100 арт-манифестов: от футуристов до стакистов

Филиппо Маринетти (1876–1944) – философа, писателя, драматурга, поэта, издателя и пропагандиста – можно назвать первым художником манифеста. Он не был живописцем, зато был выдающейся личностью. Пионеры дадаизма (следующего крупного течения) восхищались Аполлинером, Кандинским и Маринетти как «величайшими фигурами современного искусства». Тристан Тцара, капо дадаизма, и Андре Бретон, папа сюрреализма, сознательно пошли по его стопам (см. М28 и М50). Манифесторы и стратеги, художники и революционеры – все эти люди во многом были мини-Маринетти. Маринетти же во всех своих заимствованиях был по-настоящему оригинален. Он не только начал то, что с уверенностью можно назвать художественным движением. Как агитатор, организатор и прозелит он сыграл в истории европейского модернизма роль столь же важную, как Троцкий – в истории русской революции.

* * *

Мы с друзьями не спали всю ночь, сидя под фонарями мечети, чьи усыпанные звездами ажурные медные купола напоминали наши души, раскаленные густым сиянием электрического сердца. Долгими часами мы водили свою вековую праздность взад и вперед по богато украшенным восточным коврам, спорили на самых удаленных границах логики и заполняли кипы бумаг своими исступленными текстами.

Безмерная гордость наполнила наши сердца, ибо в тот час мы почувствовали, что мы одни бдительны и непреклонны, как величественные маяки или стражи на передовой, встречающие лицом к лицу неприятеля – враждебные звезды, пристально наблюдающие за нами из своих небесных лагерей. Там были лишь мы – с кочегарами, неистово работавшими у адских топок гигантских лайнеров; лишь мы с черными призраками, несущимися сквозь раскаленное брюхо локомотива, мчащего с головокружительной скоростью; лишь мы со спотыкающимися пьяницами, лишь мы – неуверенно хлопая крыльями вдоль городских стен.

Вдруг мы вздрогнули от ужасающего грохота огромных двухэтажных трамваев, проносящихся мимо, сверкающих разноцветными огнями, будто это деревни во время праздничных гуляний, которые река По, разыгравшись на разливе, встряхнула и вырвала с корнем, унося вниз к морю по водопадам и водоворотам в могучем потоке.

Потом тишина стала еще мрачнее. И все же, когда мы слушали нудные невнятные молитвы древнего канала и скрип костей полуразрушенных дворцов на скучном пространстве сырой лужайки, мы уловили внезапный рев разъяренных автомобилей прямо у себя под окнами.

«Вперед! Пойдемте! – сказал я. – Вперед, ребята, прочь отсюда! Все мифы и таинственные идеалы наконец позади. Мы вот-вот окажемся свидетелями рождения Кентавра и полета первых Ангелов!.. Нам придется тряхнуть врата самой жизни, чтобы испытать на прочность их замки и петли!.. Уходим отсюда! Смотрите, вот самый первый земной рассвет! Ничто не сравнится с великолепием красного солнечного меча, впервые рассекшего нашу тысячелетнюю тьму!»

Мы подошли к трем фыркающим зверям и, полные любви и восхищения, коснулись их разгоряченной груди. Я вытянулся в своей машине, как труп в гробу, но немедленно ожил, лишь только руль, словно лезвие гильотины, вонзился мне в живот.

Яростный вихрь безумия выдернул нас из самих себя и расшвырял по дорогам, глубоким и стремительным, словно русла бурных потоков. Время от времени слабый свет, мерцающий за оконным стеклом, заставлял нас усомниться в расчетах наших так часто ошибавшихся глаз. Я крикнул: «Чутье и ничего, кроме чутья! Это все, что нужно зверю!»

И мы, словно молодые львы, погнались за Смертью с черной шкурой, испещренной бледными крестами, мчащейся по бескрайнему лиловому небу, живому и пульсирующему.

И не было у нас ни Прекрасной Дамы, чья безупречность возносилась бы к небесам, ни жестокосердной Королевы, которой мы могли бы преподнести свои бездыханные тела, скрученные в византийские кольца! У нас не было ничего, ради чего стоило бы умереть, кроме желания наконец избавиться от тяготившей нас отваги!

Но мы ускорились, давя раскаленными шинами рычащих сторожевых псов на порогах их домов, словно мятые воротнички горячим утюгом. Смерть, к тому времени уже укрощенная, едва касалась меня на каждом повороте, распахивая свои объятия, и иногда ложилась на пути, скрипя зубами и глядя на меня своим мягким нежным взглядом из каждой лужи на дороге.

«Отринем мудрость как омерзительную скорлупу и бросимся, словно плоды, раскрасневшиеся от гордости, в огромные извивающиеся челюсти ветра!.. Станем же пищей Неведомого, не от отчаяния, но чтобы наполнить глубокие колодцы Абсурда до самых краев!»

Едва я это произнес, как резко развернул машину с безумной иррациональностью собаки, пытающейся укусить себя за хвост. Внезапно ко мне подъехала пара велосипедистов, показывая, что я на встречной, колеблясь передо мной, словно две разные линии движения мысли, обе убедительные и, несмотря на это, довольно противоречивые. Их глупая неуверенность встала у меня на пути… Какая нелепость! Какая досада!.. Я резко затормозил и, к своему отвращению, оторвавшись колесами от земли, полетел в канаву…

О матушка-канава, заполненная мутной водой! Прекрасная канава-мастерская! Как же я наслаждался твоей укрепляющей тиной, так сильно напоминавшей мне священную черноту груди моей суданской кормилицы… Когда я вытащил себя – весь словно мокрая, грязная, вонючая тряпка – из-под перевернутой машины, меня охватило волшебное ощущение, будто мое сердце пронзил раскаленный меч радости!

Рыбаки с удочками и несколько подагрических стариков-натуралистов уже столпились поглазеть на это удивительное зрелище. Они тщательно, терпеливо установили высокие подмостки и разложили огромные железные сети, чтобы выловить мою машину, словно гигантскую акулу, выброшенную на берег. Медленно показался из воды остов машины, оставив на дне канавы тяжелый блеклый кузов и мягкую удобную обивку, словно они были чешуей.

Они решили, что она мертва, моя великолепная акула, но ласка оживила ее, и вот она восстала из мертвых, стремительно вращая своими мощными плавниками!

И вот так, с лицом, покрытым ремонтной грязью – изысканной смесью металлических хлопьев, обильного пота и нежно-голубой сажи, и руками в синяках и бинтах, но совершенно неустрашимый, я надиктовал наши главные устремления для всех людей Земли, которые по-настоящему живы:

МАНИФЕСТ ФУТУРИСТОВ

1. Мы намерены воспеть любовь к опасности, пользу энергии и безрассудства в повседневной жизни.

2. Мужество, отвага и бунт станут основными элементами нашей поэзии.

3. До сих пор литература превозносила созерцательную тишину, упоение и грезы. Мы намерены восславить агрессивную деятельность, беспокойное бодрствование, жизнь за двоих, пощечину и удар кулаком.

4. Мы верим, что новая красота – красота скорости – еще больше обогатила этот удивительный мир. Гоночный автомобиль, капот которого обвивают выхлопные трубы, словно змеи с электризующим дыханием… ревущая машина, мчащаяся со скоростью пулеметной очереди, прекраснее, чем Крылатая Ника Самофракийская.

5. Мы хотим воспеть человека за рулевым колесом, плавное вращение которого пересекает Землю, несущуюся с головокружительной скоростью по ипподрому своей орбиты.

6. Поэту придется делать все, что в его силах, – страстно, пламенно, великодушно, – чтобы усилить безумный пыл первобытных стихий.

7. Нет другой красоты, кроме борьбы. Произведение искусства, лишенное агрессии, никогда не станет шедевром. Поэзию следует считать яростным нападением на силы неведомого с намерением заставить их пасть ниц к ногам человечества.

8. Мы стоим на самом отдаленном мысе веков!.. Зачем нам оглядываться назад, если всё, чего мы хотим, – проломить таинственные врата Невозможного? Время и Пространство почили вчера. Теперь мы живем в царстве Абсолюта, ибо уже сотворили бесконечную вездесущую скорость.

9. Мы хотим прославить войну – единственный очиститель мира – милитаризм, патриотизм, разрушительный акт либертарианства, прекрасные идеи, за которые стоит умереть, и презрение к женщинам.

10. Мы хотим уничтожить музеи, библиотеки, академии любого рода и бороться с морализмом, феминизмом и всякого рода материалистической, своекорыстной трусостью.

11. Мы будем петь о великом множестве людей, пробужденных ото сна работой, удовольствием или бунтом; о многоцветных, многоголосых приливах революции в современных столицах; о пульсирующем ночном жаре арсеналов и верфей, пылающих неистовыми электрическими лунами; о железнодорожных станциях, жадно пожирающих дымящихся змей; о мастерских, свисающих с облаков на переплетенных дымовых нитях; о мостах, которые, словно гигантские гимнасты, скачут по рекам, сверкая на солнце, как лезвия ножей; о бесстрашных пароходах, обнюхивающих горизонт; о широкогрудых паровозах, чавкающих колесами, будто огромные стальные кони, взнузданные трубами; и о проворном полете аэроплана, пропеллер которого трепещет, как флаг на ветру, и, кажется, аплодирует, как возбужденная толпа.

Из Италии мы швыряем миру свой чрезвычайно жестокий провокационный манифест, которым сегодня мы основали футуризм, потому что хотим освободить свою страну от смердящей язвы профессоров, археологов, экскурсоводов и антикваров.

Слишком долго Италия была барахолкой. Мы хотим освободить страну от бесконечных музеев, покрывающих ее поверхность, словно кладбища. Музеи, кладбища!.. Ведь это одно и то же – жуткий избыток покойников, которых никто не помнит. Музеи. Это же общественные ночлежки, где старые вещи спят вечным сном вповалку с другими отвратительными или безымянными вещами! Музеи – нелепые скотобойни для художников и скульпторов, яростно вонзающих друг в друга краски и линии на всех тех стенах, где они бьются за пространство.

Конечно, люди могут совершать туда паломничество раз в год, как и на кладбище в День поминовения всех усопших, – я на это согласен. И да, раз в год к ногам «Джоконды» («Моны Лизы») кладут венок из цветов – это я тоже допускаю! Но я не позволю нашим несчастьям, нашей хрупкой отваге и болезненным тревогам маршировать по этим музеям ежедневно. Зачем нам себя отравлять? Для чего нам гнить? Что еще можно найти в старой картине, кроме вымученных потуг художника, пытающегося сломать непреодолимые барьеры, мешающие ему в полную силу претворять свои творческие мечты?.. Восхищаться старой картиной – все равно что изливать свои самые чистые чувства в погребальную урну, вместо того чтобы направлять их вдаль и вширь в бурных вспышках творчества и действия.

Неужели вы и правда хотите растратить свои лучшие силы на это бесконечное тщетное почитание прошлого, из-за которого ощутите себя смертельно истощенным, униженным, растоптанным?

Не заблуждайтесь – я убежден, что каждый день ходить в музеи, библиотеки и академии (кладбища напрасных усилий, голгофы распятых грез, протоколы подавленных импульсов!..) столь же вредно для художника, как вредна чрезмерная забота родителей о молодых людях, упивающихся своим талантом и честолюбием. Для умирающих, калек, заключенных – пусть будет. Восхитительное прошлое может стать целебным бальзамом от их забот, потому что будущее для них – закрытая книга, но мы, молодые, сильные, полные жизни футуристы, не хотим иметь с прошлым ничего общего!

Так пусть же придут они, беззаботные пожарные с почерневшими пальцами! Вот они! Вот они!.. Идемте! Подожжем библиотечные полки! Отведем каналы и затопим музеи!.. О, как приятно наблюдать, как эти достопочтенные старые полотна, размытые и разодранные, уплывают прочь!.. Хватайте кирки, топоры и молоты, разрушайте, безжалостно разрушайте все города, окутанные благоговением!

Старшим из нас тридцать: значит, у нас есть по крайней мере десять лет, чтобы выполнить свою задачу. Когда нам будет сорок, другие, более молодые и смелые мужчины, скорее всего, выбросят нас в мусорный бак, словно ненужные рукописи. И именно этого мы хотим!

Наши преемники восстанут против нас со всех концов света, танцуя в крылатых каденциях своих первых песен, размахивая крючковатыми хищными когтями, принюхиваясь, как собаки, у дверей наших академий к восхитительному запаху наших разлагающихся умов, годных уже лишь для библиотечных катакомб.

Но нас там уже не будет… В конце концов они найдут нас зимней ночью в скромном сарае, далеко за городом, под непрекращающимся дождем, барабанящим по крыше, и увидят, как мы тревожно жмемся друг к другу возле своих аэропланов, пытаясь согреть руки над неверным пламенем, которое дают сегодняшние книги, загоревшиеся от полета наших фантазий.

Они будут разглагольствовать и бесноваться, прыгая вокруг нас, задыхаясь от гнева и ярости, а затем – разочарованные нашей гордой, непоколебимой смелостью – они набросятся на нас, чтобы убить нас, движимые ненавистью, еще более неумолимой оттого, что их сердца переполнены любовью и восхищением нами.

Несправедливость, сильная, здоровая, ослепительно вспыхнет в их глазах. Искусство и в самом деле не может быть ничем иным, кроме как насилием, жестокостью и несправедливостью.

Старшим из нас всего тридцать. И все же мы растратили свои состояния, тысячи состояний силы, любви, смелости, ума и воли. Мы разбрасывались ими нетерпеливо, в гневе, не думая о цене, не колеблясь ни минуты, не останавливаясь, задыхаясь… Только взгляните на нас! Мы еще можем! Наши сердца не чувствуют усталости, ибо питаются огнем, ненавистью и скоростью!.. Вас это удивляет? Полагаю, это вполне логично, ведь вы даже не помните, что жили! Забравшись на самую крышу мира, мы вновь бросаем вызов звездам!

У вас есть возражения? – Хорошо! Конечно, мы знаем какие… Мы поняли!.. Наш изворотливый лживый ум говорит нам, что мы – лишь сумма и продолжение наших предков. Что ж, возможно!.. Пусть так!.. Но какое это имеет значение? Мы не хотим иметь с этим ничего общего!.. Горе тому, кого мы поймаем на повторении этих наших гнусных слов!

Оглянитесь вокруг!

Забравшись на самую крышу мира, мы вновь бросаем вызов звездам!

M2

Умберто Боччони и другие

Манифест художников-футуристов (1910)

По легенде, Боччони, Карра и Руссоло сочинили этот манифест за один день – что было довольно трудоемко, по словам Карры, – в кафе в миланском Порта Виттория, а вечером к ним присоединился Маринетти и внес финальные штрихи. Манифест вышел в конце февраля 1910 г. в виде листовки в журнале Poesia с датой: 11 февраля 1910 г. (Футуристы всегда ставят на манифестах 11-е число. Маринетти относился к этому числу с суеверным уважением.) Его провозгласили со сцены театра Кьярелла в Турине 19 марта 1910 г. и со сцены театра Мерчеданте в Неаполе 20 апреля 1910 г.

Едва ли будет преувеличением сказать, что движение футуристов первоначально состояло из пяти мужчин и энергичной собаки. В него входили Джакомо Балла, Умберто Боччони, Карло Карра, Луиджи Руссоло и Джино Северини. Именно они вместе работали над основополагающими манифестами 1910–1914 гг., а также над выставкой «Итальянские художники-футуристы» в галерее Бернхайм-Жён в Париже и галерее Саквилл в Лондоне в 1912 г., которую воссоздали в Париже, Риме и Лондоне в 2008–2009 гг. в честь столетия.