Сага о Викторе Третьякевиче

В страхе бросил он кирку и оглянулся вокруг, ожидая увидеть разгневанных сородичей, уже готовых схватить его. Но увидел разоритель Кургана только свою мать. Она знала, что сын не послушает её совета, и пошла за ним следом, чтобы прийти на помощь.

Мать привела ему своего коня и велела мчаться без оглядки, а сама села на коня своего сына и стала ждать. Подземные толчки сделались немного тише, но не прекратились совсем, пока она дожидалась на вершине Кургана появления всадников, чтобы увести их за собой в сторону, противоположную той, в которую умчался её сын. Когда погоня настигла её, земля вовсе перестала вздрагивать и трястись. У пленивших её не осталось сомнений в том, что в их руках – виновница святотатства, прогневившая землю.

Они поставили на вершине Кургана столб и привязали к нему эту женщину. Она стояла в ожидании своей смерти, а все проезжающие мимо всадники приближались и наносили удар плетью по её лицу. Так медленно и мучительно умирала мать осквернителя Кургана, искупая дерзость своего сына. Три дня длилась лютая казнь. Слепая, с лицом, превратившимся в сплошную кровоточащую рану, под палящими лучами жгучего степного солнца, она взывала в своём сердце к недрам земли и молила погребённую в них силу о прощении для своего сына.

И в конце третьего дня погребённая в Кургане Мать Владычица ответила ей.

«Я и ты одно, – услышала женщина. – Жертва и подвиг твой будут забыты, как забыл Меня Мой народ. Проклятие неблагодарных детей – в их собственной неблагодарности. Но нет во Вселенной силы большей, чем любовь Матери и Её благословение».

Так душа женщины обрела мир, соединившись с душой Матери Владычицы, и вознеслась в Её Небесные шатры.

А сын, спасённый жертвой Матери и защищённый Её благословением, с тех пор так и блуждает по земле. Душа его ищет путь к самой себе и свободна в своём поиске, но порой её свобода кажется ей проклятием, и она не знает почему. Душа Матери не торопит душу сына. В своём небесном шатре Она готова ждать хоть целую вечность.

А Меч Степной Владычицы и поныне спит в недрах земли.

Часть I

Шеф гестапо

– Кде есть твой брат?

Резкий голос шефа гестапо похож на лязг железа, взгляд его бесцветных ледяных глаз давит, силясь пробуравить насквозь, проникнуть прямо в мозг, а костистое лицо наводит на мысль о том, что это вовсе не человек, а машина для убийства. Вернее, главная пружина машины, приводящая в движение весь механизм: вот двое гестаповских палачей в серых френчах, засучив рукава, замерли в ожидании приказа своего начальника. Дверца топки жарко натопленной печи отворена, и на красных углях нагреваются большие железные клещи с заостренными концами. При виде их на висках у Виктора выступили крупные капли пота и судорога пробежала по спине, в который раз перепаханной нагайками и едва начавшей затягиваться струпьями после вчерашнего допроса. Вчера нагайка прошлась по свежим ожогам от раскалённого железа, и он чувствовал боль не переставая, даже сквозь сон, а сейчас почувствовал ненависть к себе за то, что не сумел сдержать трепета своей плоти, конечно же, не укрывшегося от глаз врага.

– Кде есть твой старший брат? Кавари! – снова раздался над его головой лязгающий голос, коверкая русские слова. Виктор нарочно задержал взгляд на раскалённых докрасна клещах в топке печи и только потом поднял яростно горящий уцелевший глаз на шефа гестапо, давая понять, что готов к последствиям своего ответа.

– Не знаю! – громко и твёрдо произнёс он, говоря чистую правду.

Щёки его как будто вновь обдало жаром. Но здесь и в самом деле было слишком натоплено, особенно после холодной камеры, где он лежал на каменном полу в изорванной, мокрой от крови рубахе. Немудрено, что его бросает то в холод, то в жар, и в нервной дрожи его нет ничего удивительного. Так сказал он себе, понимая одно: главное сейчас – выдержать до конца.

– Твой брат есть секретарь подпольный комитет. Ты знать его явки в Ворошиловград! И ты сказать… рано или поздно. Кавари сейчас! Мы всё равно найти твой брат!

«Значит, Миша точно жив!» – ослепительно ярко вспыхнуло в сознании Виктора, и от этой радости у него на миг перехватило дыхание, ведь так терзала его тревога за брата, и страшные, но ложные предчувствия Мишиной гибели. А сейчас предчувствие сжимало лишь его тело, и напряжение было велико. «Должен выдержать!» – скомандовал он себе, внутренне собираясь в один пульсирующий сгусток. Если занырнуть в себя поглубже, словно в реку, и залечь на самое дно, то в какой-то миг становится уже не важно, дымится ли твоя плоть, издавая запах палёного мяса и исходя криком, жалят ли змеями плети твоё лицо, норовя выесть глаза, – ничего уже не жаль.

– Я не знаю никаких явок, – произнёс он раздельно и ровно, выставляя навстречу сверлящему взгляду костлявой нежити добела раскалённый щит своей ярости.

По знаку своего начальника гестаповцы сорвали с него одежду. Он опомниться не успел, как оказался заломлен навзничь на каком-то странном приспособлении, с вытянутыми вниз руками и ногами. Ему вдруг вспомнилась когда-то виденная средневековая гравюра, иллюстрация в исторической книге, где изображалась казнь через четвертование, – похоже было, что с ним собираются сделать нечто подобное. Какие-то острые углы врезались ему в иссечённые лопатки и поясницу, когда руки и ноги оказались заломлены до мучительной боли и намертво прикручены ремнями. Запрокинутая голова его свисала к полу. Весь мир перевернулся. Это было похоже на сон. Что-то подобное уже было когда-то, но не с ним, а с кем-то другим. Лязгающий голос снова потребовал на ломаном русском языке назвать адреса явок в Ворошиловграде.

Виктор молча закрыл глаз. Он ненавидел этот голос так же люто, как ненавидел в эту минуту своё беспомощное голое тело, распятое в неестественной позе, оцепеневшее в животном ужасе, – оно было для него сейчас таким же врагом, как и фашистские палачи, чью сторону принимало, выдавая его своей дрожью, подавлять которую с каждой секундой становилось всё труднее. Долговязый гестаповский офицер с костяным лицом, варварски коверкая слова, ещё тянул из него жилы, и собственная кровь барабанила в виски о том же: «Останови! Не дай им это сделать!» И только на той заповедной глубине, откуда поднималась ясная, ровная, спокойная радость за брата, звучало бодрое: «Врёшь! Не возьмёшь! Не видать тебе ворошиловградских явок как своих ушей».

Он сцепил зубы, встречая дикую, всепроникающую боль, ворвавшуюся как будто во всё тело сразу, круша кости и суставы. Челюсти и горло в тот же миг свело судорогой, сдавило грудь – это боль навалилась неподъёмной глыбой, под её тяжестью не прорваться ни крику, ни стону, и каждый глоток воздуха даётся с хрипом и свистом, отчаянным усилием, будто лёгкие превратились в кузнечные меха, а сам воздух подобен огню. Гестаповский офицер с костяным лицом склоняется к нему, обдавая смрадным дыханием, но перевёрнутый мир уже исчезает под раскалённой лавой. Красная боль выходит из берегов, и где-то на дне её судорожно хрипит голое беспомощное тело, перевёрнутое и распятое вниз головой, с заломленными руками и ногами. Оно так далеко внизу, уже чужое, незнакомое. Пусть делают с ним что хотят. Всё равно ему, этому Кощею с костяным лицом, никогда не добраться до брата Миши. Только нечисть может выдать врагу родного брата, вот она и судит по себе.

«А ты, Миша, обо мне не волнуйся, – обратился он к брату на той самой глубине, где одно это имя наполняло его радостью и силой. – У меня всё в порядке. Ты же знаешь…»

Старший брат

– Миша! Миша приехал!

Мать услышала звонкий радостный крик маленького Вити за окном, ахнула, всплеснула руками, выбежала во двор, подхватила потного, разгоряченного от бега Витю на руки, а с улицы уже раздались стук копыт и скрип колёс подъехавшей подводы.

– Вот мы и дома, Маруся, – послышался ласковый Мишин голос.

– Мишенька! – воскликнула мать, опуская Витю на землю, и, задыхаясь от счастья, поспешила навстречу своему первенцу.

Вслед за ней из хаты выбежали Маруся и Володя. Через миг крепкий плечистый Михаил оказался в полной власти матери, сухонькой невысокой женщины в белом платочке, со всей сыновней нежностью отвечая на ее объятия и поцелуи, которыми она покрыла его щеки.

– Мишенька, родненький! – повторяла мать, будто не веря своим глазам. – Возмужал-то как! Тебя и не узнать!

– А вот Витя признал сразу! – похвастался Михаил, мягко отстраняясь от матери и наклоняясь к младшему братишке. – Первый меня признал, еще у дороги, и пустился бегом вперед подводы тебя предупредить. Вот он каков молодец!

Поприветствовав куда более сдержанно сестру и среднего брата, Михаил не мог удержаться, чтобы не прижать Витю к груди и не расцеловать в щеки, и тут вдруг собрался и выпалил одним духом:

– А это вот и есть Маруся, моя жена! А это, Марусенька, мама моя, Анна Иосифовна…

Тут уж Анна Иосифовна не дала слегка смутившейся Марусе времени еще больше растеряться.

– Марусенька! – тепло улыбнулась она девушке. – А у меня вот дочка тоже Маруся. Миша тебе про сестру свою не рассказывал? Да и вы с ним гляди, как друг дружке под стать, будто родные! Ну, чего ж это мы встали? Идемте в хату.

С этими словами Анна Иосифовна мягко обхватила Марусю за плечи. Так они и вошли в дом, а вслед за ними Михаил с Витей на руках и средний брат с сестрой.

Маруся и вправду годилась Михаилу хоть в сестры, хоть в жены: чернобровая, пригожая лицом, приветливая, гибкая, статная. Доброта и тепло светились во взгляде, которым она отвечала Анне Иосифовне, и у той сердце таяло, будто сахарное. А как хорошо глядели они друг на друга, эти молодые! Матери невольно вспоминалась собственная молодость. Рано было радоваться, но чуяло ее сердце, что Миша пошел в отца и от него унаследовал дар любить, и подругу в том степном шахтёрском краю и вправду встретил себе под стать – с такой не страшны никакие беды. Трудно жить на свете, когда ты один как перст и не с кем разделить бремя жизни, а если есть у тебя родная душа, даже пуля на войне щадит такого человека.

Маленький Витя не помнил себя от радости с той самой минуты, когда услышал знакомый Мишин голос, увидел его улыбающееся лицо. Сколько раз Витя видел его во сне с тех пор, как Миша уехал, и всякий раз, проснувшись и поняв, что это был лишь сон, повторял сам себе: «Ничего, он скоро приедет! Скоро-скоро!» Витя знал, что Миша обещал это матери в письме, и ждал старшего брата каждый день, и каждый вечер утешал себя, рассказывая про Михаила всё новые истории, из которых становилось ясно, почему он до сих пор всё ещё не перешагнул родного порога. И теперь, когда долгожданное счастье настало, Витя не мог не наслаждаться им во всей полноте. Он ни на шаг не отходил от Михаила, а когда домой вернулся отец и все уселись за стол, – и подавно. И Михаил то и дело осыпал его ласками и ничего не мог с собой поделать.

Наблюдать, какими глазами глядит малыш на старшего брата, и вправду было умилительно. На месте Михаила, который и сам соскучился по Вите, не устоял бы, наверное, никто. И Маруся откровенно любовалась своим молодым мужем, а его маленький братишка полюбился ей с первого взгляда. Он был всеобщим любимцем в этой дружной семье, вызывая добрую улыбку на лицах родителей одним своим видом.

Отец семейства Иосиф Кузьмич в другое время, может, и расспросил бы молодую сноху, впервые перешагнувшую порог его дома, чьих она будет, но предпочел, как и мать, не смущать её. Примечая её обращённый на Михаила взор, не менее влюблённый, чем у маленького Вити, он уже принимал её и в свой дом, и в своё сердце.

Витя показал старшему брату свою маленькую деревянную лошадку и признался, что ездит на ней работать в колхоз. Это было такое серьёзное и честное признание, что Михаил нашёл в себе силы подавить улыбку и похвалить его именно тем тоном, каким старшему товарищу и следует хвалить младшего за сознательность. Обмануть Витю с его врождённым абсолютным слухом было невозможно, и Михаил действительно чувствовал к нему благодарность за его ещё детскую, но такую глубокую и настоящую готовность идти следом, по его стопам. Ни Маня, ни Володя никогда не смотрели ему так преданно в самую душу. И это, конечно, ко многому обязывало.

Витя засыпал таким счастливым, каким давно уже себя не помнил. Он закрыл глаза и прошептал: «Спасибо!» – обращаясь к своим волшебным товарищам, которые, по своему обыкновению, уже ожидали его по ту сторону сна. Это они исполняли его заветные желания и показывали ему во сне любые места, куда бы он ни захотел попасть.

Маленькие лесные человечки обитали в Глинном лесу за селом, Витя не раз встречал их там наяву. После того как это случилось с ним в первый раз средь бела дня, они явились ему во сне той же ночью. Во сне они больше походили на людей, потому что не прятались, сливаясь со стволами и корнями деревьев, что удавалось им мастерски. Чем чаще Витя видел их во сне, тем лучше распознавал наяву, несмотря на их всё более тщательную маскировку. Когда в лесу рядом оказывался средний брат Володя, маленькие человечки делали Вите тайные знаки, чтобы он ни в коем случае не выдавал их присутствия. А во сне они вели себя совсем иначе и вовсе не прятались от Володи, а наоборот, показывались ему так же открыто. Вите приходилось быть настороже, чтобы не запутаться, где сон, а где явь, и не нарушить поставленного условия. Наяву его как будто проверяли, насколько он заслуживает доверия, зато во сне отвечали на любые вопросы и исполняли желания, даром что, просыпаясь, Витя сразу всё забывал. Но, стоило ему склонить голову на подушку, его волшебные товарищи были тут как тут и ночные приключения продолжались.

Вот и теперь, едва сомкнув ресницы, Витя тотчас оказался за селом, среди высоких деревьев. Брат Миша шёл за ним длинной тёмной тенью. Витя почему-то знал, что назад оглядываться нельзя, этим он может навредить брату. В лесу повсюду, из каждого ствола и корня, выглядывали маленькие древесные человечки, серо-зелёные, буро-коричневые, цвета коры и земли, беззвучно шевелили губами, заговорщически кивали, и он отвечал им так же незаметно. Почти сразу они стали делать предупреждающие знаки, чтобы Витя не шёл в гущу леса, и давали понять, что его брату там грозит опасность. Они показывали, где свернуть, чтобы избежать этой опасности, и Витя внимательно следил за их жестами, стараясь не пропустить ни одного. Но опасность была повсюду, он чувствовал её и впереди, и за спиной, и под ногами. Земля словно гневалась на Мишу, и чьи-то чёрные руки тянулись из-под полуистлевших листьев. Лесные человечки показывали, что лучше уводить незваного гостя подобру-поздорову, ибо они ему не защитники. По спине у Вити побежали мурашки. Он обернулся и обмер. Глубокая чёрная яма разверзалась между ним и братом, всё более расширяясь и углубляясь, и со дна её к Мишиным ногам стремительно тянулись чёрные, будто обугленные, руки. Не медля ни мгновения, Витя прыгнул к брату через яму, но страшные чёрные руки схватили его на лету и потащили в подземные недра, а там, под землёй, – только запах угля и непроницаемо чёрная тьма. Витя ударился об неё как о каменную глыбу и проснулся.

«Как хорошо, что это был только сон!» – была первая Витина мысль, в подтверждение которой он увидел брата Мишу, живого и невредимого, входящего в хату со двора со словами, обращёнными к молодой жене:

– Повезло нам с тобой, Маруся. Дед Яков вечером как раз собирается…

– Тише! – одёрнула его та, заметив, что Витя открыл глаза, и не желая, чтобы новость о столь скором отъезде старшего брата вызвала у младшего безудержные слезы. И Витя спросонья не понял смысла недосказанных Мишиных слов.

Идею отправиться в Глинный лес высказал за завтраком брат Володя.

– А пойдёмте вместе в балку за орехами! – предложил он. – Сейчас их там полным-полно должно быть.

Мишина молодая жена Маруся обрадовалась как девчонка. Анна Иосифовна вручила ей грибное лукошко и в шутку наказала не возвращаться, пока оно не наполнится до краёв. Впрочем, лукошко было невелико. Володя взял себе кузовок побольше, а Миша согласился собирать орехи в одну корзинку с Витей.

Когда вышли за село, на траве ещё лежала роса, было приятно свежо. Витя бежал впереди Миши, которого время от времени обгонял Володя, потому что Мишина молодая жена Маруся не хотела спешить, ей любопытно было всё разглядывать по дороге. Сестра Маруся осталась дома помогать матери по хозяйству. Она одна не рвалась в это утро в лес за орехами, будто сомневалась в урожае.