Квантовая неопределенность. Сборник рассказов

Благожелательной атмосфере способствовало и незначительное число семей, а именно – четыре. Нам с женой досталась по наследству от моей бабушки просторная комната с балконом, в которой даже было место для детской кроватки, уже отнюдь не пустовавшей. За стеной, в узкой как пенал комнатушке обитал скалолаз Толя с постоянно меняющейся, но неизменно веселой и доброжелательной подругой жизни. Сам Толя был, наверное по контрасту со своими девушками, неразговорчив и малозаметен, тем более, что в нашей квартире он появлялся не слишком часто. Была у него какая-то профессия, но в моей памяти она не удержалась, потому что Толя в основном обитал где-то высоко в горах. Потом он откуда-то и куда-то падал, некоторое время лечил переломы и

обморожения в больнице, появлялся ненадолго в нашей кухне и снова лез в горы. Лучшего соседа трудно было бы себе представить. Трудно, но можно…

Сразу за комнатой скалолаза начинались владения Аркадия и Светки: аж целых две смежные комнаты. Сам Аркадий был артистом, как по характеру, так и по профессии. От всенародной любви он пока не страдал, но мы всей квартирой верили, что громкая слава у него впереди. Всегда веселый и доброжелательный, он, в то же время, обладал удивительно спокойным характером, что было необычно для экстраверта его профессии. Возможно, этим он компенсировал буйный характер своей Светки. Не припомню, кстати, чтобы когда-либо ее называли Светланой или Светой, ни то ни другое ей явно не подходило. Она была именно Светкой: ураганом, самумом, веселым и добрым природным катаклизмом. Надо заметить, что нашу квартиру, судя по всему, нарезали из двух смежных домов, потому что кухня и смежный с ней туалет располагались на полметра ниже всей остальной квартиры. На кухну вела лесенка из четырех ступенек, до которых мы не разрешали доезжать нашим детям на трехколесных велосипедах, опасаясь их появления на кухне вверх тормашками. И именно через эти ступеньки прыгала Светка, появляясь на кухне с оглушительным воплем: «Фикус а-ля мадера! Мадера а-ля фикус!» Что это такое, никто не знал, но Светке мы все прощали за беззлобный нрав.

Последняя, перед ванной и кухней, дверь вела в хоромы Соловейчиков. Сам Соловейчик был несомненным прохиндеем из не то райпищеторга, не то еще какого-то распределителя ограниченных советских благ. Возможно именно поэтому он никого никогда не допускал в свои две смежные комнаты. Но, как всякий порядочный еврейский прохиндей, он не только заботился о своей семье, но не забывал и соседей и мы порой вкушали на кухне недоступные прочим коммуналкам деликатесы. В посиделках он принимал лишь пассивное участие, мудро посмеиваясь над нашими вольными речами и столь же мудро не произнося ни слова.

В общем, нравы у нас царили самые что ни на есть демократичные. Кто-то пожертвовал старый телевизор, его водрузили на кухне и по вечерам мы все вместе смотрели унылые советские новости, превратив коммунальную кухню в подобие клуба. Холодильники у нас стояли в коридоре и, разумеется, не запирались, a котлету со сковородки на кухне мог взять любой голодный ребенок или даже взрослый. К тому же мы периодически ставили бражку, совместно гнали самогонку, настаивали ее на кардамоне и апельсиновых корочках и пили по случаю праздников. Как видите, у нас было не скучно и, в тоже время, не склочно, так что наши мечты об отдельных квартирах не переходили в разряд унылой тоски. И вот такая идиллия продолжалась то ли три, то ли четыре года.

Но времена постепенно начинали меняться и первым почувствовал это Соловейчик, всегда державший нос по ветру. В один прекрасный день мы обнаружили его семейство сидящим на чемоданах в коридоре: наши соседи отправлялись в Израиль.

– А вот ребятки и ваш новый сосед – грустно сказал старый Соловейчик, откупоривая бутылку коньяка на кухне.

Только сейчас мы заметили появление нового персонажа. Это был мужчина неопределенного возраста и столь же неопределенного облика. Над темными старательно, но не чрезмерно, отглаженными брюками основательно сидел более светлый летний пиджак с закатанными рукавами и белая рубашка навыпуск. Аккуратная короткая прическа, дополняющая его столь же аккуратный прикид, наводила на мысль о

комсомольском работнике среднего звена или даже сотруднике неназываемых вслух органов. Серые, немного блеклые глаза смотрели на нас так спокойно, как будто новый сосед уже решил все проблемы и теперь ему оставалось лишь снисходительно наблюдать нашу суету сует. Странный это был персонаж, какой-то никакой. Лишь массивный золотой браслет на его левой руке смотрелся некоторым диссонансом.

– Николай Петрович – представился новый сосед – Но можно просто Коля.

– Добро пожаловать… Николай! – с натужной радостью сказал Аркадий.

Мне показалось на какое-то мгновение, что он не случайно сделал паузу перед именем. Действительно, свое имя новоприбывший озвучил каким-то странным тоном, как будто ему было все равно как себя назвать и только недостаток фантазии не позволил ему представиться каким-нибудь Паприкакием Ипохондриевичем.

– А где ваша семья? – ляпнула Светка.

– Я один – голос Николая Петровича не изменил тембра.

Ни хрена себе, подумал я, один в двух комнатах. На лицах остальных отразилась та же самая мысль, но ничего, разумеется, не прозвучало и каждый из нас, я в этом уверен, постарался загнать мерзкую мысль как можно дальше в подсознание.

Вот так Николай Петрович поселился в нашей квартире. Вел он себя исключительно корректно, вежливо здоровался, мыл полы и унитаз в свою очередь, исправно платил долю за общественный свет и газ, и даже сдавал свой килограмм сахара на приготовление нашей бражки, хотя самогонку не пил. Тем не менее между нами сохранялась некая дистанция. И хотя мы к нему привыкли, но продолжали называть по имени отчеству: ни Колей, ни Николаем он так для нас и не стал, как и не стал своим в кухонном клубе. Его скромный и не привлекающий внимание вид не мог не вызвать справедливых подозрений в нашем ярком и склонном к фантазиям коллективе. Какие только безумные предположения не возникали на кухне в отсутствие Николая Петровича. Некоторые считали его глубоко внедренным шпионом (им ведь не следует выделяться, верно?), иные предполагали в нем столь же глубоко законспирированного адепта таинственного Ордена Розенкрейцеров, третьи же, а именно – женщины, как существа менее склонные к фантазиям и более – к страхам, были уверены, что в квартире поселился маньяк и извращенец. Последнему предположению способствовал и благообразный внешний вид подозреваемого, свойственный, по их убеждениям, именно извращенцам. О месте работы Николая Петровича высказывались столь же дикие и столь же обоснованные предположения. Но, как вскоре мельком обронил он на кухне, работал наш сосед всего лишь бухгалтером в каком-то тресте. Мы бы ему, разумеется, не поверили на слово, подозревая хитрую легенду подозрительного персонажа, но тут подоспело подтверждение. Как-то раз наш новый сосед приболел и из этого самого треста позвонила секретарша, справляясь об его здоровье. Разговаривала с ней моя жена, которая, как всем известно, умеет определять характер человека по телефону. Голос в телефоне несомненно принадлежал типичному «офисному планктону» и все наши фантазии моментально развеялись как дым.

Нового соседа можно было смело реабилитировать, если бы не случай с тестем Аркадия, гостившем у него пару дней. Этот тесть (и Светкин отец по совместительству) служил в управлении КГБ Удмуртии на полковничьей должности. Несмотря на высокое звание и не слишком симпатичное место службы, на нашей кухне товарищ полковник

показал себя неплохим мужиком, тихим и незлобливым. Последнее стало очевидным после того, как моя жена опрокинула ему на парадный китель лепешку свежеиспеченного хачапури, разумеется кипящим сыром вниз. Его порядочность следовало наверное объяснить технической специальностью, далекой от идеологии: он заведовал центром связи. Будучи технарем, какими-то навыками в области госбезопасности он все же, судя по всему, обладал. Наверное именно поэтому появление Николая Петровича на кухне вызвало у него нездоровый интерес.

– Странный тип – заявил он Аркадию, в ответ на что тот только пожал плечами: мы давно привыкли к «никакому» облику соседа.

– Надо бы поинтересоваться… – туманно заметил полковник и немедленно исчез на полдня.

Когда он вернулся, то выглядел странно. Не сразу, но я вспомнил, что именно такое выражение принимала морда нашего кота, промахнувшегося мимо вороны. Подумаешь, утверждала эта морда, не очень то и хотелось.

– Ну как? – неосторожно поинтересовался я.

– А никак! – мрачно и туманно заявил полковник.

Потом он взглянул на Светку, затем на мою жену и добавил:

– Не бойтесь, он не извращенец. Вот только…

– Что «только»? – вскинулся Аркадий.

– Ничего! – рявкнул тесть так, что нам расхотелось развивать эту тему.

До конца своего визита полковник был тих, задумчив и даже перестал поглядывать на не до конца вытертое пятно на кителе. Впрочем, этот случай быстро забылся.

Все, изложенное мной до сих пор, было лишь прелюдией, фоном для самой истории. А история та началась где-то пополудни в один прекрасный августовский день. Для меня, впрочем, тот день не был столь уж прекрасен, потому что я уже второй час уныло рассматривал мерзкую брошюру под названием: «Методические указания к кандидатскому экзамену по английскому языку». Если подразделы «Грамматика» и «Чтение» вызывали у меня лишь легкую оторопь, то параграф, изящно поименованный как «Говорение», утверждал следующее:

Аспирант должен владеть подготовленной и неподготовленной монологической и диалогической речью, а также умением общаться на иностранном языке в условиях естественной (бытовой и учебной) коммуникации.

Подобно известному персонажу, никогда еще я не был так близко к провалу, а моя застарелая дислексия торжествовала, ввергая меня в уныние. Поэтому, более всего мне хотелось немедленно впасть в депрессию, но к депрессиям я, увы, не склонен. Еще очень хотелось сочувствия, но и тут дела обстояли из рук вон плохо: посочувствовать мне было некому. Жена с дочкой сидела на даче у ее родителей, Аркадий укатил на гастроли, прихватив Светку и сына, скалолаз Толя падал сейчас в какую-нибудь пропасть на Хибинах, а Николай Петрович, сидя в своем тресте, сводил воедино кредит с дебитом, что бы это не значило. Впрочем, ожидать сочувствия от последнего все равно не приходилось. Итак, я был совершенно один и в квартире и в отчаянии.

И тут в коридоре послышались шаги. Это было более чем странно, потому что последним уходил Николай Петрович, отправляясь на службу, а он славился тем, что

никогда не забывал гасить свет в туалете, закрывать воду и газ, или запирать входную дверь. С некоторым холодком в груди я выскочил в коридор, запахивая на ходу полы халата.

– Здравствуйте, Николай Петрович! – ошалело пробормотал я.

Такого на моей памяти еще не случалось. Дело в том, что служба нашего соседа в тресте была в чем-то подобна ходу светил на небе: неизменна и упорядочена. Пять рабочих дней в неделю и по восемь рабочих часов каждый такой день, не считая тридцати-минутного обеденного перерыва. Отклонений от этого графика не случалось с начала периода наблюдений, если выражаться заумно, или с момента вселения Николая Петровича, если попросту. А тут вдруг такой катаклизм.

Внезапно я осознал, что вижу перед собой вовсе не Николая Петровича. Нет, этот человек несомненно был похож, весьма похож, но это не был наш новый сосед. Впрочем, не так-то и сильно он был похож. Незнакомец был пониже ростом, имел густые темные волосы, в отличие от лысеющего блондина-соседа и носил на носу очки с темными стеклами. Да нет, он же совсем не похож! Как это могло так померещиться? И тут он заговорил:

– Извините – произнес незнакомец – Ваша дверь была не заперта и я осмелился войти.

Тут до меня наконец дошло, почему я принял его за Николая Петровича. Незнакомец тоже был «никаким» и даже голос его был «никаким»: пустым и безэмоциональным.

– Я ваш сосед снизу – продолжил он, не добавив эмоций в голос – Не хотелось бы вас огорчать, но боюсь что у вас протечка и довольно серьезная. В моей комнате уже начинает обваливаться штукатурка.

Когда в многоэтажном доме случается протечка, в силу вступают некие неписаные законы, напоминающие правила оказания помощи на море. В этот момент забываются распри, склоки, срочные дела, болезни, международное положение и начинается стремительная спасательная операция.

– Пойдемте! – не долго думая предложил я и быстрыми шагами направился в ванную.

В ванной все было предельно сухо и идеальная чистота подсказывала, что последним убирался в ней аккуратист Николай Петрович. Теперь следовало спуститься по знаменитым ступенькам и проверить кухню и туалет. Но выскочив в коридор я, к своему великому удивлению застал незнакомца распахивающим дверь в комнаты Николая Петровича.

– Позвольте! – закричал я – Куда это вы?

– Так ведь протечка-то оттуда! – заявил он.

– С какой-такой стати? – возмутился я – Там и протекать-то нечему. Кстати, откуда такая уверенность?

– Может быть батарея парового отопления? – неуверенно проблеял он, игнорируя мой последний вопрос.

Ага, и это в августе месяце, когда в трубах сухо, как в душе алкоголика после завязки. И тут вдруг у меня в голове что-то щелкнуло. Старый Соловейчик всегда блюл неприкосновенность своих комнат и никогда в них никого не приглашал, а уходя – тщательно запирал. Единственный раз мне удалось увидеть эту святая-святых в день

отъезда, когда мы все помогали Соловейчикам выносить их многочисленные чемоданы. Николай Петрович не изменил традиции и тоже никогда не забывал запереть свою дверь. В моей бедной голове смешалось все подряд: наш подозрительный сосед, еще более подозрительный незнакомец снизу, распахнутые нараспашку некогда запертые двери, таинственная протечка и, наконец, странное поведение полковника. Смешалось и сложилось в некую головоломку, смысла которой я не улавливал, но существование которой было очевидным. Надо было что-то делать и из всех туманных идей единственно разумным показалось мне каноническое «держать и не пущать». Я даже успел подумать, что иные действия властей, следовавших этому принципу, возможно тоже были спровоцированы растерянностью.

– Нет – заявил я милицейским голосом – Никуда вы не войдете без жильца либо без ордера на обыск. Есть у вас такой ордер?.

Жилец снизу смотрел на меня, склонив голову набок, и молчал. Ордера у него явно не было. Молчал он долго, настолько долго, что это молчание начинало становиться зловещим. Причем смотрел он на меня без всякого выражения на лице. Не представляю, как такое вообще возможно. У меня вот на лице, надо полагать, промелькнул целый спектр выражений, от негодования до недоумения. Как бы то ни было, понять суть нашего молчания мне не удавалось. Он мог с равным успехом прикидывать как бы меня половчее придушить или, наоборот, как бы ему побыстрее убежать. Наконец он выбрал последнее и произнес голосом телевизионного диктора:

– Еще раз прошу меня извинить. Видимо произошло досадное недоразумение. Всего доброго.

С этими словами он развернулся и быстрым, но уверенным шагом направился к двери, всей спиной демонстрируя непричастность. Мой возглас: «А как же протечка?», он гордо проигнорировал и через пару мгновений исчез в лестничном пролете. Признаюсь, что после его ухода (или бегства?) я наконец-то вздохнул с облегчением. Теперь стоило бы собраться с мыслями, однако некоторое время это у меня упорно не получалось. Наконец я сообразил осмотреть обе двери: входную и в комнаты Николая Петровича. Никаких следов взлома мне обнаружить не удалось, но и мысль о том, что наш сосед забыл их закрыть, тоже казалась мне дикой: любой человек, хоть немного сталкивавшийся с Николаем Петровичем, не осмелился бы даже допустить, что тот что-либо забыл. Я запер входную дверь и вернулся ко второй распахнутой двери. Запереть ее без ключа я бы все равно не смог и хотел было просто прикрыть, как в голову мне внезапно пришла крамольная мысль. А что если там скрыта неведомая тайна Николая Петровича и у меня появилась уникальная возможность ее выведать? Тут же из хитрого подсознания выползла подсказка: вдруг там действительно протечка? Тогда мой долг это проверить, несмотря на бегство жильца снизу. И, заполучив столь серьезное оправдание вторжению, я решился.

До сих пор не понимаю, почему для похода в две смежные комнаты нашей квартиры мне понадобилось переодеться: снять домашний халат, надеть брюки и гавайку и обуть туфли. Потом, много позже я объяснял это интуицией. Действительно, чем еще это можно было объяснить? Таким образом, уже через пару минут я осторожно (но, все же, не на цыпочках) входил в «логово» Николая Петровича. Первая из двух смежных комнат соседа оказалась, по сути, прихожей: маленькой и квадратной, без окон. Перетаскивая чемоданы

Соловейчика, я не успел ее толком рассмотреть, хотя и смотреть-то в ней было не на что, кроме облезлого кресла, столь же облезлого журнального столика и двери в дальнюю комнату, которая уж точно, думал я, хранила все на свете тайны. Посмеиваясь над своим детским романтизмом, я осторожно надавил на ручку двери. Она легко пошла вниз и дверь немного приоткрылась, наверное благодаря сквозняку. И как раз именно в этот момент в квартире снова послышались шаги. Шаги были спокойные, не похожие на подкрадывание на цыпочках, но, в то же время, медленные. «Жилец снизу» – не столько понял, сколько почувствовал я. Не долго думая, а точнее – не думая совсем, я распахнул дверь и шагнул во вторую комнату. При чем сделал я это спиной вперед, потому что со страхом смотрел на дверь из коридора в «прихожую». Наверное, открой я ту дверь лицом вперед, этой истории бы не случилось, а то что открылось мне за дверью, я бы счел болезненным бредом и вымел бы из послушной памяти поганой метлой. Но я-то вошел во вторую комнату спиной и, не оглядываясь, быстро закрыл дверь за собой. Первое, что меня удивило, была сама дверь. Изнутри она ну никак не походила на свою внешнюю сторону. Во-первых, она была темно-коричневой с такого же цвета филенками, хотя ее внешняя сторона филенок не имела и была покрашена алебастровой краской. Во-вторых, дверь почему-то сидела в нише из грубо обработанных серых камней. Ну, и в-третьих, никакой комнаты не было и в помине. Я стоял на улице…

Впрочем, назвать это место улицей было бы явным преувеличением. Я стоял посередине узкого переулка, задавленного мрачными четырех- и пяти-этажными домами из того же, что и дверная ниша, грубо обработанного камня всевозможных оттенков серого и темно-бежевого.

– Блин! – констатировал я, и повторил – Блин!

Ничего более содержательного мне в голову не пришло. По идее, меня должно было удивить, нет, даже не удивить, а изумить многое. Например то, как можно открыв дверь в комнату на третьем этаже, оказаться на улице, не разбив себе при этом голову. И еще многое и очень многое могло бы меня изумить, но самым удивительным было совсем иное. Каким-то непостижимым образом, вместо того чтобы предсказуемо завопить от ужаса и начать звать санитаров, я стал с интересом осматриваться вокруг.

По мостовой, выложенной аккуратной серой брусчаткой, кто-то провел две ярко-желтые линии, условно отделяя «тротуар» от проезжей части и на этом «тротуаре» весело толпились восемь разноцветных мусорных баков. Переулок тянулся метров на триста в обе стороны, где упирался в те же серо-бурые каменные стены с грубо прорезанными окнами. Был он девственно пуст, если не считать криво запаркованного на желтой полосе светло-синего пикапа с веселенькой надписью: «BLUE VANS MEAN BUSINESS». Совершенно очевидно, что я оказался в другом городе, а, возможно, и в другой стране, а то и на другой планете. Впрочем, на другой планете мне бы вряд-ли встретились надписи на английском языке.

Немного поколебавшись, я, осторожно ступая по брусчатке, двинулся вдоль по переулку. Перед стеной, в которую он упирался, предсказуемо обнаружился поворот налево. На угловом доме я обнаружил табличку, гласившую: «ROSE STREET. SOUTH LANE», ничего мне не говорящую. Еще через несколько шагов, колено переулка вывело меня на более оживленную улицу. Все еще неширокая, она была выложена уже не грубой брусчаткой, а «елочкой» из кирпичного цвета керамических плиток. Впрочем, оживленной

ее можно было назвать лишь по контрасту с давешним переулком. Фантомное ощущение бурной жизни создавали не немногочисленные прохожие, а скорее многочисленные рекламы не то магазинов, не то ресторанов. Вывеска на ближайшем ко мне доме гласила: «Суровый». Вот тут-то я и заподозрил неладное. На самом деле на вывеске значилось: «The BAD ASS». Моего английского было как раз достаточно для того, чтобы перевести каждое из этих двух слов. Составленные вместе, они должны были, по-идее, означать «Злая задница». Но в моем затуманенном (или просветленном?) сознании они сложились в жаргонный термин «суровый», который впрочем можно было бы перевести и как «крутой». Интересно – почему? Объяснения у меня не было и искать его я почему-то решил в «Суровом».

Заведение оказалось гриль-баром. Массивная дверь подумала, поскрипела на низких тонах и позволила мне войти, отзвонив свое дверным колокольчиком. На первый взгляд «Суровый» показался мне копией бара из плохого советского фильма про «иностранную жизнь». Здесь наличествовало все, что предполагалось канонами этого жанра: массивная барная стойка красного дерева с круглыми высокими сиденьями перед ней, батареи разномастных бутылок за ней, четыре круглых столика, стилизованных под то же самое красное дерево и по три «венских» стула вокруг каждого из них. Присутствовал даже пожилой бармен с плохо закрашенной сединой, протирающий сомнительной тряпкой идеально чистый бокал. Два парня в одинаковый темных рубашках «поло» с невнятными логотипами, сидевшие по эту сторону барной стойки, резко крутанулись на своих табуретах и уставились на меня. Только тут я заметил, что на одном из них клетчатая юбка, открывающая волосатые колени и гетры над теннисными туфлями. Шотландец? Второй из местных носил обычные джинсы. Я подошел к ним поближе и осторожно пробормотал:

– Хелло!

– Добьрьо утро – отозвался «шотландец» – Какь дила?

– Спасибо, хорошо – машинально ответил я по-русски – Надеюсь, у вас тоже?

Только тут до меня дошло, что со мной заговорили на моем родном языке и я удивленно уставился на эту троицу. Реакция присутствующих на мои слова оказалась еще более неожиданной. Бармен звонко захохотал, а посетитель в джинсах расплылся в широкой улыбке и, приподнявшись на своем стуле ударил своей вытянутой вперед ладонью об ладонь бармена. Я видел такой жест в кино и предположил, что он означает нечто вроде празднования победы. «Шотландец», не выразив никаких эмоций, молча расстегнул поясную сумку и передал бармену две банкноты.

– Не обращайте внимания на этих придурков, сэр – улыбнулся мне бармен – Они поспорили на то, что первый же посетитель сумеет ответить по-русски. Вот же везунчик этот Даффи. А вот Фергусу вечно не везет, но он не унывает. Верно, Фергус?

«Шотландец» Фергус только криво усмехнулся. Все это было сказано барменом по-английски, но я, каким-то непостижимым образом, его прекрасно понимал.

– Что будете пить, сэр? – лицо бармена приняло профессиональное выражение.

Вот незадача: что же ему ответить? «Зис из э тейбл» тут явно не поможет. К тому же расплачиваться мне нечем, если не считать мятой трехрублевки в заднем кармане и мелочи на метро.

– Боюсь, я сегодня не при деньгах!

Эта фраза вылетела из меня как-то странно. Не то что бы я ее не собирался произносить. Собирался, разумеется, но не представлял, как это сделать. И вдруг, то что я собирался сообщить, вылетело из меня, оформившись в правильную иностранную фразу. То что она правильная я понял по реакции бармена, а точнее – по отсутствию какой-либо особой реакции. Не смутило его и то, что человек без денег поперся в пивную.

– Не беспокойтесь, мистер. Вам полагается пиво за счет Фергуса, уж таковы у них были условия пари. Что вам налить?

– На ваше усмотрение…

Бармен понимающе кивнул и стал медленно цедить в высокую кружку золотистую жидкость из крана на стойке. Наливал он, держа кружку под углом и мне вспомнилась каноническая надпись: «Требуйте долива пива после отстоя пены». Я сел на свободный табурет в конце стойки и тут же испугался, что бармен заставит кружку с пивом скользить по стойке в мою сторону, а я ее не поймаю. Но тот не стал унижать себя цирковыми номерами, а попросту поставил кружку перед Даффи, который и подвинул ее ко мне.

– Ваше здоровье! – провозгласил я, салютуя своим пивом обоим спорщикам.

Наверное, я сделал все правильно и в соответствии с местными обычаями, потому что они согласно кивнув, подняли свои кружки в ответ. Пиво оказалось много лучше, чем в пивном ларьке на углу Набережной Мойки и Малой Подъяческой, хотя призыва требовать долива я над стойкой не заметил.