Фарфоровый солдат

Я снова иду за ней. Все похоже на начало летних каникул – жара и все такое. Небо тут занимает гораздо больше места, чем в Монпелье. Луна и звезды лежат прямо на крыше дома. Не слышно никаких машин, только наши шаги, шелест ветра да лай собак вдали.

В лавке пахнет канареечным кормом и воском, как у наших стариков соседей в Помпиньяне. Это тоже сходится с твоими воспоминаниями, я как будто живу в твоей голове.

Бабушка знакомит меня с Гектором – это крупный пес, не то овчарка, не то волкодав. Думаю, скорее добродушная овчарка, которую вся эта война нисколько не волнует.

А вот и знаменитая тетя Луиза. Целая гиппоподама. В руках у нее молитвенник, между страниц засунут похожий на сардельку указательный палец. Точно как на семейных фотографиях.

“Эта книга Луизу так ужалила, что она распухла на всю жизнь. Она твердит об Иисусе, даже когда храпит!” – говорил папа. Тебя это смешило. Да, да, ты прятала усмешку, но я видел!

Рядом с тетей Луизой дядя Эмиль. Лысоватый, здоровенный, как телеграфный столб. В глазах высокое напряжение, кажется, вот-вот искры посыплются и как рванет! Головой до потолочных балок достает. Готов поспорить: если он хоть одну заденет головой, рухнет весь дом.

Они оба идут с нами в домик-курятник.

– Pipеlе! Pipеlе! Kom, Kom![5 - Цыпа-цыпа! Ко мне, ко мне! – на лотарингском диалекте. (Прим. автора.)] – приговаривает бабушка и бросает курам зерно.

Домик величиной чуть больше большого почтового ящика, хорошенький, хотя и окружен грубой сеткой от лис. Хотел бы я уменьшиться еще сильнее и поселиться в нем. Я стал бы смотрителем яиц, жарил бы с быстротой молнии вкусные яичницы, принимал роды у кур, тут было бы мое царство. Войну в своем курятнике я бы запретил и научился бы кукарекать, как заправский петух.

Идем по лугу. Кругом цветы, смотрю на них, и такое странное чувство… Особенно тюльпаны… точно такие же, как на одной твоей фотографии, и точно в том же месте.

Смотри не упади в воронку, говорит мне бабушка. Это яма диаметром метров десять и глубиной метра два. Всюду мелкие камешки, грязь, но кое-где между ними отрастает трава. Еще немного – и можно будет играть в футбол.

Мы обходим всю ферму, а я засматриваюсь на лес, в котором ты когда-то гуляла. Сейчас бы побежать туда со всех ног, влезть на верхушку каждого дерева и так устать, чтобы уснуть и спать, пока меня не разбудит папа. Скажет, что мне приснился дурной сон, и все станет так, как раньше.

Бабушка представляет мне всех обитателей фермы: шесть свиней, четыре коровы и два вола – Штоль и Май. Бабушка шутит: они будто бы обижаются, если путают их имена. Небось не первый раз повторяет эту шутку.

Вот бы их оседлать и удрать в лес. Сбежать, как ты когда-то сбегала на свиданья с папой. Эту историю я слышал сто раз от всех домашних. Я бы поднялся на плато Лежере и разгуливал в светлячковом лесу. Чему-то радоваться, пусть даже совсем невозможному – как-то странно. Странно думать о чем-то веселом. Вся радость заржавела, и я забыл, как вообще это бывает.

Мы вернулись в гигантскую кухню. Скрип двери, потом тишина, и тикают часы. А больше ничего. По-моему, слишком долго. Сразу столько вещей, к которым надо привыкнуть. Бабушка подходит к какой-то деревянной штуковине, украшенной резным аистом в гнезде, в нее вставлено что-то вроде компаса. Она барабанит кончиками пальцев по стеклу, и стрелка идет вверх.

– Завтра ясно! – говорит она, но быстро умеряет свой восторг, сообразив, что я этой хорошей погодой воспользоваться не смогу.

Ясно, хорошая погода, а ты смотри на нее из окна, как будто болеешь. Я пытаюсь представить себе весы и уравновесить хорошее и плохое.

Так делать учила меня ты, тогда это касалось чего-то не очень важного, и у меня не очень-то получалось. Мне нужно было время, чтобы улеглась злость. Папа говорит, что я чемпион мира по вспыльчивости. Вскипаю как молоко. Когда на меня такое находит, я как в тумане и сам себя не помню. Так быстро становиться таким тупицей – это надо уметь! Сейчас мои нервы набрякли от печали. Но я с ужасом жду, когда пробьется боль.

В данный момент все хорошее, что я мог бы положить на весы, – это вещи невидимые: какие-нибудь воображаемые звери или воспоминания. Вот я и вспоминаю, и если вспомнится что-то слишком уж радостное, так что захочется плакать, начинаю думать о всяких забавных штуках.

Это помогает, но ненадолго, а потом что-то лопается и… пропади оно все пропадом! Все-все. Моя башка и вся ее начинка. Сердце, которое стучит в ушах, как молоток.

Хорошо бы вмонтировать в мозг выключатель. День – ночь. Спокойной ночи, детки! И больше ни о чем не думать. Ничего не вспоминать. Отбой, гасим свет!

– Мену, посмотри-ка, что лежит у камина. Подарок к твоему приезду, – щебечет бабушка, подделываясь под веселую синичку.

У этой бабушки талант подделываться под кого-нибудь.

В гнезде из соломы – огромное замызганное пасхальное яйцо. С розовым бантиком на макушке. Страшно подумать, какой величины дырка в заду у курицы, которая снесла такую штуку. Я предпочел бы получить футбольный мяч или пусть шоколадку, но обычную, из магазина, только не будущую птичку.

Я взял яйцо в руки, чтобы показать, как я счастлив и все такое. Тяжеленькое! По мне, так лучше бы внутри у него были сахарные рыбки или маленькие разноцветные яички, но, кажется, такое тут не в моде.

– Дед Мороз на Пасху снес! – сказал дядя Эмиль, а прозвучало это как “Гляди-ка, дождь пошел”.

Наверняка заранее приготовил эту шуточку.

– Твой дядя Эмиль, чтоб ты знал, борется за то, чтобы соревнования в несмешных шутках стали олимпийским видом спорта, – усмехнулась бабушка.

– Смешно, что до сих пор не стали! – ответил дядя Эмиль.

– Только тебе и смешно! – вставила тетя Луиза.

– Штоль и Май обожают мои шутки. Особенно Штоль.

Дядя Эмиль поднес к уху большое яйцо.

– Аистенок может вылупиться с минуты на минуту. Если он запищит с немецким акцентом, засунь его обратно в скорлупу и выкинь в окошко, – сказал он и протянул мне корзинку.

Я улыбнулся, первый раз после твоей смерти. Это вышло как-то так, само собой, когда я поглядел на кривую ухмылочку дяди Эмиля. Улыбнулся и даже чуть-чуть засмеялся. Кажется, даже пучок у бабушки на голове слегка ослаб.

У бабушки ласковые глаза. Как у тебя, но окруженные иероглифами морщинок.

В конце тетрадки я начертил календарь и поставил крестик на первом дне. А еще записал разговор тети Луизы и дяди Эмиля, перечитаю его, когда опять нахлынет лавина вопросов.

Ну а пока что у меня есть аистиное яйцо. Бабушка говорит, что птенец проклюнется через тридцать три дня. Для этого надо его каждый день заворачивать в одеяло и класть на несколько часов около дровяной печки.

Держу его в руках страшно гордый, как будто это я отец будущего птенца. В общем, получилось что-то вроде адвент-календаря. Параллельный мир, где ожидается счастливое событие.

Чудно думать, что внутри этой твердой, но хрупкой штуковины зреет живое существо. Мне теперь тоже будет о ком заботиться. Лучше бы это был не аист, а сестренка, но и так ничего.

Обойдя весь первый этаж, мы спускаемся по деревянной лесенке в темный подвал. Там очень низкий потолок. Таким мог бы быть обычный дом после нескольких землетрясений. Тут пахнет цементом и сыростью. На усыпанном гравием полу аккуратно разложены матрасы, похоже на подземный походный лагерь. Очень много книг. Это наводит на мысль о том, сколько же времени, возможно, придется тут провести.

– Мы привели тебя в подвал, чтоб ты привык и не боялся, – сказала тетя Луиза.

На стенах повсюду развешано то, что дядя Эмиль называет “наивным искусством”, а тетя Луиза – “каракулями”. Рисунки углем, короткие фразы.

– Поэзия, красота, романтика, любовь! – воскликнул Эмиль.

– На стенке?

– Везде, дружок, если надо, то и на стенке, раз это открывает выход из этой дыры через собственную голову.

Я достал тетрадку и стал записывать.

– Лучше бы ты первым делом записал не глупости, которые болтает твой дядя, а правила поведения.

Я записываю все подряд, в том числе что я должен записать правила поведения, хоть и так уже знаю их наизусть. Но записываю, раз просят.

Никогда, что бы ни случилось, не выходить одному, даже ночью.

Прятаться в подвале, если кто-нибудь зайдет в дом.