Квантовая неопределенность. Сборник рассказов

Выбор

Иногда лучший способ погубить человека – это предоставить ему самому выбрать судьбу.

Михаил Булгаков

Как правило, мы не предлагаем выбор. Нет, свободу воли еще никто не отменял. Просто истинная свобода воли это вовсе не то, что таковой принято считать. Но эта тема туманна, скользка и может завести слишком далеко. Поэтому ее касаться я не буду. По крайней мере, не сейчас… Итак, как я уже сказал, выбор мы обычно не предлагаем. Но тут имел место совершенно особый случай, поэтому и подходу к нему тоже следовало быть особым. Одно дело, когда надо решить, станет ли объект инженером-механиком или инженером человеческих душ, и совсем иной коленкор, когда выбор столь брутален, как в

этот раз. Именно в таких случаях мы и вспоминаем о свободе воле, хотя на самом деле это всего лишь отмазка. Просто иногда самым разумным бывает переложить решение на другого, в данном случае на сам объект.

Нашу встречу я организовал в небольшой кофейне, которыми испокон веку славится этот космополитичный город, и которые втиснуты в него порой по дюжине на квартал. Прежде чем толкнуть крутящуюся стеклянную дверь, я долго рассматривал сквозь широкую витрину объект предстоящего мне разговора. Это молодой мужчина лет 25-ти с довольно правильными чертами узкого лица. Идеально прямой нос несколько мясист, что скорее характерно для пруссаков, чем для уроженца восточно-немецких земель. Глубоко посаженные глаза слегка навыкате имеют неопределенно-серый цвет. Узкий подбородок чисто выбрит, усы неровно подстрижены, как будто их владелец еще не решил, соединить ли их с еще не выросшими бакенбардами или укоротить до щетки под носом. Коротко подстриженные волосы темные, но недостаточной черноты для того чтобы их обладателя можно было назвать брюнетом. Уши соразмерные, не лопоухие, но и не слишком прилегающие, не оставляющие простора для фантазии Ломброзо.

– Кто вы? – спрашивает он, отвлекшись от своего кофе.

Как это предсказуемо! Интересно, что он ожидает услышать? Может быть: «Я тот, который…» Причем говорить надо непременно с подвыванием. Меня так и тянет произнести нечто выспренное, не то из Гете, не то из Стокера, но я молчу, лишь выразительно гляжу на него, он тушуется и снова утыкается в созерцание кофейной гущи. Ну что такое, скажите на милость, он надеется там разглядеть? А ведь действительно, кто я такой? У меня и самого нет однозначного ответа на этот туманный вопрос. Наверное я действительно «тот, который..». Пропуск можете заполнить по своему усмотрению и любой ответ будет равно истинным и равно ложным.

Кельнер, завешенный длинным, ослепительно-белым передником, уже принес нам еще по одной чашке неплохого кофе и мой собеседник пытается нервно опорожнить вторую порцию. Не вредно ли ему, при его темпераменте холерика, такое количество бодрящего напитка? Можно было бы пригласить его в пивную и я даже обдумывал такой вариант. Но неизвестно, как подействует алкоголь на моего визави, да и народу там больше. В этом же заведении сидим только мы, да еще две субтильные девицы, похожие на гимназисток, тихо хихикают в углу, поглощая миндальные пирожные. Они нам не помешают.

– Ну, так что же тебе от меня надо?

Вот это уже ближе к делу. Иного, возможно, мог бы покоробить переход на «ты», но мне все равно. Напротив, это даже к лучшему, ведь такая фамильярность означает, что меня уже классифицировали и наклеили этикетку. Тут я вспоминаю, что некогда он пел в церковном хоре и одно время даже примеривал на себя карьеру священника. Следовательно, отведенная мне роль очевидна и любые мои возражения будут лишь подтверждать его твердокаменное убеждение. Ну что ж, не вижу смысла возражать. Впрочем, мой друг демонстрирует известную гибкость мышления, смело допуская, что мне нужно нечто отличное от его бессмертной души. Забавно! Неужели он прозорливее, чем я предполагаю? Но, нет, я его явно переоценил и разговор развивается согласно шаблону.

– Впрочем, я знаю. Нетрудно догадаться, что тебе нужно.

Ничего-то он не знает и даже не догадывается. Хотя… Пожалуй что предстоящий нам разговор можно было бы спроецировать и на знакомую ему терминологию. Рай и ад, цена за бессмертную душу и вечные муки вместо вечного блаженства. Как это тривиально и как это легко ложится на примитивную картину его мира. Вот только и продавать и покупать будет он сам. Сейчас мне, пожалуй, следует выдержать паузу подлиннее: пусть поволнуется, утеряет напускную сдержанность и станет самим собой.

Любопытно, кого он видит сейчас напротив себя? А ведь это, пожалуй, не так уж легко предугадать. Ну-ка, подумаем… Возможно, перед ним сейчас сидит респектабельный господин в темно-зеленом сюртуке, панталонах в полоску и с лоснящимся котелком, а то и цилиндром, в руке. Или это наглый молодой человек, непременно рыжий, в спортивном пиджаке и клетчатых брюках с крагами, заправленных в жокейские сапоги? А может быть я представляюсь ему антагонистом? Ведь мой собеседник, насколько мне известно, латентный антисемит. Значит и я могу быть сейчас традиционным евреем неопрятного вида в лапсердаке и с седыми пейсами. Впрочем, не все ли мне равно? Не знаю, не знаю. Принято считать, что у нас напрочь отсутствуют эмоции, но это заблуждение невежд. На самом деле я полон самых невероятных чувств, вот только проявляются они совсем не так, как ожидают неосведомленные люди. Впрочем, к делу это отношения не имеет. А ведь речь сейчас пойдет именно о деле. И я излагаю ему свое дело.

Человек по другую сторону круглого мраморного столика кисло морщится: похоже его покоробили мои формулировки. А ведь я всего лишь позволил себе высказаться откровенно, не выбирая слова и не смягчая их смысл.

– Я художник – нервно заявляет он – Я творец прекрасного. А ты предлагаешь мне стать маньяком-убийцей.

Мой собеседник передергивает: ничего такого я ему не предлагал. Он это понимает и отводит глаза. Выбор за ним, по крайней мере так он считает и отчасти он прав, но лишь отчасти. На самом деле я позволил себе немного его подтолкнуть, дважды отказавшись принять его в Академию. Ну сами посудите, кому нужен еще один крепкий, успешный и известный художник, ничего не привносящий в искусство? Мне так точно не нужен. А нужно мне совершенно другое. Впрочем, успешным он сможет стать и без академии, а вот известным – вряд ли. Думаю, что для моих целей этой мелочи будет вполне достаточно, ведь ему нужна именно слава, а не коммерческий успех. Впрочем, посмотрим, решать все же ему. Выбор у него есть, по крайней мере тут моя совесть спокойна. У него два пути и это вовсе не я их проложил, а он сам. Я лишь показал ему. Ну и немного подтолкнул, разумеется, но это почти не в счет.

Первый путь, прямой и торный, дарует ему мирную и спокойную жизнь, насколько это возможно в охваченной войнами и революциями Европе. Это будет обеспеченная жизнь примерного семьянина и преуспевающего художника, хоть и не блещущего талантом. Конечно, никто и никогда не узнает что будет твориться в душе примерного семьянина или за дверью его уютного дома в предместье Мюнхена. Не исключено, что там будут бушевать шекспировские страсти с шиллеровским надрывом и греметь кровавые локальные битвы за жизненное пространство на кухне и в спальне. Но это мало кому интересно и, уж точно, не мне. А вот второй путь совсем иной и он активно не нравится моему собеседнику.

– Сотни тысяч? – переспрашивает он.

– Нет – говорю я – Вы неправильно расслышали. Не сотни тысяч, а миллионы.

Все он правильно расслышал. Все… Вот только не так просто юноше, воспитанному на Гейне и Шиллере, принять мысль о миллионах убитых в развязанных им войнах. На самом деле, конечно, вовсе не он… Но это сейчас не существенно. Да и кому захочется признать себя не игроком, а марионеткой, которой двигают даже не люди, а всего лишь биржевые индексы и объективные законы социума. Нет, уж лучше стать злодеем мирового масштаба. Или все же художником-посредственностью в мюнхенском домике? А ведь кроме Гейне и Шиллера он читал еще Шпенглера, Маркса и Ницше. Так что, возможно, юноша не так уж сильно ужаснулся. Ну что ж, сейчас и увидим.

– Но как? Почему?

Ну вот! Наконец-то он начал задавать разумные вопросы, хотя и не совсем правильные. Ему следовало бы спросить: когда? Разумеется, во время войны, наилучшей питательной среды для развилок судьбы. А ведь речь у нас идет именно о такой развилке. Ему это пока неизвестно, но, пожалуй, он имеет право знать. Ну что ж, попробую объяснить. Вот только будет ли он слушать? Ведь слушать такое больно и многие на его месте стали бы отрицать неприемлемое. Это не так уж сложно: надо лишь отключить сознание и внимательно выслушивать неприятные слова, но не воспринимать то, что они несут разуму. Ах нет, мой собеседник не таков, он не зарывает голову в песок. Что ж, пусть тогда слушает и внимает.

Итак: войны калечат. Да, да, а вы и не знали? Некоторых они калечат физически, лишая рук, ног, глаз. Иных (и таких много больше) война калечит духовно. Обычный человек, вовсе не злодей, берет в руки оружие и принимает законы войны. А ведь они чудовищны, эти законы, они меняют каждого. Пока еще это примерный семьянин, послушный сын или нежный брат. Он всего лишь держит в руках меч, дубину или винтовку, но ничего еще не произошло. Потом проходит время, совсем немного времени, и с войны возвращается совершенно иной человек. Предположим, он даже не слишком пострадал физически: сохранил руки-ноги, не приобрел сабельных шрамов на теле. И, тем не менее, даже его внешность изменилась. Теперь носогубные складки на его лице обозначены резче, нахмурен лоб и куда-то спрятались глаза, а ведь он их никогда раньше не таил. Походка тоже претерпела изменения: он все время озирается, непроизвольно рассчитывая сектора обстрела, а ноги привычно пружинят, готовые в любой момент забросить тело в укрытие. К тому же, он реже улыбается или не улыбается совсем. Но дело не только во внешности. Теперь эта телесная оболочка имеет совершенно иное наполнение, ведь примерный семьянин и почтительный сын стал убийцей. Да, да, именно убийцей! Может быть, конечно, он убивал во благо (хотя вряд ли такое возможно) или защищаясь (а кто определит где граница между защитой и нападением?). Но это не спасет, потому что все равно на его руках кровь и ее невозможно окончательно отмыть. Именно поэтому война служит поворотной точкой и перекрестком, на котором судьбу можно направить в ту или иную сторону. Мне ли этого не знать?

Да, война ломает многих, но не всех. Иногда надо выстоять только один раз, разглядеть развилку судеб и пройти ее достойно. Вернуться израненным душой и телом, но остаться человеком. Не дать ужасам бомбардировок, иприта, трупного запаха, или гнилых ран проникнуть в душу и искалечить ее. Ты так сможешь? Я пристально смотрю на человека за столиком, требуя ответа.

– Не знаю – отвечает он неуверенно.

Ну что ж, это, по крайней мере, честно. Но ты не знаешь не только это: ты многого еще не знаешь, так что позволь тебе объяснить… Война всегда что-то забирает у тебя. Ты спрашиваешь, что именно? О, очень многое. Ты никогда не вернешься целым и невредимым, ты до конца жизни будешь ущербным, потому что война обязательно отнимет у тебя что нибудь. Что это будет? Возможно, ты отдашь ей свежесть восприятия, измятую и изломанную окопной грязью пополам с дерьмом и кровью? Или будет безвозвратно утеряна вера в людей, которые готовы вонзать клинки в себе подобных? А может быть тебя покинет способность без содрогания любоваться красками заката? Или для тебя навсегда исчезнут некоторые оттенки зеленого, ставшие облаком иприта? Какой же ты после этого художник без совершенно необходимых оттенков?

Он непроизвольно качает головой. Человек на другом конце столика не хочет терять оттенки: ни оттенки цветов, ни оттенки чувств. Его кофе остыл, но он этого не замечает. Попрошу-ка я кельнера принести ему порцию свежего напитка и пусть мой собеседник подогреет себя темно-бурой жидкостью, насыщенной кофеином. Он еще не понимает и, возможно, никогда не поймет, что не желая терять оттенки он приговаривает себя к совершенно другой потере – потере человечности. Я же объяснил ему, что потери не избежать, а вот что именно отнимет война – решать ему. Впрочем, того что останется тебе хватит для безбедной жизни с преданной женой и тремя милыми детьми. Хочешь? Он молчит, но я же вижу, что он не хочет. Почему? Наверное, многие согласились бы на мир и покой в кругу семьи и вдали от катаклизмов. Еще бы, ведь это заветная мечта чуть ли не каждого уроженца центра Европы, ее комфортабельного подбрюшья. Веками кровавые войны двигали самые разные войска с запада на восток и с востока на запад. И каждый раз, проходя через уютные опереточные княжества, они вытаптывали огороды, разрушали дома и насиловали женщин. Так может быть хотя бы теперь, когда Европа стала добродушно-цивилизованной, тебе удастся отсидеться? Или не удастся? Мы оба знаем: не удастся. Тогда выбор становится до отвращения простым: быть жертвой или быть злодеем. Третьего не дано. Выбирай. Ну же! Ты даже не представляешь, какое мужество потребно, чтобы решиться стать жертвой. Нет, не безропотной жертвой, разумеется, но все же жертвой. Есть у тебя такое мужество? Решай!

Похоже, что он уже решил, потому что в воздухе повисает совершенно иной вопрос:

– Не знаю, имею ли я право?

Наконец-то ты заговорил иначе! Право? Люди сами берут себе права, вот только делают это по-разному, даже тогда, когда обстоятельства до омерзения схожи. Посмотрите: два человека мучаются на больничных койках, отхаркивая легкие от иприта. Потом они выздоравливают и задумываются. И вот один из них берет лист бумаги и выводит на ней жгучие слова чтобы никогда больше не повторился этот ужас. У него есть право кидать такие слова в людей, потому что он прошел ад и остался человеком. Возможно, и даже скорее всего, у него ничего не получится, но он хотя бы заставит задуматься еще двоих-троих, а те, в свою очередь… Впрочем, это не имеет отношения к моему сегодняшнему делу, потому что меня больше интересует второй из этой пары. А второй из прошедших ад ввергает в такой же ад миллионы и уверяет себя, что получил такое право. Вот такие вот разные права. Но я не буду объяснять это человеку за столиком. Просто не хочу.

– Нет, я не хочу! – кричит он.

Ах так? Он тоже не хочет? Наверное подслушал мои мысли. А вы не догадываетесь, почему он кричит шепотом? Да, мой собеседник снова лукавит. Хочет он, очень хочет стать кумиром миллионов, вот только цена его смущает. Ведь погибнуть должны тоже миллионы и эта цифра его пугает. Вот если бы один-другой человек… Пусть даже десяток, сотня, пару тысяч. А вот миллионы… Это уже слишком. Он же не чудовище. Пока не чудовище. Надо бы разъяснить ему то, что выбора нет. Вообще-то выбор есть, но не для него, не для того, кто не готов потерять оттенки, зато готов потерять другое. Сказать, что-ли? Нет, не надо: мой собеседник неглуп и все понял сам. Он уже согласился, только еще не знает этого. Он согласился стать злом, красивым, привлекательным злом, которое так легко и удобно оправдать.

Он и не догадывается, что станет вовсе не злом, а лишь его оберткой. Если бы он понял, то такое понимание больно ударило бы по его и без того ущемленному самолюбию, а мне это не нужно. Он конечно, поймет, но потом, не скоро, совсем не скоро, когда для него будет уже поздно. И тогда он очень, очень расстроится, а зря, потому что его роль важна, чрезвычайно важна. Ведь злу необходима этикетка, красивая и омерзительная вывеска, на то оно и зло. Именно этим и станет мой собеседник: не самим злом, а этикеткой на нем. Дело в том, что зло существует и само по себе, этакой квинтэссенцией мелких и подлых поступков под личиной всеобщего блага, медленно, но верно ведущих к большой крови. Такое зло не материально и в этом и его сила и его слабость. Нематериальное зло почти неуязвимо для нас в своей абстрактности, как ветряная мельница для рыцарского копья. Действительно, попробуй-ка сразись с тем, что и имени-то толком не имеет, не то что бы тела. Но, как любая нематериальность, оно жаждет материальной оболочки и тем подставляет себя под удар, будь то удар пера или удар семидесятишестимиллиметрового снаряда. Я дам ему вожделенную оболочку-западню, даже не одну, ведь зло многолико. Вот мой кофейный оппонент и станет такой ловушкой для зла, одной из нескольких. Ему это знать не обязательно.

– Вам придется решить – убеждаю я его.

– Наверное – неохотно соглашается он – Но только не сейчас. Попозже. Немного позже. Ладно?

– Хорошо – охотно соглашаюсь я.

На самом деле он уже все решил, но его решение пока что ждет своего часа где-то в глубинах его подсознания. Рано или поздно он найдет ему множество оправданий, одно лучше другого, и допустит это понимание поближе в сознание, так и не облекая его в слова. Мне все равно, я свое дело сделал и моя совесть чиста. Чиста ли? Откуда же тогда этот мерзкий привкус во рту, как будто я долго грыз медный провод? Так ли уж я бесстрастен, как мне хотелось бы? Не знаю и это хорошо. Как сладостно не знать!

И без того я знаю слишком многое и это знание меня не радует. Я слишком хорошо знаю, что время от времени на теле человечества появляются нарывы и им нужен выход: гноем и кровью. Таким нагноением моему знакомцу и придется стать, ну а миллионы людей будут считать его квинтэссенцией зла. А ведь альтернатива была много хуже, но эти же миллионы людей никогда об этом не узнают. Об этом знаю один я и это знание тяготит. Не слишком осведомленные люди полагают, что такие как я (а я не один) только и ищут как бы погубить побольше народу. Как безнадежно далеки они от истины. Все же

похоже на то, что мои эмоции не слишком отличаются от обычных, человеческих, потому что мне это очень и очень обидно. На самом же деле наши интересы совпадают с интересами человечества, а вот методы кардинально разнятся. К сожалению, большинство людей способны оценить лишь непосредственные результаты и не в состоянии, хотя бы и в силу своей недолговечности, осознать долгосрочные последствия поступков.

Поэтому я сейчас проверну вращающуюся дверь и оставлю в кофейне того, кем потом долго будут пугать детей. Развилка пройдена и человечество, которое и так ждет не слишком светлое будущее, избежало много худшего и в этом моя заслуга, как, впрочем и заслуга того, кто останется за стеклянной дверью. Но он этого никогда не узнает. А сейчас он допьет свой остывший кофе, встанет и тоже толкнет вращающуюся дверь. Он уже все решил, хотя и не догадывается об этом. Но пока что у него осталось еще несколько лет для создание милых пейзажей и малевания рождественских открыток. Потом начнется война.

Дверь

У меня неприязнь к закрытым дверям. Никогда не знаешь, что происходит по другую сторону.

Лоис Макмастер Буджолд

Эту невероятную историю я услышал абсолютно случайно. Будучи литератором (писателем я себя назвать не решаюсь, так как все еще не научился зарабатывать на жизнь литературным трудом) я как-то раз имел неосторожность свести знакомство с

лингвистами. Началось это с того, что один докторант выбрал меня в качестве подопытного кролика. До сих не знаю, что он именно он на мне изучал (может быть источники и побудительные мотивы графомании?) и предпочитаю оставаться в неведении. Как бы то ни было, но через какое-то время (скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается), сей докторант добрался до защиты и благополучно взял эту вершину. Пойти на саму защиту я не решился, хотя меня и приглашали, но банкетом не пренебрег: люблю, знаете ли, красиво выпить и вкусно закусить. Но после третьей (а, может быть и четвертой, а то и пятой) рюмки я заскучал в компании прожженных лингвистов и вышел покурить на улицу. Там уже стоял пожилой персонаж, лицо которого пару раз промелькнуло где-то на дальнем конце стола. Еще один лингвист, подумал я, спокойно покурить не дают. Сейчас он подойдет и поинтересуется моим мнением по поводу классификации филиппинских языков или подобной хрени. И он действительно подошел, но заговорил совершенно о другом.

– Простите за беспокойство – сказал он – Мне помнится, кто-то представил вас как писателя. Это верно?

– Я, скорее, литератор – пробурчал я, ожидая вопроса или, не дай бог, комплимента.

Комплимента, к счастью, не последовало, а вопрос оказался совсем не тем, которого я опасался.

– Хотите услышать несколько необычную историю? – неожиданно предложил незнакомец – Чем черт не шутит, вдруг пригодится как сюжет для вашей очередной книги?

Мне сразу стало скучно. Ну вот, сейчас я услышу еще одну душераздирающую историю развода или очередной «случай на охоте». Но невежливым быть не хотелось, я согласился и не пожалел. Поначалу рассказчик едва заметно усмехался, поглядывая на мою кислую физиономию, но с того момента, как его рассказ, начавшийся довольно обыденно, сделал неожиданный поворот, на моем лице появилось, надо полагать, нечто вроде интереса. Тогда он перестал смотреть на меня, уставился куда-то в район созвездия Стрельца и продолжил рассказ уже для самого себя. Под конец эта история настолько меня меня увлекла, что я счел возможным поместить здесь рассказанное мне неким… Впрочем, имя незнакомцу не понадобится, тем более что оно так и не прозвучало, а его рассказ я привожу так, как услышал сам – от первого лица. Итак…

***

Истории этой уже много лет. Произошла она в те давние времена, которые принято ругать, но которые, тем не менее, остаются временами моей молодости. Именно тогда, на подступах к своим тридцати годам я попал в профессиональную ловушку. Как вы догадываетесь, я лингвист, лингвистом, судя по всему родился и лингвистом, скорее всего, и помру. В соответствии с моими наблюдениями, идущих в наше ремесло можно разделить на две неравные по размеру категории. К первой я отношу патологических бездельников, наивно полагающих, что нашли нишу, в которой фраера будут платить им за бессмысленное времяпровождение. Со временем они осознают свою ошибку и либо избавляются от иллюзий, либо покидают профессию. Иные же (вроде меня) столь же наивно полагают, что лингвистика призвана исправить древнюю вавилонскую ошибку и

облагодетельствовать народы. Причем, кое-кто из этих последних (вроде меня) сохраняет свои иллюзии до конца жизни. В силу этих иллюзий, замешанных на упертости и любви к букве и слову, я без особого труда попал на факультет языковедения. Вот тут-то и выплыла моя профнепригодность. Вы можете быть каким угодно корифеем формальной лингвистики, но для пользы дела неплохо было бы еще и знать пару-тройку языков кроме своего собственного. Да что там, это просто необходимо. И тут выяснилось, что у меня напрочь отсутствуют способности к языкам. Причем не просто отсутствуют, а делают это на каком-то патологическом уровне, вплоть до подозрения в извращенной форме дислексии. Впрочем, в те давние времена советская медицина не особенно признавала дислексию. Как бы то ни было, но даже с английским у меня были серьезные проблемы, в результате чего я не слишком далеко продвинулся от канонического «зис ис э тейбл». Каким-то чудом мне все же удалось поступить в университет и даже доучиться до диплома, но дальше начались проблемы посерьезнее. Дело в том, что в нашем лингвистическом деле перед выпускником открыты в основном два пути: либо податься по ученой части, то есть защитить диссертацию и писать умные статьи, либо пойти в учителя словесности. Последнее, в силу отсутствия педагогических талантов и большой любви к детям и юношеству, особых восторгов у меня не вызывало, что усугублялось еще и нищенской зарплатой, неспособной вызвать восторга моей жены. А для защиты диссертации надо было прежде всего сдать кандидатский минимум, включающий, о ужас, экзамены по двум языкам. В общем, положение становилось близким к безвыходному.

Жили тогда мы с женой и дочкой в коммуналке. Знаете, что это такое? Боюсь, что не знаете. Даже если вы и слышали о коммунальных квартирах, то вряд ли представляете эту жизнь. А я прожил в такой квартире более десяти лет, вплоть до того, как… Впрочем, это уже не имеет отношения к делу. Так вот: многочисленные коммуналки вовсе не следует валить в одну кучу. Отнюдь! В иной коммунальной квартире висят раздельные счетчики в туалете, идут схватки за жизненное пространство на кухне и битвы за право помыться в ванной, а кто-то уже строчит очередной донос в очередную инстанцию. Дело может дойти и до плевков в кастрюлю с борщем, а то и похуже и дальше уже приходится разбираться участковому милиционеру. Иные же коммуналки, в том числе и наша, напоминают скорее коммуну: дети играют вместе, пока взрослые рассуждают на кухне о политике и искусстве за рюмкой чего-нибудь этакого. И, кстати, всегда есть у кого одолжить пару рублей до получки. В таких коммуналках живут дружно, но и в этом случае не следует обольщаться: до идиллии там далеко и предложи жильцам разъехаться по отдельным квартирам, ни один из них и не подумает колебаться. Впрочем, нам никто ничего такого не предлагал и вследствие этого мы продолжали жить дружной коммуной.