, заметив меня, мог швырнуть в меня камнем или чем-нибудь еще.

– Ублюдок, малолетнее ворье, сволочь! – кричали они.

Если они видели на мне хорошую одежду, они знали, что я, ниггер, просто украл ее у них. Однажды я остановился рядом с домом, чтобы поговорить с приятелем, и один парень, Ники, вышел с ружьем, а у его друга был пистолет. И этот чувак вытащил пистолет из кобуры, а Ники засунул ружье мне в штаны, к моему члену.

– Послушай, маленький ниггер, если я услышу, что ты опять собрался на эту гребаную крышу, я вздрючу тебя. Если я когда-нибудь увижу тебя снова в этом районе, я сделаю у тебя в штанах яичницу, – сказал он.

Я даже не знал, кто это такой, черт подери, но зато он, видимо, знал, кто я. Можете ли представить, чтобы к вам вот так подошли и таким вот образом поступили бы с вами?

Незадолго до того, как мне исполнилось тринадцать, меня вновь арестовали за хранение краденого. Власти уже перебрали для меня все места для отсидок в окрестностях Нью-Йорка. Не знаю уж, какого рода научные диагностические тесты они использовали на сей раз, но меня решили направить в спецшколу для мальчиков «Трион», учреждение для несовершеннолетних правонарушителей, в северной части штата Нью-Йорк, около часа езды к северо-западу от Олбани.

Моя мать была рада, что я еду на север штата. В то время много взрослых парней приходили в дом, разыскивая меня.

– Твой брат – грязный ублюдок. Я убью его, – грозили они моей сестре.