Эпилог
Удивительно, как быстро дичает пустующий дом. Вроде все вещи на своих местах, и дневной свет все так же полосато падает на ковер сквозь жалюзи, и даже еще не отцвел забытый цикламен в резном горшке… Но каждая комната словно щетинится на нежданного посетителя, исподлобья смотрит пыльными зеркалами и сопровождает каждый шаг гнетущей тишиной.
Здесь не страшно – здесь никак. Можно бесконечно кружить по спальням, перебирать впопыхах оставленные мелочи на тумбочках: лиловый лак для ногтей, носовой платочек, полупустую пачку анальгина, смятый чек из пиццерии. Все эти вещи, казалось бы, должны еще помнить о своих хозяйках и, скучая, спешить поведать их историю… Но они лишь безучастно молчат, спокойно даются чужачке в руке, терпеливо выжидают, пока любопытные пальцы обшарят их со всех сторон, и ложатся на прежние, меньшим слоем пыли помеченные места.
Запустение уже прокралось в эти стены и потихоньку начинает хозяйничать. Тут развесит паутину, там покроет плесенью недомытый стакан. В библиотеке откуда-то из-под подоконника натекла вода после ночного дождя. Если «Эпилог» рассчитывает вернуться в эти стены, то стоит поторопиться.
– Мама, смотри, мышка! – раздается оглушительный вопль, и пальчик тычет в угол, за штору.
– Я же говорила, пальцем показывать…
– …невоспитанно, я помню, – перебивает она. – Но мышка же!
В плинтусе и вправду дыра, куда с трудом протискивается увесистая мышь. Грызуны в общежитии? М-да. Кажется, Аня лукавила, когда говорила, что проверки ничего не нашли, и это место закрыли без повода.
Несколько секунд спустя из норы выскакивает мышонок – совсем кроха, с мизинец, не больше! – и принимается суматошно бегать вдоль стены.
– Сфотографируй его скорей, мама!
Увидев телефон, мышонок в ужасе замирает. Кадры получаются отменные, хоть сейчас на обложку «Юнната». Но знакомых главредов нет, поэтому фото отправляются Эмме.
В ответ та присылает снимки из разрушенной детской. Позирует на фоне ободранных стен, делает вид, что бежит по велодорожке и приседает со штангой. Ничего от прежней обстановки уже не осталось. Только за Эмминым плечом сияет кусочек бабочки со старых обоев.
***
Все случилось очень просто. Костомарова прислала короткое сообщение: «В субботу акция. Придешь?» Ничего не стоило написать в ответ «Ок».
– Вот так легко взяла и согласилась? – бушует Эмма в телефон. – То есть я тебя неделями уговаривала обратиться в «Эпилог», и ты ни в какую, уперлась, как баран! А Аньке, значит, достаточно одно смс прислать?
Эмме, кажется, обидно. Она ж со всей душой. Столько трудов вложено, подготовительной работы проведено. Она кропотливо выстраивала композицию из домино, медленно, осторожно, с разных сторон заходя, чтобы не дай бог случайным вздохом не нарушить хрупкий баланс… А Костомарова пришла на все готовенькое и легким движением руки толкнула ближайшую костяшку, и вот уже несется сокрушительная волна, разворачивается затейливый узор, все в восхищении смотрят на Аньку, бывшую домохозяйку из Серпухова, а Эмме – ни капли благодарности!
Ощущать себя трофеем, за который ведется борьба, неприятно. Приходится успокоить Эмму: заверить, что, конечно, она и только она, благодетельница, поспособствовала принятию исцеляющего решения. Лишь ее любовь, забота и внимание стали базисом для выздоровления, а Анька так, вынырнула из туманного прошлого в белых перчатках и дала последний пинок, выкрикнула финальную реплику и покинула сцену, даже не взглянув, как мягко падает безвольное тело в манящую пропасть забвения… Мысли немного путаются – в одной из комнат обнаружилась баночка психотропных таблеток, она лежала под шкафом, как новогодний презент под елкой, оставленный в секретном месте одной несчастной мамой для другой:
– Мамочка, смотри, там что-то есть!
– Не лезь под шкаф. Еще мышь покусает.
– Нет, мамочка, это не мышь, это флакончик… Достала! Можно я крышку отвинчу? Ой, тут конфетки розовенькие!
– Не трогай!!! Брось сейчас же!
Испуганно бросает находку, и пластиковая банка громко шмякается об пол, пилюли разлетаются по комнате. От незаслуженного материнского крика у дочки глаза на мокром месте. Шмыгает. Сейчас разревется.
Надо объясниться.
– Это не конфеты, солнышко. Это яд, его нельзя есть!
– А что будет?
– Животик заболит.
– Даже от одной штучки?
– Да.
– А что будет от трех? А от пяти? А от семи? – демонстрирует она ранние познания в математике. Интерес к таблеткам уже угас. Любопытный ум скачет с предмета на предмет, как белка по веткам: не уследить.
Несколько таблеток еще осталось в банке. Ба, знакомое название! Дома в недрах письменного стола еще лежит скомканный рецепт. Доктор обещал, что если принимать дважды в день, то вернется сон и аппетит, а дочка, наоборот, исчезнет. Что будет от семи таблеток, врач не говорил. Да и что там может быть. Тишина? Покой? Забвение? Так разве проблема в том, что сложно забыть? Наоборот, забывать не хочется. Страшно забывать. Разве можно отказаться от ее пусть иллюзорного, но вполне ощутимого присутствия? Как представить мир без нее?
Страшно идти на акцию прощания: вдруг сработает? Вдруг сотрется и так еле слышный дочкин след, как жить тогда? От этих мыслей муторно, горько. В пустоте огромного здания внутренние голоса звучат гораздо громче. Если принимать препарат по инструкции, то можно попытаться не сойти с ума.
А теперь язык немного заплетается, реальность будто подрагивает, голова набита ватой. И Эмма, только что обозванная благодетельницей, волнуется:
– Леся, у тебя все в порядке? Хочешь, я приеду? Голос у тебя какой-то странный.
Наверно, странный голос – это один из тех, внутренних. Так громко говорит, что даже в трубке слышно. Ничего. Главное, чтобы остальные не подключились. А то получится хор – не перекричать! А если этот хор затянет колыбельную, то так сладко, наверно, будет спать под нее…
– Леся, я приеду через двадцать минут! – зачем-то кричит Эмма. – Не отключай телефон, слышишь?!
Здорово… Слышишь, малышка?.. Скоро тетя Эмма в гости придет. Только бы вино не принесла… А то нехорошо при детях распивать… Да и без вина спать хочется… Без вины… То есть вина… Какой удобный пол…
***
Сумрачно. В окне видно еще голубое небо, но кроны деревьев уже черным-черны. По комнате гуляют таинственные синие огни. Саднит горло. Плохо пахнет.
– Леся? – выскакивает из темного угла Эмма. – Ну ты меня и напугала!
Она шепчет длинную матерную фразу, но беззлобно, с облегчением.
– Я приезжаю, а ты на полу лежишь. Не просыпаешься. И таблетки вокруг! Кошмарное зрелище!
Эмма закатывает глаза и опускается на край кровати.
– Скорая приехала, – она кивает за окно. Так вот что мигает. – Желудок промыли, думали, ты отравиться хотела. Сейчас врач в соседней комнате бумаги заполняет. Потому что тут свет не работает.
Она приближает свое идеальное лицо и вглядывается огромными от темноты зрачками.
– Это же ошибка была, да? – с надеждой спрашивает она. – Ты же не пыталась ничего плохого с собой сделать?
В комнату бодро входит доктор. Высокий мужчина в белом халате. В густых сумерках больше ничего о нем сказать нельзя.
– Как себя чувствуем? – энергично машет документами. – Олеся Игоревна, сколько таблеток вы приняли? Две? Точно две? Так я и думал.
Он удовлетворенно кивает и пытается что-то записать в плавающем синем свете.
– Ни черта не видно, – бормочет он. И добавляет громче: – Я так понимаю, вы спутали дозировку. Данный препарат имеет две формы выпуска, с разной концентрацией действующего вещества.
Он трясет баночку у себя под ухом. Прислушивается к перекатыванию таблеток и продолжает:
– Эту форму по две таблетки не принимают, максимальная доза – одна штука в день. А вам, с учетом комплекции, и половинки, я думаю, многовато. Еще небось и на голодный желудок пили, да? В общем, если б не ваша прекрасная подруга, все могло окончиться не так радужно, как в итоге окончилось. В больничку поедем?
Эмма вспархивает с кровати, подхватывает доктора под локоть и увлекает в коридор. Пару минут спустя дело улажено, и в больничку можно не ехать.
Машина уезжает, унося свои тревожные огни к следующему бедолаге.
Проводив врача, Эмма возвращается и замирает на пороге. Уже совсем стемнело, и ее силуэт еле угадывается. Слышно, как под плинтусом вздыхает мышь.
– Ночуешь у меня. Точка.
Глава 40
Суббота, девять утра, а Эмма уже на ногах.
– Доброе утро! – будит она и раздвигает шторы. – Сегодня великий день.
От открытого окна в комнате светлее не становится. Пасмурно, с кленовых листьев капает вода. С улицы тянет сыростью и табаком.
Но Эмме на погоду плевать. Видимо, у нее внутри есть личное солнце.
– Вставай скорей, а то опоздаешь на акцию. Тебе уже Анька пишет, – Эмма кивает на телефон. – Волнуется, что ты передумаешь.
Взгляд привычно шарит в поисках светлой макушки. Но ее нигде нет. После случайности с таблетками дочка снова исчезла.
Хороший препарат. Работает.
– Итак, план на день, – фонтанирует Эмма. – Завтрак и водные процедуры, затем запуск шариков, потом ты возвращаешься новым человеком сюда и пакуешь вещи.
Она делает эффектную паузу, но эффекта нет.
– Зачем, спросишь ты? Неужели злая Эмма выгоняет подругу на улицу? И где же теперь жить?
Она лукаво щурится и выжидающе молчит. Надо как-то отреагировать, старается же человек. Хотя бы изобразить на лице заинтересованность, что ли… Поднять брови, задумчиво наморщить нос.
– Вижу, ты удивлена! – ликует Эмма, и это значит, что пантомима удалась. – Я хочу сказать, что твоя квартира готова! Полностью! Ты можешь вернуться уже сегодня! Кроме спортзала, тебя ждет еще парочка сюрпризов. Мы кое-что обновили на кухне и втиснули в ванную джакузи! Ты не представляешь, как там теперь все здорово. Не могу дождаться, когда все тебе покажу!
***
Мрачные тени бродят по улице. В запотевшей витрине кривляются манекены. Зловеще мигает светофор. Трамвай медленно высовывает из-за угла хищную морду. Осталось полтора часа, всего полтора часа до начала акции «Эпилога», где под безобидными действиями с шариками скрывается акт темного колдовства, способного за несколько секунд превратить любящую мать в навсегда одинокую сумасшедшую тетку.
Дорога проходит мимо шумного забора: «Вика – шмара!», «Люблю аниме!», «Спартак чемпион!» – кричит он прохожим в лицо, а чуть позже деловито сообщает: «Клопы, крысы, тараканы недорого».
В электричке, полной безысходности, вспоминается самая первая акция «Эпилога».
Да и «Эпилога»-то никакого еще не было: была лишь активистка Анна Костомарова, которая пыталась избавить безутешных женщин от боли и страданий. Сбиваясь и косо глядя в камеру, она объясняла, почему на акциях запускаются шары. Воздушный шар, говорила она, полупрозрачный – как призрак нерожденного малыша. И круглый, как материнская утроба.
Но она тогда не договорила. Есть еще одна причина, почему именно шарик стал символом «Эпилога».
Он пустой.
Пустота – вот что воцаряется в душе женщины после смерти ее долгожданного ребенка. Вот почему не помогают слова утешения, попытки забыться, чужое сострадание. Все это падает в бездонную пропасть, ведь ничто не может наполнить пустоту. Она по капле сжирает жизнь до тех пор, пока ничего не остается, а затем выходит из краев и затапливает собою весь мир несчастной матери.
Пустота не поддается лечению. Разве можно лечить то, чего нет?
Пустота не подчиняется законам. Развеяться, забыться, утешиться – правила, помогающие в любом другом горе, с пустотой не работают. Как можно развеять то, чего нет? Как можно забыть о том, что внутри – пусто?
Пустота глуха к мольбам. Она неподвижна, ее нельзя расшевелить, вывести, прогнать. Попытки бороться с пустотой напоминают плаванье в густом киселе: движения все медленней, сил все меньше, а прогресса никакого и нет.
Воздушный шарик наполнен пустотой. Прямо как мать, потерявшая своего малыша.
Фонд «Эпилог» не пытался побороть эту пустоту. Он пытался договориться с ней, найти к ней подход. Но пустоту так просто не проведешь. Попробуй, войди с ней в контакт – она засосет и тебя, и все, что тебе дорого, раздуется, как напившийся крови слепень, и вскоре в твоем мире не останется ничего, кроме пустоты.
Вот и «Эпилог» попался. Казалось бы, только что жил, шумел и ширился – а через миг зияет котлованами, тоскливо смотрит на город темными окнами, а в гулких коридорах гуляет она, пустота.
В памяти оживают последние месяцы с Никитой. После выписки из больницы сил не было ни на что, и даже лежать лицом к стене казалось трудно. Никита согревал своей заботой, ободрял оптимизмом, не отходил от кровати и убеждал, что время лечит.
Так и случилось. Время подняло с постели, поставило на ноги, вывело под ручку сначала на балкон послушать птиц, потом в магазин за молоком и йогуртом, затем в кофейню за горячим шоколадом. Вылазки увеличивались, солнце грело лоб, березы одобрительно кивали, и с каждым днем жизнь становилась чуть легче. Сердце наполнялось благодарностью к Никите, ведь потеря дочери – это и его трагедия тоже, а он, отложив скорбь, все внимание посвятил своей жене. Хотелось отблагодарить и заботиться о нем так, как никто еще не заботился. Это было необходимо: вставать на час раньше, чтобы приготовить завтрак, делать внезапные подарки, устраивать романтические вечера.
Первое время он пытался отвечать сюрпризами и комплиментами. Но вскоре остыл.
– Хватит, не могу больше, – устало сказал он, отталкивая блюдо с домашним печеньем. – Ты же ненавидишь все это: готовить, убирать, ухаживать за кем-то. А теперь ведешь себя со мной по-матерински. Но я не ребенок, я твой муж! Я ведь знаю, что на самом деле ты совсем другая!
Он кивнул на холодильник: вся дверца облеплена пестрыми магнитами и фотографиями из предыдущей жизни. Там были парашюты, рюкзаки, палатки, убитые кеды, полуночные посиделки с гитарой и вечно ворчавшая свекровь: «Вы с Никитой уже не дети, своих пора заводить, а все скачете, как студентики».
– Куда исчезли твои увлечения, подруги? Почему твой мир замкнулся на этом? – он красноречиво повел рукой. – Зачем ты превратилась в наседку? Я постоянно чувствую себя обязанным. Я устал от навязчивой опеки. Я не могу и не хочу поддерживать эту фальшь.
В ту ночь рухнула семейная жизнь. После ссоры Никита ушел – на время, как он пояснил, пока все не встанет на свои места. И стало больше не о ком заботиться. Некуда было излить накопленную за девять месяцев нежность и любовь. Мир снова опустел, и силы вновь покинули тело.
А под утро, когда уже было невозможно ни спать, ни плакать, тихонько подошла к постели она. Погладила ручонкой по волосам и сказала:
– Не грусти, мамочка! Нам и вдвоем хорошо.
***
На скамье напротив сидит женщина лет пятидесяти. Аккуратная стрижка с завивкой, брючный костюм, сдержанно-пестрый шейный платок, сколотый сверкающим зажимом. Наманикюренными пальцами перебирает бумаги в кожаном портфеле. Видно, как она удовлетворена собой: выглядит и ведет себя, как бизнесвумен образца двухтысячных. Перед глазами всплывают глянцевые развороты, где стильные дамочки со страниц прогрессивных журналов призывали покинуть ненавистную контору или, того хуже, надоевшую кухню, и начать-таки работать на себя. Не проси деньги у мужа, зарабатывай. Будь сама себе хозяйка. Выбирай, сколько работать, а сколько отдыхать. Независимость и успех – составляющие твоей новой жизни. Машина, шопинг, путешествия – больше нет ничего невозможного.
И все такое розовое, вдохновляющее, доступное. Кажется, просто позвони по «горячей линии» на восемь-восемьсот, раздай бесплатные образцы соседкам – и вот она, европейская сказка или американская мечта, кому что ближе. Да что может быть ближе женщине постсоветского пространства, когда в телеке плачут богатые, а в рекламных паузах томные барышни получают райское наслаждение?
Чего должна была хотеть русская женщина, недавно узнавшая из хлынувшего из-за бугра инфопотока, что блестящие колготки – безвкусица, а не роскошь, и что наряжаться в Макдональдс нелепо, хоть он зовется рестораном?
Эта милая «селф-мейд-вумен» напоминает мать. Не теперешнюю, а двадцатилетней давности: с планами, распорядком дня, кипучей энергией и крепким здоровьем. Та же непоколебимая уверенность в собственной правоте и безоговорочная вера печатному слову. Те же отточенные движения миловидной женщины, привыкшей быть в центре внимания несмотря на природную погрешность внешних данных.
С годами ее походка замедлилась, торопливые шажки превратились в приземленные шаги, появилась привычка склонять при ходьбе голову набок, как будто кто-то сидит на левом плече и нашептывает: лучшая часть жизни прожита, старость на пороге, кавалеров давно след простыл, а взрослая дочь не способна справиться даже с сущим пустяком – рождением внучки… Но все это потом, позже, много лет спустя, а в те времена мама была точь-в-точь как сегодняшняя попутчица.
Набегает волна трогательной теплоты. Приятно видеть человека, у которого все хорошо, все по полочкам.
Женщина чувствует на себе чужие мысли, нервно поднимает взгляд. Не разглядела умиления – приняла его за высокомерие, насмешку. Оскорбленно, но гордо приосанившись, с вызовом хлопает портфелем, стремительно поднимается и выходит в тамбур.
Электричка, тяжело вздыхая, замедляет ход и раздвигает двери в каком-то городке. Вон она, попутчица, на платформе: раскрыла цветистый зонт и идет, аккуратно переступая через лужи.
Пусть она покоряет вершины своих амбиций, пусть глянцевая мечта как можно дольше освещает изнутри ее взгляд, дает силы просыпаться, крутить бигуди, подбирать шейные платки под цвет помады, а помаду в тон полосок на супружьем галстуке.
Иди с миром, незнакомка! Неси порядок и покой в сердца бездетных мам.
***
Нужная станция встречает со слезами. Дождь моросит, и дальний лес затянут пеленой. У палатки с шаурмой ошиваются два тощих пса. Около платформы приютились бабушки в дождевиках, продают дары леса и огорода. Пахнет грибами и соленьями.
«Эпилог» позаботился о трансфере: неподалеку скачет парнишка с табличкой. Он кивает на минивэн. Почти все места заняты. Исключительно дамское общество.
Барышня, украшенная английской косой, с нарочитым усердием тычет в телефон. Кто-то в черном платке все шуршит и шуршит пакетами. Женщина с синяками под глазами запрокинула голову и вроде как спит. Остальные хмуро глядят в окна.
Вдруг стайка веселых девушек заглядывает в салон, шушукается и отправляет самую смелую на разведку. Та подскакивает к парню с радостью человека, который чуть не потерялся, но уже нашелся. Но видит название фонда, и с лица сползает улыбка. Наверно, чувствует себя обманутой: собрались с подружками на праздник, нарядились, создали настроение – и тут на тебе, группа скорбящих прямо в общественном месте. Тычут своим горем в лицо, мешают наслаждаться жизнью. Заставляют думать о плохом. Разве справедливо?
– Недомамаши всем уже надоели со своими соплями! – гневается одна из них. – Почему бы им не усыновлять младенцев из детдомов, если так сложно пережить потерю?
– Ванька! – кричит вторая в неведомые дали и машет зонтом. – Мы тут!
Стайка девушек снова веселеет и упархивает в дождь.
– Еще одну дождемся и едем! – объявляет парень и хлопает дверью, чтобы не впускать сырость.
Все молчат.
Наконец врывается опоздавшая. С нее летят капли.
– Уф, ну и дождь зарядил! Я надеялась, только в Москве непогода, а здесь прояснится. Мероприятие у нас ведь под открытым небом. Но ничего не поделаешь. Придется мокнуть! Здравствуйте всем.
Барышня неловко улыбается и делает намек на кивок.
Женщина с синяками под глазами устало достает наушники.
Черный платок на мгновение затихает, а затем снова принимается шуршать.
Остальные хмуро глядят в окна.
– Все? – спрашивает шофер и не дождавшись ответа заводит двигатель. – Раз все, то поехали.
Минивэн неловко разворачивается и берет курс на блеклые дачки.
***
Это не похоже на похороны. «Церемония прощания» – лишь грациозная фраза. На похоронах есть могила, крест и, самое главное, мертвец. И никаких воздушных шаров.
Хотя вряд ли кто-то из присутствующих видел в своей жизни много похорон. Сколько потерь приходится на одну современную женщину детородного возраста? Три? Пять?
Хоронят бабушек и дедушек – чаще всего в детстве, когда васильки в кладбищенской траве запоминаются лучше, чем безжизненное лицо почти неузнаваемого старика.
У некоторых уже ушли родители – глубокая трагедия вперемешку с поверхностными хлопотами. Горечь утраты против похоронной суеты: ну и кто кого?
Несчастный случай с ровесником – нелепость, совсем не пожил, смерть забирает лучших… Всплакнуть, помянуть да и забыть. У всех свои жизни, и они продолжаются.
Коты и канарейки не в счет.
Но ни на одних, даже канареечных, похоронах никогда не бывает воздушных шаров.
Костомарова уже здесь. Говорят, она давно не посещает акции, доверяет организаторам. Что заставило ее передумать? Неужели присутствие старой подруги? Или чувствует, что каждая акция может быть последней, и хочет наблюдать за гибелью своего корабля с капитанского мостика?
Участниц больше: не все прибыли в минивэне. Долетает знакомый парфюм. Ба, недавняя пассажирка! Та самая, глянцевая, умилительная. Неужто и ее мир уже разбит на части и держится лишь на блестящей булавке для платка? Или просто журналистка?
Аня хлопает в ладоши и подзывает всех к накрытым столам. Вместо угощений фломастеры и шары. Церемония начинается.
– Ты как? – спрашивает Костомарова, неслышно подойдя со спины.
С Анькой хочется говорить начистоту.
– Сначала было страшно. Вдруг поможет. Вдруг она и вправду исчезнет, и я ее больше никогда не увижу. Не уткнусь носом в кудряшки. Не спою песенку перед сном. Не отвечу на миллионное «почему».
– Разве мы здесь не для этого? – удивляется Аня.
– Может, и для этого. – Синий маркер вычерчивает детский профиль на розовом шаре. – Может, нам действительно пора прощаться.
Ком пережимает горло, но плакать не стыдно: всхлипывают почти все, каждая о своем.
– Посмотри на них, – тихо комментирует Костомарова. – Сколько боли они в себе носят. Я искренне хочу, чтобы им стало полегче. Чтобы акция сработала.
С этим трудно не согласиться. Всеобщая скорбь почти ощущается кожей. Появляется искреннее желание, чтобы шарики помогли.
Удивительная встреча: дама из электрички тоже стоит у стола. На ее шаре нарисован спеленатый младенец, окруженный сердечками и поцелуями. Видимо, даже в тоске она сохраняет стремление к свету. Хороший, оптимистичный, наверное, человек. Хоть бы горе ее не подкосило.
– Каждая найдет умиротворение, – кивает Аня. – Каждая, и ты тоже. Вот увидишь.
Она отходит и объявляет:
– Если все готовы, то пора отпускать. Давайте на счет «три».
Между участницами суетится фотограф. Подсовывает объектив к шарикам, снимает крупные планы. В деревенских домах было принято вешать на стену фотографии с похорон: черно-белое семейство рядом с нарядным гробом. И маленький искусственный цветочек воткнут в рамку.
На счет «три» все слаженно отпускают шары. И это действительно происходит: будто разжимается ледяная хватка, и становится легче дышать. Душа утопает в теплом спокойствии. Внезапно становятся заметны все мелочи, из которых складывается подмосковное лето. Где-то за горизонтом пророкотал гром. Робко стрекочет намокший кузнечик. Стайка розовых шаров поднимается все выше и выше.
– Мамочка, а куда они полетели?
– На небо, милая. К ангелам и звездам.
– А мы теперь куда?
Акция завершилась. Костомарова закончила прощально-утешительную речь. Молчаливые дядьки грузят столы, две девчушки торопливо раскидывают по пакетам фломастеры, скатерти и пластиковые стаканы. Участницы расходятся. Садятся по машинам, занимают места в минивэне. Фотограф, привалившись к мокрой березе, курит и листает снимки на своей камере.
Среди зарослей иван-чая и пижмы заманчиво петляет тропинка. Она уводит в самую чащу леса, где под пение птиц сочувственно кивают елки, а белкам и лисицам нет дела до воображаемых детей. Ноги утопают в мокрой траве, а рука сжимает доверчивую дочкину ладошку. И пусть так будет всегда.
В оформлении обложки использована иллюстрация с https://pixabay.com/ по лицензии Simplified Pixabay License.
