Бабушка, которая хотела стать деревом
Появиться на улице с полотенцем на голове в том южном городке считалось нормой. Точнее не полотенцем, а, скорее, тряпкой или косынкой, обмотанной вокруг головы. Тетя Нина, например, так «делала бигуди». Не сидеть же дома с «бигудями», дела себя сами не переделают. Так что тетя Нина обматывала вокруг лба старое кухонное полотенце и шла в магазин. Как и ее соседки. Некоторые приходили с полотенцами, обмотанными вокруг шеи. Это если на голове была краска. Вариантов было два – басма или хна. То, что на голове черт-те что, не важно. Не вечер же. Прически делались именно к вечеру. Как и макияж. С утра выйти с накрашенными ресницами или губами – ну курам на смех. Все равно через пять минут все сотрется от пота, а тушь и помаду жалко. Вечером уже можно хоть час походить красоткой – при ресницах, при губах, как положено. А утром плевать, как выглядишь. И действительно, тетя Нина буквально преображалась по вечерам, становясь моложе и красивее.
– Это все свет, – смеялась мама, которая к вечеру тоже менялась. Я ее такой красивой никогда не видела. – Здесь очень удачные закаты.
Тогда я поняла, что дело не в возрасте, не в макияже и прическе, а в закатах, то есть освещении, которое бывает правильным или неправильным. Много раз в этом убеждалась. Есть города, которые к вечеру становятся безжалостными к женской красоте, высвечивая синяки под глазами, морщины. Любой тональный крем выглядит как маска, а помада превращает улыбку в оскал. А есть места, где даже пот блестит как положено, будто хайлайтер. И румянец вдруг выглядит юным. И ты уже не потная, уставшая тетка за сорок, а взволнованная женщина слегка за тридцать. Но этот же свет, столь комплиментарный вечером, с утра оказывается беспощадным, высвечивая прыщи, раздражение на коже, не сделанную вовремя эпиляцию, отросшие седые корни волос. В этих южных городках по утрам не хочется смотреть на себя в зеркало. У тети Нины, например, в ванной всегда висела только одна тусклая лампочка, да и та мерцала. Дядя Артур каждый день порывался ее заменить, но тетя Нина запрещала. А в коридоре горели две из пяти.
– Нина, я опять порезался! – жаловался дядя Артур после бритья.
– Брейся на улице! – отвечала тетя Нина. – Или ты хочешь, чтобы у меня с утра настроение испортилось?
– Мам, там холодно, правда плюс три градуса, – сказала я тогда, на новом месте, показывая на прикрепленный к окну градусник и собственную мокрую голову. Кажется, чувство самосохранения подсказало, что, если хочешь выжить, не стоит слушаться собственную мать и выходить на улицу в полотенце на голове.
– Ну надень еще шапку, – ответила мама, наливая пиво, смешанное с сахаром, в пульверизатор. Этот состав она хранила в тайне. Пиво с сахаром действовало так, что волосы стояли на голове каменным постаментом. Хоть головой об стену бейся, прическа точно защитит от сотрясения мозга.
– Можно я не пойду в школу? – спросила я.
– Да пожалуйста, – ответила мама, пытаясь расчесать прядь, которую уже зацементировала пивом с сахаром.
– Напишешь мне записку? – попросила я.
– Конечно.
Мамины записки моим классным руководителям были настоящими шедеврами. Поскольку переезжали мы очень часто, школы у меня менялись как калейдоскоп, мама не считала нужным запоминать имя-отчество очередной классной. Поэтому оставляла многоточие. Кому… – вставьте, как вас там зовут. Уважаемая… дальше следовало многоточие. Моя дочь не будет присутствовать сегодня на уроках… и так далее. Учителя, видя такую записку, впадали в легкий ступор. Мне приходилось рассказывать, сколько школ я поменяла, откуда и куда мы переезжали и почему у матери вдруг случилась амнезия. Учителя меня жалели, считая бедной сироткой. Иногда даже подкармливали. Спасибо им за это. Мама всегда очень удивлялась, что я хочу есть вечером. Она никогда не хотела есть по вечерам.
– Ой, ну хочешь, отолью тебе кофе, – говорила она мне. Спасибо, хоть коньяк не предлагала, который заменял ей ужин. Мама садилась работать. Это означало, что поесть мне точно не судьба. Да и поспать тоже – в квартире начинал звонить телефон, мама разговаривала с клиентами, дела которых вела как адвокат. Многие приходили на прием в нашу квартиру.
Тетя Нина из той нашей, еще южной, жизни, очень полюбила мою маму. Они вместе не ужинали. Тетя Нина пыталась похудеть. Худела на особой диете – арбузе с хлебом. Арбуза поменьше, потому что замучаешься в туалет бегать, а хлеба побольше. Тетя Нина верила, что на этой диете станет прекрасной тонкой нимфой, которой была в молодости.
– Нина, ужин есть? – спрашивал дядя Артур.
– Арбуз, – отвечала тетя Нина.
Дядя Артур шел делать себе омлет. Заодно и меня подкармливал. Омлет он делал невероятно вкусный – с помидорами, зеленью. Для меня до сих пор омлет – это не завтрак, а ужин. И готовлю я его так, как делал дядя Артур. Вилкой взболтать яйца без всякого молока, при этом ругаясь тихо на жизнь, которая ему досталась с такой женой, порезать спелый помидор, зелень, чеснок, а потом все остервенело мешать на сковороде. В итоге выходило непонятное месиво, которое пахло на весь дом и было до одури вкусным.
Короче говоря, если вам хоть раз приходилось выходить из дома в двух полотенцах, намотанных на голову, а сверху в меховой шапке, вы тоже всю оставшуюся жизнь будете возить в чемодане походный фен. А также еду – яблоко, карамельки, печенье, хоть что-то, что позволит вам не умереть с голоду. Такой сухой паек, НЗ, неприкосновенный запас, который, спасибо судьбе, если не пригодится. Маме в голову не приходило взять с собой в поездку хотя бы шоколадку для меня. Зато приходило в голову своровать яблоки в чужом саду по приезде. На завтрак, так сказать. Не то чтобы мы бедствовали и у нас не было денег. Просто так веселее, думала моя мама. Я так вовсе не считала. И объясняла хозяевам, которые ловили нас на воровстве, что не ела приблизительно со вчерашнего утра. Мама просто пыталась меня накормить ворованными яблоками. Больше нечем. После этого сердобольные люди кормили меня завтраком, еще не зная, что уже завтра их жизнь изменится – появление мамы в доме никого до добра не доводило. Если она не могла устроить притон, начинала помогать делить имущество. А всем всегда есть что делить с родственниками – старые дачи, клочки квартиры, пусть несколько метров. Люди становятся удивительно алчными, когда вдруг появляется возможность урвать копейку. Мама предоставляла свои адвокатские услуги в обмен на бесплатное проживание. Но свою работу делала честно. Если видела обман, несправедливость, билась до конца. Благодарные клиенты ее обожали, носили на руках. Меня за мамины услуги кормили, спасибо большое. То, что вчерашние родственники переставали разговаривать, ругались навечно, уже не имело значения. То, что мама рушила жизни бывших мужей, новых жен, новых детей, деля имущество в пользу бывших, тоже считалось успехом. Да, все было по закону. Бывшая жена, от имени которой выступала моя мама, была счастлива, что отомстила не только новой жене, но и ее детям, оставив их ни с чем. По закону она была права, претендуя на часть квартиры, дачи, участка. Но когда бывший муж наложил на себя руки и все дети – и бывшие, и новые – остались без отца, какие чувства она испытывала? Такую цену готова была заплатить за сделку? Мама считала, что договариваться бесполезно. Нужно действовать решительно и резко. Женское самолюбие, обида, пережитое предательство – схема ложилась на плодородную почву. Ее клиентки просили уничтожить, оставить бывшего без порток. Маме как адвокату это давалось легко. То, что происходило после решения суда, ее уже не волновало. Она выполнила заказ клиента, отработала. Мы уезжали в новую жизнь.
Меня же всегда интересовало именно продолжение. Что случилось с этими семьями? Как они живут дальше?
Однажды мама доказала, что женщина, любовница, имеет право на алименты. Тогда не существовало анализов ДНК. Не знаю, как маме удалось выиграть дело, но она его выиграла. Это был не вопрос денег, выживания – та клиентка занимала высокий пост и вполне могла обеспечить и себя, и ребенка. На гонорар, который она заплатила, мы уехали в отпуск на море. Она говорила, что хочет добиться правды, ведь любовник очень хотел ребенка, собирался развестись, узаконить новые отношения, но в последний момент передумал. Мне кажется, это была месть. Суд с помощью моей мамы признал правоту любовницы, мужчине назначили ежемесячную выплату алиментов. Законная жена с ним развелась. Двое детей-подростков отказались общаться с отцом, не простив предательства и того, что мать плакала каждый вечер, поседев от горя. Новорожденную дочь мужчина сам не захотел видеть, не простив ее матери суд и вынужденный развод. Мужчина погиб, влетев в стоявшую на обочине фуру. Был пьян. Бывшая жена, похоронив его, поскольку больше некому, оказалась в психиатрической клинике. Сыновья-подростки остались на попечении старенькой бабушки, то есть сами по себе. И как сложилась их судьба, я не знаю.
Оно того стоило? Не знаю, как мама со всем этим жила. Я бы не смогла. Я ее спрашивала много раз – как после такого можно дышать? Мама отвечала, что она всегда на стороне клиента. Кто первый ее нанял, того она и будет защищать. Адвокатская этика.
Именно поэтому я всегда мечтала стать врачом. Лечить всех. Не находиться ни на чьей стороне. Или учить детей русскому языку. Или готовить и всех кормить. Я бы никогда не смогла сделать выбор, не думая, как люди будут жить дальше после того, как я приму за них решение, поставлю точку в давних спорах или последую маминому совету – «проще сжечь, чем спасти». Я всегда за спасение, а не за сжигание. Мосты, даже самые старые и обветшалые, лучше зияющей пропасти.
Арендные квартиры. С кем туда приезжает хозяин, если вообще наведывается? С любовницей? Или пускает пожить бывшую жену с сыном? Или дочь от первого брака с мужем? Кому сдает? Есть ли какие-то требования? Например, нельзя с собаками или курить на балконе? Или можно только с котами? Или только четыре жильца, а не пять, хотя пятый может спать на диване на кухне? Мне интересно, что творилось в голове у хозяина, когда он делал открытую зону ванной и туалета, видимо, следуя новомодному на тот момент дизайну. Большая спальня, большая зона ванной, но туалет разделен узкой перегородкой, не предусматривающей дверь. Лежащий на кровати видит сидящего на унитазе. Пусть и близкого человека. Но некая зона приватности должна же быть. Или нет?
В домах, где мы с мамой жили в моем детстве, туалеты и ванные были разными. От деревянных во дворе, до коммунальных, где у каждого жильца свой рулон туалетной бумаги, свой ершик и освежитель воздуха. Возьмешь чужой – скандал обеспечен. Помню тетю Таню, которая всех соседей по коммуналке подозревала в том, что они брали ее освежитель воздуха. Она открывала дверь туалета и кричала:
– Вот! Опять моим пахнет! Понюхайте!
Соседи тяжело вздыхали. Тетя Таня покупала самый дешевый и самый ужасный освежитель из всех возможных. Им можно было травить тараканов, но не освежать воздух в замкнутом пространстве. Себе дороже.
Жить на птичьих правах, когда вынужден принимать установленные правила, не просто тяжело – невыносимо. Тебя пускают на время пожить в квартиру в качестве благодарности за услугу, дружбу, связи – не важно. Но ты находишься в гостях, ты никто, временный жилец. С тобой не нужно считаться. Вот это самое невыносимое для меня. С детства, когда я отмывала чужие квартиры, выметала чужие дворы так, как это не делали хозяева. И все равно оставалась виноватой. Порвалась бельевая веревка? Засорился уличный туалет? Всегда остаются виноватыми временные жильцы. В детстве, когда мои сверстницы вели дневники, анкеты, описывая мальчиков, любимые музыкальные группы, переписывая тексты песен, я вела дневник перегоревших лампочек, сломанных кранов, неработающих духовок. Всегда, до точной даты и времени могла сказать, где, в какой квартире что перегорело, что не работало. Когда вызывали сантехника, а когда электрика. Мама мной восхищалась – ей не составляло труда доказать, что в поломках и лишних счетах виноваты не мы. Я же всегда страдала от того, что нужно доказывать собственную честность и ответственность, которые не предполагались. Не конкретно у нас с мамой, а в принципе у всех людей.
– Почему они нам не верят? – спрашивала я маму, когда хозяйка квартиры обвинила нас в какой-то протечке.
– И правильно делают, – пожала плечами мама. – Людям в принципе нельзя верить. Никаким.
– Даже близким? – удивилась я.
– Особенно близким, – кивнула мама.
– То есть ты и мне не веришь?
– Верю, потому что ты всегда подтверждаешь свои слова. Вот этими записками и отчетами. Молодец.
Меня это тогда потрясло до глубины души. То есть, если бы я не выкладывала перед мамой отчеты, записи, она бы и мне не верила? Получалось, что так.
Наверное, поэтому я всегда верила людям. Их словам. Верила, что не все врут, не все способны украсть. Многие, безусловно, но не все человечество.
Считается, что дети часто обманывают, чтобы избежать наказания за проступок, отомстить или просто разозлить. Меня в детстве часто обвиняли во лжи лишь потому, что я была ребенком, подростком. Мол, да наверняка все придумала. Но я никогда не обманывала, пусть и в ущерб себе. Такой же выросла моя дочь. Она не умеет врать, даже привирать. Органически. Я действовала в знак протеста, говоря только правду, чтобы доказать собственной матери, что ее теория о глобальной лжи не всегда верна. А дочь Сима делала так, потому что ложь противоречила ее натуре. Все об этом знали. И учителя, и дети. Принимали как данность. Если что-то случилось, надо было спросить у Симы – что именно произошло. Она могла повторить все в точности, такая у нее особенность. Она не дает оценку – кто прав, кто виноват. Просто пересказывает события. Это тоже удивительная черта характера – не выгораживать тех, кому симпатизируешь, не делать виноватыми тех, кто тебе не близок. На нее никто не обижался. Знали, что она не умеет по-другому.
У всех свои моральные травмы. Свои триггеры – эмоциональные, материальные. Мой супруг, например, во все поездки берет зонт. Пусть дождя не то что не предвещается – его в принципе никогда не случалось в то время в том регионе. Все хочу спросить, какая у него была моральная травма в детстве, что он не расстается с зонтом? Я же вожу с собой продукты, кофе и турку. Отовсюду забираю еду – яблоко из самолета, конфеты из гостиницы. Я спокойно переношу голод – наоборот, стараюсь не есть и не пить в поездках. Но вдруг рядом окажется ребенок, который захочет есть, а нечего? Я была таким ребенком. Или вдруг кому-то станет плохо, упадет сахар, ребенку сделается нехорошо до обморока? На этот случай в моей сумке всегда лежит кусковой сахар и шоколадка. В подростковом возрасте я часто падала в обмороки. И много раз меня откачивали совершенно посторонние женщины. Теперь я сама такая женщина.
По арендным квартирам всегда многое можно сказать и о хозяевах, и о жильцах. Люди забывают вещи – это неизбежно – или оставляют за ненадобностью. Если заглянуть на дальнюю полку в кладовке или в гардеробной, куда обычно складывают забытые вещи, можно составить портрет жильцов. А если открыть верхние полки на кухне, то и образ жизни хозяев становится понятным.
В последней отпускной съемной квартире мы оставили зонтик для пляжа. Он сломался в первый же день – муж так его открыл, что одна секция сложилась и больше не открывалась. Я как могла починила, но зонтик все равно косил на один бок. Он выглядел немного несчастным по сравнению с остальными на пляже. Но служил нам верно – не улетал, как уж мог создавал тень, больше не ломался. В нашей семье всегда так – мы держимся из последних сил. Дочь требует, чтобы я зашивала или штопала ее носки, муж не может расстаться с драными шортами. Я все время что-то подшиваю, пришиваю, чиню, латаю. Вещи в нашем доме живут очень долго. Старые папины джинсы дочь перешивает в валики-подушки от сквозняков в виде улиток или в черепашку. Из старых носков шьет зайцев. Футболку с невыводимым пятном перекрашивает в стиле тай-дай, с размытыми узорами. И не то чтобы я не могла купить ей новую.
Муж надел рубашку поло, которой столько же лет, сколько мне.
– Ты видел дырку? – уточнила я.
– Я знал, что ты заметишь, – огорчился муж, понимая, что с вещью, которая, кажется, специально сделала на себе дырку, чтобы уже наконец уйти на покой, все же придется расстаться.
В арендованных квартирах я всегда оставляю соль, специи, моющие средства для следующих жильцов, точнее хозяек. Иногда риелторы специально показывают ящик, в котором ничего нельзя брать. Что там хранится? Однажды я увидела упаковки с чаем для похудения и целую коллекцию разных средств от набора веса. При этом модные современные весы, стоявшие в ванной, были сломаны. Я тоже всегда хочу похудеть, но, как однажды сказала мама моей близкой подруги, «худеть надо дома, а на отдыхе – наслаждаться едой». Хозяйка той квартиры явно не была знакома с мамой моей подруги, которая бы сказала: «Если мужчине не нравится твоя грудь, попа, лицо, то пусть сделает себе пластику и любуется! Ты-то тут при чем?» Она же говорила: «Молодость всегда привлекательна, пока не открывает рот».
Мне пришлось купить себе очки для чтения – по возрасту. По вечерам тяжело уже читать мелкий шрифт. Вдаль в этих очках смотреть нельзя. Заказала себе еще цепочку для очков, чтобы они болтались на шее и я их не искала, что происходит все чаще. Домашние хохочут и просят сдвинуть очки на нос и что-нибудь сказать. Мне не до смеха. Я говорю как учительница по труду в очередной моей школе – ее звали Мальвина Михайловна. Она, кстати, очень гордилась своим именем. Все ученики ее звали Маля, что совершенно ей не нравилось. Мальвина Михайловна сдвигала очки на нос и говорила всегда гнусавым голосом. До переезда в богом забытый северный поселок она работала в органах опеки. И не избавилась от привычки ходить с проверкой по домам проблемных учеников. К нам она заходила регулярно, хотя я вроде как проблемной не считалась, но была слишком странной, как она говорила, по сравнению со «средней температурой по больнице». То есть отличалась от остальных детей. Я ей твердила, что в моем случае – это нормально. Рассказывала про бесконечные переезды и смену школ. Но Маля все равно «взяла меня на карандаш» – она любила фразеологизмы и расхожие выражения. Мальвина Михайловна, забыв, что она простая учительница, а не представитель органов, решительно шла на кухню и открывала холодильник, чтобы проверить, чем кормят ребенка. Кормили всех одинаково плохо, и в холодильниках у всех была одна и та же картина – ничего. Какие-то консервы, болтавшиеся на задней полке. Овощи и фрукты, положенные детям, стоили как квартира в бытовке. Конечно, никто их не покупал. Да и завозили раз в год или по большим праздникам.
– Вот! – восклицала Мальвина Михайловна, указывая на пустые полки.
– Малечка, хочешь бульончик?
Мама называла ее Малечкой. Бульон был сварен «сложный» – из синей по цвету и совершенно нежующейся курицы, клубня картошки, старой моркови, огрызка чеснока и луковицы, с которой приходилось снять три слоя, чтобы она перестала пахнуть гнилью. Но мама знала трюк, привезенный с юга: если посыпать сваренную курицу солью, закрыть сверху еще одной тарелкой, то самая жесткая и перемороженная сто раз тушка магическим образом размягчится, буквально распадется на волокна и станет невероятно вкусной. Выловленные из бульона картошка с морковкой, присыпанные солью, превратятся в гарнир. А в бульон можно покромсать остатки несъеденного мяса, досыпать макарон, еще картошки, лаврового листа и чеснока не пожалеть, и будет суп на завтра и послезавтра. Любую самую старую и серую картошку можно замаскировать сметаной, сыром и запечь в духовке. Моя мама, конечно же, не знала, что по-французски это блюдо называется «гратен». Но вкус – один в один. А вот любимое всеми в те времена мясо по-французски, обильно залитое майонезом и запеченное в духовке, к французской кухне не имеет никакого отношения. Впрочем, как и отечественный майонез к соусу.
Малечка пила бульон, потом кофе и забывала, зачем пришла. Уже уходя, всегда мне твердила: «Ты, когда поешь, потом полежи, пусть жирок завяжется». Худоба тогда считалась признаком болезни или недоедания.
В школы меня принимали не за знания, а за мамин сложный бульон или ее адвокатские услуги, о чем я прекрасно знала и не тешила себя мыслью, что родилась гением или какой-то особо талантливой. Я понимала, чего стоило перевести меня в следующий класс без всяких экзаменов в середине года – бутылка коньяка или вина, дефицитная палка салями. Сейчас мама на рынке иногда рассказывает, что она мать писательницы, и ей за меня дают в подарок пучок петрушки или укропа. В салоне красоты выдают зефирку к кофе. Так что ничего не меняется.
Съемные квартиры. Маме было все равно, где жить. Она легко меняла жилье, города, срываясь с места в один вечер. Ее не пугали бытовые условия, которые не всегда были приспособлены к нормальной человеческой жизни. Иначе почему она согласилась поехать на Север, жить в бытовке, где наледь на окнах была не только снаружи, но и внутри. Мама шутила, что, если ей понадобится приложить лед к вывихнутой ноге, его всегда можно сгрести с подоконника. Продукты тоже хранились на подоконнике, холодильник не требовался.
Таких женщин, как моя мама, тогда было много. Возможно, в нашем окружении, не знаю. Та же Мальвина Михайловна все время рассказывала про свою прошлую жизнь на Большой земле. Как ездила на дачу, какое у нее было кресло-качалка. Как любила сидеть за столом под старой яблоней. Какой в спальне стоял шкаф, еще бабушкин: резной, большой, запиравшийся на ключ. А ключ от сарая тоже был большим и удивительным, как и замок, настоящий, со сложными прорезями. Такой ломом не вскроешь и отмычку не подберешь. Ключ к нему был самым большим и самым красивым. Я запомнила, как трепетно учительница рассказывала про связку ключей, которую всегда носила с собой. Ключи и ключики имелись от всего на свете – самый маленький от личного секретера, тоже еще бабушкиного. Крышка откидывалась под наклоном, как старые школьные парты. «Сейчас таких уже нет. Не делают», – говорила Мальвина Михайловна. Еще она рассказывала про чайный сервиз, японский, в котором фарфоровые чашки были настолько тонкими и хрупкими, что их страшно было брать в руки. Про круглую люстру с абажуром с длинными кистями, каждую из которых украшали маленькие хрусталики. Старую скатерть с вышитыми бабушкой узорами по краю. Все это было куда интереснее уроков. Я слушала замерев.
Однажды мама попросила Мальвину Михайловну забрать меня к себе на несколько дней – уезжала в командировку, а присмотреть за ребенком было некому. Я представляла, как окажусь в доме учительницы, где все будет так, как она рассказывала, – абажур с кистями, удивительный чайный сервиз, скатерть. Мне очень хотелось хоть недолго пожить в таком доме.
Квартира учительницы была далека от картинки, которую я себе нарисовала в воображении. Целых две комнаты – королевские условия по тем временам, мы с мамой жили в одной, в коммуналке. А тут – отдельный вход, отдельный санузел, никаких соседей. Но внутри ничего не было, даже лишних чашки, ложки и вилки, за которыми мне пришлось возвращаться домой. Мальвина Михайловна обходилась одной тарелкой, одной ложкой, одной вилкой и одной чашкой. На кровати – старое детское одеяло, такие же лежали во всех детских садах и больницах тех лет. Казенные. Зеленые или красные с белыми полосками. У меня в детском саду было красное. У Мальвины Михайловны – зеленое. Кухню освещала голая лампочка. Занавесок не было. Как и ковров или хотя бы коврика. На кухне – старая кастрюля и старая же сковородка, явно доставшиеся от сердобольных соседей.
– Мальвина Михайловна, а почему у вас так? – не сдержавшись, спросила я.
– Ну я же здесь не навсегда, временно. Какой смысл обустраиваться? – ответила учительница.
Когда спустя три года мы с мамой уезжали домой, в Москву, на Большую землю, Мальвина Михайловна все еще жила в поселке. Все с той же голой лампочкой на кухне и детским одеялом в качестве покрывала на кровати. Она говорила, что уедет вслед за нами. На следующий год уж точно… Да, «нет ничего более постоянного, чем временное». Это я тоже запомнила с детства, поэтому в каждом новом доме обосновывалась как в собственном. Подстраивала условия под себя, а не себя под условия. Муж смеялся, что я сразу вешаю коврик с лебедями над кроватью, развожу огород на участке и завожу дружбу со всеми соседями. Так, наверное, и было. Но я бы не смогла жить с голой лампочкой всю жизнь, как Мальвина Михайловна, которая так и не уехала на Большую землю. Надеюсь, она хотя бы люстру повесила.
Тетя Таня, так следившая за освежителем в туалете, никогда не мыла пол в уборной. Коммуналка на четыре комнаты. На стене висел график дежурств – кто когда убирает квартиру. После тети Тани никто дежурить не хотел. Она мыла только одну конфорку на плите, объясняя тем, что только этой и пользовалась. Никогда не убирала в прихожей, потому что не она наследила, и мыла полы исключительно до выхода из своей комнаты. Остальная уборка, как правило, доставалась мне – как не вымыть общий коридор? Как не убрать в подъезде? Мама возмущалась, ругалась с тетей Таней, но по графику наша очередь всегда шла сразу за ней, и я отдраивала плиту, холодильник, отмывала ванную и туалет. Обычно шла битва, кто будет дежурить после нас – усилий никаких прилагать не требовалось. Мама смеялась, я падала без сил. До сих пор так. Я могу все отмыть, зубочистками отчистить холодильник, перемыть окна, но потом не в состоянии работать. Мама мне всегда говорила, что быт убивает творчество, мозг и желания. Да, она была права. Она работала, я убирала. У меня не оставалось сил на уроки, сочинения. Но в то время считалось по-другому. Если ты не делаешь что-то по дому – не готовишь, не отдраиваешь, не вымываешь, – значит, просто ленишься. Любое проявление усталости считалось банальной ленью. Девочки-подростки впахивали, иначе и не скажешь, как взрослые женщины. Никто не беспокоился, какие тяжелые ведра с водой они поднимали, сколько килограммов картошки тащили из магазина. Я смотрю на свою четырнадцатилетнюю дочь, которая еще ребенок, нежная, ранимая, и не понимаю свою маму – как она могла такое допустить? Как позволила мне повзрослеть раньше времени?
