Институтка

XV

Аюбила она его, да как-то чудно, не по-людски. Бывало, завернет к нам в дом кто из панночек-соседок и начнет расспрашивать:

– Что, правда ли, что такой гордец в тебя влюбился? Сватается? Ревнует? Какие он тебе подарки дарит? Ты ли его слушаешься или он тебя?

– А вот, замечайте сами, – отвечает им панночка с усмешкой.

И начнет она перед панночками ломаться над ним.

– Послушайте, – скажет она ему, – поезжайте в город да купите мне то-то и то-то, да поскорей, поторопитесь!

Он тотчас поедет, купит, что было приказано, и привезет.

– Боже мой, что это вы накупили! Я этого не хочу. Поезжайте, променяйте это; мне этого не надо. Вот редкость нашли!

Он опять едет, меняет.

Или он, например, хочет воды напиться, а она ему:

– Не пейте, не пейте.

– Почему?

– Я не хочу. Не пейте.

– Но я пить хочу.

– А я не хочу, – слышите? Не хочу!

И уж так она взглянет или усмехнется, что он ее послушает. В иной раз она рассердится, отвернется, не говорит с ним, а он извиняется и упрашивает ее, только что не плачет.

Приезжие панночки удивляются:

– Вот чудо! И кто ожидал от него такой любви! И как ты это сделала? Как бога упросила?

Наша панночка только ухмыляется.

Спрашивают они ее, чем он ее подарил. А она перед ними бархаты, атласы расстилает, что от старухи получила, да и хвалится:

– Это он мне подарил.

Чудна́я панская любовь!

А его против тех соседок так зло и разбирает.

– Дай бог, – говорит, – чтоб и след их пропал!

Старуха между тем расспрашивает о нем, какое за ним есть добро. Узнала она наконец, что у него есть хутор.

– Дитятко мое, у него хутор есть.

– В самом деле? – вскрикнула панночка и с места даже вскочила. – Где? Кто говорил?

– Не очень далеко, за городом. Недавно, слышно, от какой-то тетки по наследству достался. Тетка была бездетная, он и вырос на ее руках.

– Ах, боже мой милостивый! Что ж это он мне ничего не сказал? Видно, хутор-то небольшой, нече и хвалиться; а все же хутор, все же имение.

Встретила она его веселая, приветливая. Он радуется. Он не знает, что приветствуют не его – хуторок приветствуют.

XVI

Об рождестве их обручили. Что гостей наехало! Панночка такая веселая, разговорчивая; глаза блестят, смеется, разгуливает с ним рука об руку, а он и глаз не спускает с нее, даже спотыкается на ходу. Пир продолжался до самого утра.

Но только лишь жених и гости со двора съехали, панночка наша в плач ударилась. Плачет она да на свою судьбу жалуется:

– Что это я сделала! Что я сделала! Какое будет мое житье убогое! На что меня мать на свет родила! Беда мне: доля моя сиротская!

Старуха уж и обручению не рада. Утешает свою внучку.

– Чего плакать, мое дитятко, – уговаривает она ее. – Полно же, полно!

– Зачем господь богатства ему не дал? – вскрикнет панночка, да так и обольется слезами, и по комнате бегает, руки ломает.

– Дитя мое, сердце мое, не плачь! Не будешь ты богаче всех, да и бедней не будешь. Все, что я имею, – твое.

Панночка как бросится к старухе и ну ее обнимать, целовать.

– Бабусечка, бабусечка моя, матушка моя! Благодарю вас от Души, от сердца. Теперь передо мною свет открылся. Я теперь словно переродилась. Вы теперь родной матушкой мне стали.

– Ну, так полно же, полно! А то я сама голосить стану. Ну, вот видишь! – говорит старуха, а сама и плачет и смеется.

– Бабушка, голубушка, так вы с нами будете жить?

– Уж чего было б лучше, да не приходится. Я вот как рассуждаю: я здесь останусь, в Дубцах, буду за вашим хозяйством присматривать, а ты хозяйствуй у себя в хуторе; а то либо там, либо здесь придется хозяйство бросить: оно изведется, и покоя душе не будет. От панского глаза и скотина добреет, недаром сказано.

– Хорошо, бабушка, хорошо, пускай будет по-вашему… Ах, бабуся! Говорю вам, я словно другой раз на свет родилась.

– Так будь же ты у меня веселенькая, не плачь.

– Не буду плакать, бабуся, не буду.

Жених только что на порог – панночка говорит ему:

– Бабушка нам Дубцы дает, бабушка нам Дубцы дает!

А он отвечает ей, да так спокойно, с тихой усмешкой:

– Ты радуешься, и я рад. Я сам очень люблю Дубцы: мы тут спознались, слюбились. Помнишь, тогда какой был сад зеленый, цветущий, как мы в нем гуляли да разговаривали?

А она ему:

– Сад зеленый, сад цветущий! Ты вспомни лучше: Дубцы какой доход дают!

Жених даже вздрогнул и смотрит на нее, будто его что-то удивило, в сердце ужалило.

– Что с тобой? – спрашивает его панночка. – Что ты так на меня смотришь? Разве я что-нибудь нехорошее сказала? Разве не хочешь ты со мною хозяйничать?

Взяла его за руку, а сама улыбается ласково. И он улыбнулся и говорит:

– Ты моя хозяюшка милая!

XVII

Повеселела панночка. Хлопочет над своим приданым; приказывает, распоряжается и сама во все входит. Навезли из города башмачников, портных, швей, купцов, торговок. Сама суетится, жениха гоняет. Весь дом как в котле кипит. Настало тогда для нас времечко тяжелое! Наше ведь дело известное: хорошо ли, худо ли панам, а нам одно верно, по пословице: людям свадьба, а курице смерть.

Наехало на свадьбу панов, пани. Так все хоромы и гудят, точно улей; панночки с любопытством приданое рассматривают, удивляются:

– Ах, как это хорошо! Ах, как это чудесно! Вот это каково? А это, верно, очень дорого стоит!

Иная как увидит что-нибудь – платок ли, платье ли, так даже глаза зажмурит, словно ей что за сердце ущипнет. Льнут они ко всему этому, как мухи к меду. Насилу мы уж их спровадили.

XVIII

За теми хлопотами да за суматохой я и минутки свободной улучить не успела, чтоб со своими проститься. Уже лошади стояли заложенные – тогда только я побежала к своим; не могла я и словечка вымолвить, только обнимаю и старых и малых.

Молодой приехал за панночкой на четверне; кони у него были вороные, лихие; правил ими кучер плечистый, усатый, в высокой шапке; он из наших был людей, но по вельможному вкусу вышколен. Паны прощаются, гуторят, плачут, а кучер сидит, как из железа выкован, не обернется, не взглянет.

Сели паны в возок. Меня прицепили сзади на какую-то высокую будочку.

– С богом, Назар! – вскрикнул весело пан.

В тихое и ясное утро выехали мы из села; а мороз был трескучий; иней запушил вербы; ветки белели и сияли против солнца. Девушки высыпали на улицу, кланяются мне. Шибко-шибко бежали кони; так в очах все разом и промелькнуло: уж нет села… Дорога, дорога, безлюдная дороженька передо мною…

XIX

Скоро приехали мы в город. Точно в муравейник попали: идут, едут, продают, покупают. Люди, паны, москали, торговки; а долгополые жиды, куда ни взглянешь, словно жуки копошатся.

Пан велел остановить лошадей возле почтового двора и повел свою молодую пани в покои. Кучеру дал денег на обед, а обо мне забыл.

Сижу я да смотрю кругом: все чужое, все не наше. Вдруг кто-то как вскрикнет, как гаркнет: «Эй, хорошая, пригожая!» – я даже вздрогнула. Это наш кучер гаркнул. Всмотрелась я в него: какой он черноволосый, господи! Как есть ворон. Засмеялся… Зубов у него не перечесть, и все белые-белые, как сметана.

– А кого вам надо? – спрашиваю я его.

– Э-ге! Кого! Как, бишь, тебя зовут? Устиной, что ли? Пойдем со мной, с Назаром, пообедать.

Сильно я промерзла и проголодалась, а думаю: «Как пойти? Ну неравно пани спросит!»

– Спасибо вам, – говорю я ему, – я не хочу есть.

Кучер усмехнулся:

– Как себе знаешь, девушка! – да и пошел.

XX

Немалое время я просидела, пока вышли господа. Паи тогда глядь на меня.

– А что ты сидишь здесь, Устинька? – спросил он. – Обедала ты? Эй! – крикнул он бородачу-хозяину, который тут же, на крыльце, деньги на ладони считал да побрякивал ими. – Дайте девке пообедать.

Хозяин сунул деньги в карман да и побежал.

– Что это? Что это? – всполохнулась пани. – Мы дожидаться станем?

– Да как же, душа моя? – отвечал пан. – Ведь она голодна, да и назяблась вволю.

– Так что же? Они ко всему этому привычны. А мы опоздаем, я бояться буду.

– Беги, девушка, да поскорее! – говорит мне пан. – Не замешкайся, чтоб не дожидаться тебя.

Пани покраснела по самые волосы:

– Пора ехать!..

– Да ведь она голодна, сердце мое. Посмотри на нее, как она озябла.

– Я озябла, я озябла, я, я! – И уж как она на это я напирала! – Садись! – загремела она на меня и сама вскочила в возок.

Пан изумился, не знает, что думать, что сказать, стоит да глазами хлопает.

– Что ж, – спрашивает пани, – скоро?

Он сел возле нее, сердечный! А бородач-хозяин:

– Девке обедать не прикажете?

Долгонько говорили промеж собою господа, а еще дольше молчали.

XXI

В сумерки доплелись мы до хутора. В хуторских хатах кое-где огонек виднелся. Проехали мы улицей, остановились возле дома. На крыльце стоят кучкой люди со свечами, с хлебом святым, кланяются, приветствуют молодых.

– Спасибо, спасибо вам, – говорит пан и принимает хлеб на свои руки. – Привез я вам пани молодую: понравится ли она вам?

А сам смеется, радуется: кому бы такая королева не понравилась?

А пани как глянет на него, так даже искры из глаз у нее посыпались, в лице изменилась. Люди к ней, чтоб по-своему ее приветствовать, а она выхватила у одного из рук свечку, да и шмыг в двери. Люди так от нее и прыснули во все стороны, ничего пану не ответили.

Пан, встревоженный, печальный, склонив голову, пошел за нею. Вошла в дом и я, стала смотреть, разглядывать: светелки небольшие, но хорошенькие, чистенькие; стульчики, столики все новенькие, даже лоснятся. Слышу: разговаривают господа; вслушиваюсь: пани моя всхлипывает, а пан ее упрашивает, уж как он ее упрашивает:

– Не плачь, не плачь, жизнь моя, сердце мое! Если б я подумать мог, что этим тебя оскорблю, никогда и ни за что я бы этого не сказал.

– Ты, верно, всех своих мужиков так приучил, что они с тобой запанибрата. Хорошее это дело! Рассматривают меня, посмеиваются; чуть-чуть не бросились обнимать меня… Ах я несчастная! Да как они смеют! – вскрикнула она наконец.

– Сердце мое, люди они добрые, простые.

– Я ничего знать не хочу, слышишь? Видеть ничего не хочу! – задребезжала пани. – Ты меня со свету согнать хочешь, что ли? – закричала она, рыдая.

– Полно, полно, душенька, еще заболеешь. Ох, не плачь же, не плачь! Все буду делать так, как ты сама пожелаешь, прости меня только на этот раз.

– Ты меня не любишь, не жалеешь – бог с тобой!

– Грех тебе так говорить! Сама ты знаешь, сколько в твоих словах правды.

Слышу – поцеловались.

– Смотри же, – говорит пани, – если ты не будешь по-моему делать, так я умру!

– Буду, серденько, буду!

XXII

Прошлась я по всем комнатам: нет нигде ни души. «Это уж не от нас ли все разбежались?» – думаю я про себя. Вышла я на крылечко, а ночь была лунная, звездная. Стою да посматриваю; вдруг слышу:

– Здорово, дивчинонько, – словно на струне прозвенело возле меня.

Встрепенулась я, смотрю: высокий, статный парубок посматривает на меня да усмехается. И застыдилась я и испугалась, стою как окаменелая, онемела, только смотрю ему в глаза. – Что ты тут стоишь? – опять отозвался парубок. – Видно, не знаешь, куда идти?

– Кабы не знала, у вас бы спросила, – отвечала я ему, немного спохватившись. – Будьте здоровы.

И поскорей за дверь.

– Прощай, серденько, – сказал он мне вслед.

XXIII

А господа всё по покоям ходят. Молодая хозяйка во всякий угол заглядывает: что и как?

– Это что такое?

– Это старуха угол цветами убрала.

– Что? Так она у тебя тут распоряжается? Выбрось этот бурьян, мое сердце. Это совсем по-мужицки.

– Хорошо, душенька.

Она его поцеловала:

– Голубь ты мой!

Нагулялись, наговорились господа.

– Что это значит, – начал пан, – что никого нет? Куда это старуха девалась?

– А видишь, видишь, – защебетала пани, – какие они у тебя избалованные: захотела – и ушла.

– Да куда она может деваться? Вот я ее позову.

И пустился он кричать: «Баба, баба!», точно мальчишка неразумный.

– Тотчас, душенька, старуха придет, – успокаивает он пани.

– Да где она была?

– Верно, каким-нибудь делом занята была, душа моя. У меня только всего и прислуги.

– А где же моя Устина? И она научилась бегать без спроса! Устина, Устина!

Я стала перед ней.

– Где ты была?

– Вот в этой комнате.

Стала я опять за дверью; опять смотрю и слушаю.

XXIV

Вошла старушка, старенькая-старенькая, вся сгорбленная и сморщенная, только одни черные глаза ее еще живут и блестят. Вошла, тихонько выступая, поклонилась пани да и спрашивает:

– А что вам нужно, пан?

Пани едва на месте устояла – такая ей показалась старуха смелая.

– Где это ты была, баба? – говорит пан.

– Возле печки была, паночку. Ганне пособляла, чтоб ужин был ваш повкуснее.

Пан видит, что жену уже гнев разбирает, а все не решается старушку побранить. Хлопает глазами да кашляет, ходит взад да вперед и сам не знает, что ему делать. Пани от него отворачивается.

– Что ж, готов ужин? – спрашивает пан и нахмурился.

– Готов, паночку, – тихо и не торопясь отвечает старуха.

– Сердце мое, – говорит он пани, – может, мы и поужинали бы?

– Я не хочу ужинать.

Пани выбежала и хлопнула дверью.

– Так и я не буду ужинать, – говорит пан уже печально.

– Так я пойду себе. Покойной ночи, паночку.

– Иди, да смотри, старая, чтоб я не бегал за тобою сам! – закричал было пан, но старушка учтиво отвечала: «Хорошо, паночку», и он тотчас утихнул.

Она поклонилась и пошла.

XXV

Ходил-ходил пан по комнате, слышно ему, что пани за стеною плачет. «Боже мой! – проговорил он про себя. – Чего она плачет?» И так он проговорил те слова тихо да уныло.

Не утерпел, пошел к ней. Стал ее целовать, уговаривать. Не малое время он ее упрашивал, пока она перестала плакать.

– А ужинать я не хочу, – говорит пани, – я на твоих слуг даже смотреть не могу: так они с тобою обходятся, как с равным – родственники, да и полно!

XXVI

Сижу я одна в девичьей. Скучно мне, томно – такая кругом тишь! «Вот житье-то мое какое будет, красное житье! Теперьто, – думаю я себе, – наживутся наши девушки вволю без моей пани. Весело да любо им вместе, а мне – чужая сторонка, и души нет живой возле меня!»

Вдруг кто-то в окошечко стук!

Я так и сомлела вся. Сама уж и не знаю, каким образом, а тотчас догадалась, кто это стучит. Сижу, будто не слышу.

Обождали немножко; опять стучат. Я вскочила да все двери попритворила, чтоб господа не услыхали.

– А кто это тут? – спрашиваю.

– Я, дивчино горличко.

– Верно, – говорю, – ошиблись, не в то окошко проситесь?

– Как бы не так! На что же после того и глаза во лбу, коли не на то, чтоб увидать, кого нужно?

– Уж нужно! Вот вздумали разговаривать сквозь двойное стекло! Ступайте себе: еще господа услышат.

Я отошла.

А он все свое:

– Дивчино, дивчино!..

– Что это ты под окном словно в землю врос, Прокоп – заговорил вдруг кто-то тихим голосом. – Ужин уж готов давно, а вас никого нет.

XXVII

Слышу, вошел кто-то в сени. Я отворила дверь, а это старушка.

– Здорово, девушка, – промолвила она. – Просим мы тебя ужинать, моя кукушечка.

– Спасибо, бабушка.

– Так ты пойдешь?

– Вот я у пани спрошусь.

– Чего спрашиваться? Ведь это ужин.

– Позволят ли мне пойти…

Старушка помолчала маленько да и говорит мне:

– Ну, так иди, мое дитятко; я тебя здесь обожду.

Пошла я к господам, а они сидят рядышком, такие веселенькие, о чем-то меж собою разговаривают. Я вошла, а пани.

– Чего суешься?

– Позвольте, – говорю, – пани, мне поужинать.

– Ступай себе, ужинай.

XXVIII

Пошла я за старушкой, через двор, в хату.

– Вот, привела вам девушку, – говорит старуха, войдя в хату.

А в хате за столом сидит между другими Назар черноволосый и молодица хорошенькая, его жена, тут же. В печи пышет полымя, как в горниле; весело отсвечиваются белые стены, и божничок светится, завешенный шитым полотенцем, сухими цветами и травами разубранный. На полках мисы, миски и мисочки, зеленые, красные и желтые, словно драгоценные каменья красуются. И все в этой хате было весело, опрятно, все так и лоснилось: и связка мягкого льну на жерди, и черный кожух на деревянном колку, и плетеная люлька с ребенком.

– Просим до гурту, – говорят мне с приветом и поклонами.

– А может быть, со мною рядом такая королева сядет, а? – промолвил Назар.

– А разве вы самый красивый, дядя? – спрашиваю я его.

Глянула я кругом, ан тот парубок уж тут – смотрит на меня из угла… даже жарко мне сделалось.

– А то небось нет? – промолвил Назар. – Всмотрись ты в меня хорошенько: уж на что я хорош, на что пригож!

– Разве в потемках! – весело возразила молодица.

Славная была та бабенка, звали ее Катрей: белокурая, немножко курносая, глазки голубые, светленькие, а сама кругленькая, свеженькая, как яблочко, в красном очипке. Смешливая она была, на словах бойкая, а уж какая проворная: и говорит, и работает, и ребенка качает, и все разом; то у стола ее шитые рукава мелькают, то возле печки ее перстни поблескивают.

– Ну, ну! – говорит Назар. – Когда бы не галушки, я бы тебе отпел.

А тут как раз Катря поставила на стол миску с галушками.

Назар мигнул мне:

– Не грех тому хорошо поужинать, кто не обедал!

XXIX

Стали мы ужинать. Катря и говорит и шутит, а все сдается мне, как будто ее что-то беспокоит, как будто она грустит. Старушка сидит за столом тихонько, величаво, думу какую-то думает, только Назар шалит, да балагурит, да хохочет, зубами перед таганцом так и сверкает, а зубы у него, я уже сказала, как сметана. На того парубка я уже больше не смотрела.

– А что, моя пташечка, – спрашивает у меня старуха, – давно ты у молодой пани служишь?

– Как она собой хороша! – ввернула слово молодичка.

– Что в том толку, что хороша, – гаркнул Назар, – коли смотрит так, что даже молоко от ее взгляда киснет!

Старуха тяжело вздохнула:

– Полно тебе, Назар, полно.

– А наш пан такой приветливый, – заговорила опять молодица.

– Дай ему господи и жену под пару! – сказала старушка.

– Каково-то теперь нам будет? – промолвила молодичка, вздохнула и задумалась. – Каково-то будет? – повторила она тихо и поглядела на меня, словно глазами спрашивая.

А я молчу.

– Будет как господь даст, голубка, – говорит старуха.

– Ну, что будет, то будет, мы всё переживем, «перебудем», – вскрикнул Назар, – а теперь за галушки! Ты что, Прокоп, не идешь? Пани тебе в глаза бросилась, что ли? Или, может быть, эта королева?

И он кивнул на меня головой.

– Пускай та пани и во сне мне не привидится, – сказал он, садясь против меня. – Где родилась она, такая неприветная?

Тогда молодица ко мне обратилась:

– Девушка милая, скажи нам всю сущую правду по душе…

Она умолкла.

Все на меня смотрят пристально, и парубок с меня глаз не сводит. Когда бы не тот парубок, мне бы все ничего, а при нем и стыдно мне и краснею я, едва не плачу.

– Девушка, зла наша молодая пани? – спросила Катря.

– Недобрая, – говорю я ей.

– Господи милосердый! – вскрикнула она. – Чуяло мое сердце, чуяло… дитятко мое!

Бросилась она к люльке, наклонилась над ребенком:

– Того ль я надеялась, идучи вольная за господского? Она уже одним своим взглядом мое дитятко поедом поела.

И плачет она, плачет; слеза так и бежит за слезой.

– Не так черт страшен, каким его малюют, – отозвался Назар. – Чего пугаться? Осмотреться сперва надо.

А она тужит, а она рыдает, как будто уж и взаправду пани своим взглядом ребенка поела.

– Полно, голубушка, – уговаривает Катрю старушка. – Зачем нам так сильно тревожиться? Разве над нами нет господа милосердого?

Парубок хоть бы словечко вымолвил. Только куда я ни взгляну, всюду глазами с его глазами повстречаюсь.

XXX

Отужинавши, помолившись, бегу назад в дом, а сама следом за собою слышу:

– Доброй ночи, дивчино!

– И вам доброй ночи, – ответила я и вскочила в сени.

Вошла я в девичью – сердце мое бьется, бьется; думаю я, думаю, как это он впился в меня глазами; и пани моя тоже мне на ум приходит. Едва в хутор вступила, а уж всех опечалить успела! И зачем этот парубок ко мне ластится? Господи боже мой, какой он хороший!

Полный месяц стоит прямо передо мною:

Песня так меня и подмывает… Сама не знаю, чего моей душе хочется: того ли чтоб он опять отозвался под окошком, того ли чтоб не приходил.

XXXI

Проходит день, неделя, проходят месяцы, и полгода минуло. Кажется, в хуторе все и тихо и мирно; цветет хутор и зеленеет; а когда бы кто посмотрел, что в нем делалось! Люди и просыпались и спать ложились со слезами да с проклятиями. Все пригнула по-своему молодая пани, всем работу тяжкую, всем горе горькое придумала. Калеки несчастные, малые дети без дела не ходили: дети сад подметали, индеек пасли; калеки в огороде сидели, воробьев и других птиц пугали; и всю ту работу умела как-то пани приправлять укором да упреком, так что всякая работа казалась каторгою. Точно стоглазая она была: все видела, повсюду, как ящерица, по хутору шмыгала, и бог ее знает, что такое в ней сидело: только взглянет, бывало, точно рукою тебе сердце сожмет.

А соседние господа хвалят нашу пани, величают ее: «Вот хозяйка-то, вот умница! Нужды нет, что молоденькая, а нам бы всем у ней поучиться не худо».

Сперва люди на пана надеялись, да скоро и эту надежду бросили. Он был добрый и милостивый пан, да совсем плох, тряпкачеловек! Пробовал он жену уговаривать – да где! Потом уж он и намекнуть ни на что не смел, словно он и не видит ничего и не слышит; не было у него ни духу, ни силы. Сказано: добрый пан; не біє, не лає, та ніичим і не дбає. Как начнет пани падать в обморок, да стонать, да кричмя кричать, так он у ней и руки и ноги перецелует, и плачет, и сам людей бранит: «А, чтоб вас! Вот уморят мне моего друга!»

– Не будет из него пути, – говорит, бывало, Назар. – Я тотчас увидел, что он настоящий помазок, вот которым колеса подмазывают, еще тогда, как он Устину обедом накормил. Кабы мне такую жену, я бы в муравейник ее усадил: пускай бы там фыркала!

Скажет да и захохочет во всю хату. Такой уж человек был этот Назар: всё ему шутки. Кажется, на огне его жги, а он все-таки будет шутить.

А уж сколько слез Катря пролила! Где они только брались у нее? Схватит на руки ребенка, плачет, плачет, а потом и заголосит.

И Прокоп тосковать стал. Все о чем-то раздумывает и со мной не разговаривает.

– Что это вы так печальны? – говорю я ему – это было раз ввечеру, в сумерки. – Что вы так печальны?

Он схватил меня за руки, прижал к себе и поцеловал. Пока я опомнилась, он уже скрылся.

XXXII

Все наши люди похудели, словно завяли; только старушка по-прежнему величава, как и была. Как ни бранит ее, как ни кричит на нее пани, старушка не пугается, не теряется, выступает тихо, говорит спокойно, смотрит ясно своими ясными глазами. Сама не заметишь, бывало, как прижмешься к ней, вот как ребенок к родной матери прижимается, да и заплачешь.

– Не плачь, мое дитятко, не плачь, – скажет старушка потихоньку, ласковым голосом. – Пускай недобрые люди плачут, а ты пережди, вытерпи горечко. Неужто и вытерпеть нельзя?