Скала влюбленных

Я полюбил рыбаков, их здоровую вольную, бездумную, беззаботную жизнь на волнах, на ярком солнце, под открытым небом и проводил большую часть дня не в пансионате, где я поселился, а у них на берегу.

Палило солнце, покрывая людей бронзовым загаром, играл волнами ветер, белели в море паруса. Медленно на горизонте плыли пароходы и за ними тянулись длинные полосы, черного дыма.

Все на берегу у рыбаков было ясным, простым, здоровым и крепким. И я чувствовал себя легко и хорошо.

Вокруг рыбаков сбиралась случайная бродячая рабочая молодежь, любящая не столько деньги, как море и вольную жизнь. Утром они помогали в рыбной ловле, вечером катали гуляющую публику. Неподалеку было несколько пансионатов, дачи, курзал, играла музыка, и в лунные ночи парочки, ищущие уединения, забредали сюда к рыбакам, брали по часам лодки и давали приличный заработок.

Днем солнце нестерпимо палило, и рыбаки вместе с работниками спали под перевернутой вверх дном ремонтирующейся лодкой, головы их были в тени, а туловища на солнце, на многих были надеты только широкие нанковые штаны, валялись и совсем голые.

Состав работников менялся. Просто, откуда-то появлялся человек с хлебом, колбасой, огурцами и бутылкой водки. Купался, угощал рыбаков и тут же на горячем песке под шум волн засыпал.

Иные соблазнялись и оставались на целое лето… Здоровые, загорелые, пахнущие морем на рассвете они ловили рыбу, днем спали на песке, а вечером мирно сидели вокруг котелка. Плескалось море, вился едкий и вместе сладкий дымок, вкусно пахло ухой, люди курили, поплевывали через зубы.

Однажды на берегу появился ободранный, грязный, бледный, тщедушный человек в кепке. Засунув руки в карманы, он глядел в море и долго шарил у себя в кармане и, в конце-концов, вывернул содержимое его – махорку и высыпал в руку, потом пересыпал в вытащенный из другого кармана клочек газеты, свернул, положил на камень и, сняв кепку, прикрыл ею сверток, а чтобы не сдуло ветром, придавил камнем, сам же, как был в парусиновой куртке и штанах, так и полез в воду купаться, где первым делом занялся стиркой на себе, своего костюма.

В этом человеке было что-то неприятное, наглое; и заискивающее, да и весь он с птичьим, острым носиком, маленькими бегающими глазками, веснущатый, прыщавый и тщедушный, был паршивенький. Он сразу как-то стал суетиться, помогать сталкивать лодки и втаскивать их на берег. Вечером примазался к еде. Рыбаки покормили, но расположения их он не завоевал и, когда стал нацеливаться ночевать, Архип – рыбачий староста – обрезал:

– Посидел и, довольно, – отчаливай. Попутного ветра…

– Да, я дядька Архип…

– Кому дядька, а тебе, во-первых, Архип Иванович, а во-вторых, говорю, не пришивайся, отчаливай…

«Господин» спорить не стал, а Архип, остерегавшийся покраж, уходя с обрыва, бросил вниз на пляж:

– Эй, хлопцы. Как племянник с берега пойдет, гляди, чтобы какой наш якорь к нему не прицепился…

Суровый прием не смутил новичка. В ближайший праздник он опять появился на берегу, но уже с двумя бутылками водки и, с провизией в узелке. Пошатывался, презрительно поплевывал.

Море клокотало, у берега от поднятого песку было желтое с белой пеной, волны у прибрежных камней с грохотом разбивались, выбрасывая вверх блестящие веера брызг.

Человек в кепке презрительно поглядел на море, бросил в море окурок, а за ним и сам полез в поду. Первая же волна его сбила с ног, вторая перевернула и он оказался саженях в пятнадцати от берега у камней.

– Рату-у-й-те… – вскоре донеслось из-за шума волн.

Полдничавшие у котелка рыбаки поглядели.

– Кажись, тонет… – хладнокровно заметил высокий Журавель.

– Тоже добро… може прибьет до берега…

Но ясно было, что его не прибьет, а ударит волной об один из камней. Вскоре волна покрыла барахтавшееся тело и его не стало видно.

– Скидайте, хлопцы, одежду, – сказал спокойно Архип, – нужно выратовать, а то берег запакостит… Еще и втопленником будет.

Вытащили его в бессознательном состоянии, трясли вниз головой, растирали и, хотя нескоро, но привели в чувство, Бледный, с трясущимися руками, долго сидел он на камне. А когда оправился, заговорил:

– Я не могу потонуть… И в Батуме тонул, и в Керчи, и в Севастополе, и в Феодосии, – меня не принимает вода…

– Видели как не принимает, – засмеялись рыбаки.

– Эй, втопленник, магарыч с тебя… – предложил Журавель.

Утопленник, казалось, только этого и ждал, – засуетился, подсел к котлу, торопливо развязал узелок, стал резать колбасу, похлопывать соседей по плечу и вскоре захмелел, к вечеру окончательно был пьян, свалился и так на берегу и заночевал.

Утром опохмелялись, – неловко было отказать ему в водке и еде, – потом ездил в море, полдничал и окончательно прилип к берегу.

– Эй ты, капитан с погорелого судна, вычисти к вечеру лодку, – приказывал ему Архип.

Вскоре только одного Архипа он и побаивался. В море на ловлю перестал ездить, изредка ночью отправлялся с катающимися, да и то редко, – плохо греб. А деньги водились у него и. всегда был пьян, вместо махорки стал курить «Ласточку», – десять штук шесть копеек. Из города приезжали к нему какие-то женщины, пили с ним.

На рыбаков, он глядел свысока и в глаза назвал дурачьем. Задирался… Его несколько раз побили, но это ничего не изменило. Положение его было прочно: к нему привыкли.

Иногда «капитан с погорелого судна» философствовал:

– Что ты мне все: работа, да работа… С работой и дурак проживет, а ты без работы попробуй… Умный должен ничего не делать…

И вот этому «капитану», как это ни странно, суждено была сыграть большую роль в моей жизни.

Ко времени его появления на берегу, моя почти рыбачья жизнь резко изменилась. В Пансионате, где я жил, появилась ездившая куда-то на время в гости дочь хозяйки. Молоденькая, смуглая, вся в белом. Дамы ее назвали «муха в сметане». Но это было неверно, она была почти красавица; изящная с большими карими глазами, гибкая, как лоза, стройная, вся какая-то воздушная. Через неделю я уже был влюблен: хорошо, наивно, глупо влюблен, так, как влюбляются только юноши. И сразу все, кроме этой девушки, перестало для меня существовать.

Не стало вольной беззаботности, я перестал ходить к морю, ездить с рыбаками на рыбную ловлю и валяться голым на пряже. Искал встреч с Галей и, как вор, целыми часами наблюдал за ней издали.

Галя только в этом году окончила гимназию, говорила о курсах, держалась свободно, уверенно, привыкнув с малых лет к пестрому и большому обществу пансионата. Мамаша смотрела сквозь пальцы на иногда, может быть, слишком смелое поведение дочери.

За Галей все ухаживали и она всех дарила своим вниманием, хотя никто не мог похвастаться особенным успехом. Мне почему-то казалось, что действительным вниманием Гали пользуется актер. Высокий, всегда гладко выбритый, с завитой шевелюрой, с темными масляными глазами, глупый-глупый, – он мне был противен, я ненавидел его, его панаму, ажурные чулки и банты да туфлях. Фатовато-небрежный тон раздражал меня, пошлые остроты выводили из себя, а сладкое исполнение романсов по вечерам и выразительные взгляды в сторону Гали приводили меня в ярость.

В такие минуты я срывался с места, отправлялся на берег, брал у «капитана» шлюпку и уплывал в море, там складывал весла и лежал часами на дне лодки. Чуть покачивало. В темном небе горели звезды, с берега доносилась музыка. А мне хотелось плакать и любить, было так хорошо и больно… Я глядел в огромное небо, на яркую Большую Медведицу и Млечный Путь… От неба веяло великим покоем миров, а моему сердцу так хотелось обыкновенной человеческой любви, хотелось чувствовать теплые ручки Гали, целовать их и касаться лицом нежной покрытой пушком щечки.

У курзала горели сотни электрических фонарей, свет их дрожащими полосами отражался в покойном, черном бархатном море. Корнет-а-пистон оркестра выводил мотив вальса, игриво пел и обещал:

В ужасном и гнусном преступлении не сознаются с таким трудом и мучительным стыдом, как я признавался Гале в своей любви.

Это случилось почему-то в коридоре, в то время, когда все шли к вечернему чаю. Я, вероятно, был очень смешен, потому что Галя, удивленно поглядев на меня, рассмеялась. Нам помешали, мы разошлись в разные стороны, не сказав друг другу ничего. И я был почти рад этому. Смех Гали звучал у меня в ушах, щеки горели от стыда. Я не выходил в столовую, ночь не спал, утром, избегая встречи с Галей, ушел на берег и с рыбаками провел в море целый день.

Я страдал так, как потом, вероятно, никогда не страдал. Тысячу раз я раскаивался в том, что признался. За табльдотом боялся на Галю поднять глаза, мне казалось, что тайна моя уже известна всем и я чувствовали себя в положении пойманного вора. И так прошла мучительная неделя или более того. Однажды за вечерним чаем Галя оказалась рядом со мною. Я готов был провалиться сквозь землю. И вот, когда я не знал, куда деваться. куда глядеть, Галя тихо спросила меня:

– Вы не сердитесь?

С изумлением, робкой радостью. покраснев, только и мог пошептать:

– Я?

Галя под скатертью чуть-чуть пожала мне руку и лукаво улыбнулась.

Мне показалось, что тысячи цветов зацвели и все запело, так радостно стало, таким счастьем наполнило меня это прикосновение. Под столом я нежно гладил левую ручку Гали, а она, не глядя на меня, улыбалась и мешала ложечкой чай.

Вечером мы гуляли по берегу мимо дач. Пахло цветами, Галя была удивительно хороша, вся в белом и в большой шляпе… Стройная, легкая, покачиваясь, она шла, едва касаясь земли. В парке курзала, когда мы сидели в каштановой аллее, я от неожиданного счастья, лишился дара слова и только мог повторять:

– Галя, Галя, я вас очень люблю… люблю…

А она, капризно надув губки, сердилась:

– Все это говорят: люблю, да люблю… Ну, и что-ж из этого следует?

– Кто все?

– Вы первый…

– А еще кто?

– Так я вам сейчас все и рассказала…

И потом совершенно серьезно добавила:

– Скажите, отчего это вы все с рыбаками и с рыбаками? Мне кажется, что от вас даже сейчас рыбой пахнет…

– А лучше, разве, чтобы, как от актера, точно от аптекарского магазина?..

– Лучше… – ответила она и вдруг… поцеловала меня…

Вскочила, сделала мне реверанс, показала кончик языка и быстро-быстро побежала. С сильно бьющимся сердцем, восторженный, я стоял и глядел, как мелькало в зелени белое платье. Галя давно уже скрылась, а я все еще стоял и шептал: «Боже, Боже, как хорошо… Галя любит…».

Но счастье мое не было безмятежным. Первые же мои восторги отравила ревность. Я мучился, не спал по ночам, подстерегал в коридоре Галю, сжимал её ручки и шептал:

– Я вас люблю…

– Слыхала, – смеясь, отвечала Галя.

– Галя, Галя… – говорил я, но дальше слов не было.

– Ну, что? Галя, Галя, Галя… – дразнила она меня.

– Я вас люблю…

– Слыхала… – Фу, какой вы глупый, – опять смеялась она и убегала.

И если сегодня была мила со мной, то завтра мучила меня, кокетничая с актером. Так светлые и черные дни у меня и чередовались. От захватывающего дух восторга – к отчаянию. Я прощал все за минуту внимания, за улыбку.

Каждое её ея слово, жест, движение, взгляд, – все пленяло меня, очаровывало, лишало воли.

Я мечтал, как о счастьи, о возможности целовать её платье, туфельки, веер. Даже актера я ей не ставил в вину. Его я готов был уничтожить, а о том, что тут может быть виновата, прежде всего, Галя, я и не думал. Я знал только, что вниманием в актеру она причиняет мне боль, что мне временами хочется колотиться головой о стены.

Так прошла первая половина лета.

Как-то после обеда актер, развалясь в гостиной, шлифовал свои ногти и рассказывал:

– …Мне предлагали ехать в Америку, давали по пять тысяч долларов за выход. Когда в Петрограде поклонницы узнали об этом, все точно с ума сошли. Цветы, галстуки, бриллиантовые запонки, перстни, брелоки. Одна графиня даже написала: «Позвольте мне поцеловать вас, и я умру»…

– Ах, какой вы счастливый… – вздохнула Галя. – Как бы я хотела быть на сцене…

В этот день она провела с ним все утро и совершенно не замечала меня.

Актер поглядел на Галю и продолжал:

– Шаляпин мне как-то говорил: – Я в опере, а ты! – в драме. Только двое нас.

Я не мог вынести этого самоуверенного вранья. Мне было обидно за Галю, я ненавидел всех, кто его слушал, и, не вы держав, хриплым голосом спросил:

– А Шекспир вам ничего не говорил?

Мой дерзкий вопрос создал на мгновение в гостиной чувство неловкости. Но актер, не глядя на меня, самоуверенно-нагло и спокойно ответил:

– Всякому культурному человеку он многое говорит. Но, понятно, не тем, кто только поминает его имя всуе…

Я демонстративно поднялся и вышел. Это было лучшее, что можно было сделать. Взбешенный, задыхающийся, я, как всегда, убежал к морю, взял лодку и уплыл. Я клял твою неловкость и неумение держать себя в женском обществе. Ловил себя на том, что почти начинал завидовать пошлой самоуверенности презираемого мною актера. Греб изо всех сил. Уставал, бросал весла, и потом снова начинал грести, пока не отнимались руки. Но сегодня и это не помогло. Я почти физически чувствовал еще последний поцелуй Гали, и в ушах звенел её смех. И мысль, что актер около Гали, что она сейчас, может быть, с ним вдвоем, истязала меня. Я наслаждался мысленно моментом, когда, наконец, дам актеру пощечину.

Я знал, что значительно сильнее его и торжествовал. У меня сжимались руки, и я бил его, он позорно закрывал голову, звал на помощь и умолял пощадить. Я был беспощаден, жалости во мне не было, пинком ноги я его вышвыривал вон.

Не зная еще, что я буду делать, зачем, я, после долгих скитаний в море, когда уже стемнело, вдруг изо всей силы направил лодку к берегу. И, пока греб, только и думал, как бы поскорее добраться.

Едва причалив, не вытащив лодки, я бросил весла и побежал к пансионату, больше всего боялся опоздать. У ворот парка я, сколько мог, беззаботным голосом спросил садовника:

– А что хозяйская барышня дома?

– Барышня, кажись, пошла гулять, а, может, и дома, – отвечал он равнодушно.

Я обошел весь пансионат и от прислуги узнал, что она, действительно, ушла к морю с актером.

«По берегу или в курзал?» – пронеслась мысль. И сразу почему-то стало все равно, по берегу-ли пошли, в курзал-ли… Как-то опустились руки. Подъема, которым я горел еще минуту назад, уже не было. Казалось, что все погибло, и я, посидев в парке, бесцельно направился опят к морю.

Спускаясь по тропинке к скале с пещерой, где всегда так хорошо думалось, я в темноте натолкнулся на кого-то.

– Кто идет? – грозно спросил голос. – А-а-а, студент… – узнав меня, смягчился он. – Дайте прикурить…

Это был «капитан». Я дал ему огня, и повернулся, но он стал меня удерживать:

– Посидите…

– Чего тебе?

– Я вас прошу: не ходите… – с тревогой в голосе попросил он.

– Да в чем дело? – рассердился, наконец, я.

– Гуляют там… – проговорил он тихо, к чему-то прислушиваясь.

Я ничего не понимал.

– Какое тебе дело?

Он замялся и нерешительно переступил с ноги на ногу.

– Только вы не скажете никому из рыбаков?

– Ну, не скажу…

– Так оно такое дело… – начал было «капитан», и вдруг сорвался. – Я сейчас… – прошептал он, и как кошка, без шума помчался вниз по тропинке и потонул в темноте.

В конце-концов, мне было все равно, куда идти и я просто остался на месте. Прилег у обрыва на траву и отдался своим горьким мыслям. Внизу вскоре послышались голоса. Кричал «капитан», оправдывался какой-то мужской голос. Потом все стихло, и минуты через две мимо меня быстро прошли, почти убегая, мужчина и женщина в белом.

– Ах, какой скандал… Ах, какой скандал… – говорила с отчаянием торопившаяся женщина.

Это была Галя.

– Ну, успокойтесь… бывает и хуже, – отвечал актер.

Я вскочил, чтобы побежать за ними. Но сейчас же что-то остановило, и я апатично опустился на землю. Из темноты вдруг вынырнул «капитан» и довольный заговорил:

– Пять рублей за эти фигли-мигни… Тоже франт: в белом костюме и с трешкой отъехать хотел…

Я, удрученный, раздавленный, разозлился и крикнул:

– Да расскажи ты толком!..

– И с толком, и с удовольствием, сей момент, – заговорил скороговоркой довольный «капитан», закуривая папироску. – Я, значит, на счет этой самой скалы влюбленных. Пряма смех берет в иное время, когда подумаешь. и что она им далась. Мало берега, штоль? Так нет: все сюда, до этой скалы, как мухи до сладкой бумаги, липнут. А в праздник только сгонишь, как другие на их место. Известное дело, на вольном воздухе…

– Ну, и что же?

– Как, что же? Значит, и гляжу… Ну, там целуются, милуются, то и другое. А как дело до точки дойдет, я тут, как тут и известное дело… Пожалуйте в часть. Барышня «ах», другая реветь начинает, а кавалер: «Ты, милый, потише, потише, пожалуйста. На тебе»… За вечер, как хорошая погода и луна, так десятку настреляешь. На прошлой неделе один так даже четвертной билет отвалил. Только вы уж не говорите никому, – тревожно взмолился «капитан», – потому это секрет… Мой заработок. Тоже в роде, как рыбное место…

Я ничего ему не ответил и поплелся в пансионат.

Утром я уехал и с тех пор не видел больше на Гали, ни актера, ни рыбаков, ни того города, где проводил то несчастное лето.