Казус Белли

– Ну, не разбирается человек, и что? Мало ли кто никогда не слышал про инжекцию. Верно, мать?

Последнее было сказано с некоторым ехидством. Наверное, предполагалось, что именно Марина никогда не слышала про впрыск топлива. Женщина только слегка поморщилась, наверное привыкла к таким упрекам. Но каков наглец? Это я-то не разбираюсь, искренне возмутился Всеволод, но разумно промолчал. Хотя… Если у них тут впрыск топлива используется даже в автомобилях, то грош цена моим знаниям. Мы-то с Зямой, только-только собираем первый советский авиадвигатель с впрыском топлива. Впрочем, нет, не так! Не собираем, а собирали. Наверное, Зяма довел его до ума еще без малого лет сто назад.

Но неудача Тошку не обескуражила и он решил зайти с другой стороны.

– Скажите, Всеволод, если не секрет, сколько вам лет?

– Двадцать девять – машинально ответил тот.

– Значит, вы с 79-го?

Это была явная провокация, а у него как раз что-то замкнуло в мозгах и никак не удавалось вычесть 29 из 2018. Тогда, плюнув на все соображения конспирации, он пошел напролом.

– Нет, Тошка – он смотрел прямо в стремительно раскрывающиеся от удивления глаза подростка – Я родился в 1911-м году… – и, подумав, для чего-то добавил – …в Петрограде.

На самом деле город тогда назывался Санкт-Петербург, но это тоже выскочило у него из головы. Теперь уже растерялся Тошка. Он открыл было рот, но победа досталась ему слишком легко и он никак не мог сообразить, что бы такое сказать. Виктор отреагировал быстрее. На этот раз его голос звучал мягко:

– Не стоит потакать Тошкиным фантазиям. Дай ему волю, так все вокруг станут инопланетянами, шпионами или вампирами.

Настаивать на экзотической дате рождения явно не стоило и Всеволод предпочел смотреть в окно. Ищущий взгляд Тошки, ерзающего на своем кресле, он старательно игнорировал. Поначалу ничего интересного за окном не наблюдалось: проносились подернутые желтизной вербы, сквозь редкую листву которых виднелись уходящие вдаль поля, наверное колхозные. Несколько раз их обогнали такие же приземистые и такие же грязные авто. Потом они сами обогнали огромный автобус, набитый пассажирами. А вот навстречу никто не ехал и это было странно. Наконец, шоссе ворвалось в поселок и стало интересней.

Вначале понеслись назад деревенские хаты за высокими заборами. Это как раз было знакомо, лишь удивляли огромные тарелки на крышах, глядевшие в одном направлении. Приглядевшись, он разглядел отражатели и догадался, что то были причудливые антенны. Непонятно было только, почему все они смотрят своими раструбами в небо. Большинство хат были крыты листовым железом, окрашенным в яркие цвета. Это тоже удивляло. Постепенно село уступило место городку с невысокими, двухэтажными домами. Внезапно начались рекламы. Даже во времена НЭПа, которые он застал подростком, ему не приходилось видеть такой пестроты. Похоже было, что ему предлагали буквально все, от странных изделий до непонятных услуг. Наряду со знакомыми вывесками: "Продукты", "Кафе", "Почта" висели и совсем уж несуразные: "Ренессанс Кредит", "Мобильная связь", “Риэлтер". Отдельные слова были вроде бы знакомы, но смысл ускользал, как ни читай: что по-русски, что по-украински.

Город закончился и снова понеслись поля. Здесь уже и навстречу им стали попадаться машины и чем дальше, тем больше. Внезапно все машины куда-то исчезли и показалась колонна огромных грузовиков с выглядывающими из них солдатами. Замыкала колонну запряженная в многоколесный тягач широкая платформа с грузным и приземистым танком гигантских размером на ней. Только сейчас он осознал, что в стране идет война и, судя по всему, гражданская. Тошка, казалось, прочел его мысли. Он протянул Всеволоду какую-то коробочку, отсоединив ее предварительно от тонкого провода, идущего, казалось, прямо из недр автомобиля.

– Если вам надо позвонить кому-нибудь, Всеволод, то не стесняйтесь – сказал он – У меня мобила заряжена и тариф безлимитный.

– Антон, не приставай к человеку – по-прежнему лениво отозвалась Марина.

– Позвонить? – удивился Всеволод – Как это?

– Ну, как обычно, по телефону.

Тошка продолжал испытующе смотреть на него и Всеволод решил его не подводить.

– Мне уже некому звонить, Антон – сказал он – А если бы и было, то где взять телефон посреди поля?

Машина, резко затормозив, вильнула и остановилась, приткнувшись на обочине. Водитель обернулся и смотрел теперь на Всеволода такими же удивленными глазами, как и Тошка. Сейчас было заметно, насколько отец и сын похожи.

– Так ты это что, серьезно? – немного заикаясь спросил Виктор…

Чужой мир

…Его новое удостоверение выглядело воистину великолепно. Большими буквами, рядом с квадратом цветной фотографии, значилось: “Всеволод Андрiйович Ланецький” и, почему-то, то же самое было написано на иностранном языке, вероятно – английском. Годом рождения благоразумно значился 1989-й. Фон пластиковой карточки формировало бледное изображение огромного трезубца, а небольшой желто-синий флажок ненавязчиво смотрел на него с правого верхнего края документа. В левом углу обнаружился чип. Что это такое, он еще не до конца понимал, но слово уже не раз слышал.

Вальяжный чиновник пожал ему руку и покровительственно изрек:

– Поздравляю вас, пан Ланецкий. Истинно украинская у вас фамилия.

Чиновник говорил с сильным "москальским" акцентом и иногда путал слова непривычной ему украинской речи.

Фамилия Ланецкий досталась Всеволоду от матери. По отцовской же линии он был Притуляк, но отец уговорил мать сохранить ее девичью фамилию. Если уж женился на девушке из профессорской семьи, говорил он смеясь, то надо соответствовать и пусть хоть дети будут записаны под аристократической фамилией. На самом же деле еще мамин дед, Севкин прадед, был крепостным. Поэтому во время переписи прадеда записали под фамилией его барина и он, таким образом, приобрел аристократическую фамилию Ланецкий. Однако уже мамин отец, Севкин дед, действительно был профессором университета. Того деда Сева не помнил, потому что старика Ланецкого насмерть забили черносотенцы, приняв академическую ермолку за еврейскую кипу. Уже значительно позже другой дед, Панас, частенько подсмеивался над внуком, называя его "ясновельможный пан Ланецкий"…

Было похоже на то, что жизнь налаживается. Ему несказанно повезло, когда обычно недоверчивый и подозрительный Виктор Таразов решился наконец оказать ему покровительство. Этому способствовал и непомерный энтузиазм Тошки, который поверил в пришельца из прошлого века сразу и окончательно. И вот уже второй год подряд Всеволод живет в Харькове 21-го века, разделяя съемную трехкомнатную квартиру у Ботанического сада с двумя студентами из Уганды. На работу его тоже устроил Таразов. Разумеется, на многое рассчитывать не приходилось: в век электроники и нанотехнологий вряд ли кому-нибудь оказался бы нужен инженер-конструктор с опытом первой половины 20-го века. Поэтому Всеволод обрадовался, когда ему предложили работать в автосервисе, принадлежащем все тому же вездесущему Виктору. Через некоторое время бригадир обратил внимание на то, как трепетно его новый механик относится к старым двигателем и Всеволода перевели на ремонт устаревшей техники. А ему просто хотелось повозиться с более-менее знакомыми конструкциями, на которые уже не распространялись строгие правила завода-изготовителя. Прошло еще какое-то время, и владельцы старых автомобилей, а также любители раритетной техники, прознали про "умельца Севу" и, по меткому выражению Виктора, "народ к нему потянулся".

И все тот же Таразов организовал ему документы. Всеволод так и не понял, как Виктору это удалось, но тот утверждал, что "даже не пришлось подмазывать, мы лишь воспользовались информационной лакуной". Что это такое, Всеволод не знал и, благоразумно, не спрашивал. Так он стал гражданином Независимой Украины. Вот бы порадовался пан сотник, думал он иногда, рассматривая трезубец на своем паспорте. Постепенно вспомнился давно забытый язык и стали понятными радио- и телепередачи, а вот мягкое "Г" так и не вернулось.

Харьков оказался вовсе не похож на его родной город, которому вернули прежнее имя. В отличие от строгого, холодного и сырого Ленинграда, Харьков был теплым, южным городом. В той, прежней, жизни, он побывал здесь один раз, когда Харьков еще был столицей, а сам Всеволод – инженером-конструктором авиамоторного КБ при Ленинградском Политехе. Послали его на ФЭД по обмену, укреплять коллектив, а заодно и присмотреться к авиационной гидравлике, которую там пытались изготавливать. Гидравлика на поверку оказалась никуда не годной, а коллектив – дружным и сплоченным и ему быстро объяснили, что в цеху ему делать нечего, а вот город посмотреть стоит. Был тогда Сева еще весьма молод и беззаботен, но не настолько глуп, чтобы не послушать доброго совета. Город ему понравился. Обнаружилась в Харькове, несмотря на столичный статус, недавно построенный небоскреб Госпрома и строящуюся громаду Университета, легкая атмосфера милой провинциальности, подобная той, что сохранилась в некоторых московских переулках.

За почти сто лет, прошедших с тех пор, центр города изменился значительно, но многое он узнавал. Конечно, тогда, в 30-е годы еще не было этой пестроты вывесок и реклам, текст которых он уже начал понимать. Разумеется, в центре воздвигли множество памятников, а многие другие, которые он и не помнил, свергли, и только хмурый Шевченко по прежнему попирал моссельпромовскими башмаками нелепый постамент с анахроничной группой рабочих и колхозников. Появился оперный театр, зоопарк, прекрасный Зеркальный Фонтан и обновились обшарпанные храмы. И все же он узнавал старый Харьков: его вьющиеся переулки с обветшалыми домами, парки над рекой и старый британский танк на постаменте.

Да, жизнь налаживалась, но это почему-то не радовало. Там, за непроницаемой завесой времени, остались его друзья: надежный как скала Клим, добрый, насмешливый Феликс, наивный Зяма и гениальный Клаус. Там же навсегда осталась его стремительно стареющая мама, которая уже никогда не увидит своего сына. Не увидела, поправил он себя. Никого из них уже нет в живых. Только теперь он осознал, что совершенно одинок в этом чужом мире и нет абсолютно никого, к кому можно было бы обратиться за советом.

А что было здесь, в новом мире? Здесь был Виктор Таразов и было совершенно непонятно зачем этот сухой, рассудочный делец возится с никому не нужным пришельцем из прошлого. Когда-то, многие годы и версты тому назад, Всеволод был наивным юнцом, считающий порядочным каждого, кто не доказал обратное. Но промерзлые лагеря ВладЛага хорошо лечат от максимализма и учат разбираться в людях. Порядочность, истинная, а не внешняя, понял он, встречается много реже, зато и ценится много выше. Поэтому ему было очевидно, что у Таразова на него определенные планы и легкая и приятная жизнь в Харькове, это всего лишь передышка. Перед чем? Этого он пока не знал и лелеял свое неведение.

Друзей, кроме Антона, у него не было. Разговоры с соседями-студентами тоже быстро исчерпали себя. Угандийцы, коверкая каждое слово несчастного украинского языка, были готовы говорить лишь о юриспруденции, которую изучали, либо о женщинах. Юриспруденция его не интересовала, а женщин он предпочитал одноразовых, предпочтительно – замужних хохотушек. С ними было легко и просто, и не было нужды следить за каждым словом, чтобы не выдать себя каким-нибудь старинным оборотом. Как правило, все заканчивалось на следующее утро поцелуем в щечку и завистливыми взглядами африканцев. Да и появлялись такие женщины в его квартире нечасто, лишь в силу необходимости, а более серьезных отношений он избегал, боясь показаться экзотической игрушкой, пришельцем.

Именно таким пришельцем он был для Антона, но Тошку он любил. Парень был молод и не испорчен, его интерес был искренним, а отношение – уважительным. Его отец Виктор, с большим трудом поверив в происхождение Всеволода, попросил не распространяться об этом. Эта просьба, неоднократно повторенная, была настойчивой настолько, что граничила с угрозой. Угроз он не боялся, но Таразов приводил и другие доводы, и вот с этими-то доводами трудно было не согласиться. Он и сам понимал, что расскажи он свою историю посторонним и над ним просто посмеются, а буде он ее повторять и настаивать, то могут и направить на принудительное лечение. Поэтому он помалкивал о своем прошлом. Тошка, однако, был исключением. Он живо интересовался давно прошедшей эпохой, иногда путая последовательность исторических событий и периодически спрашивая дошел ли Всеволод до Берлина. Но его интерес был искренним и если кого он рискнул бы назвать другом в этом мире, то это был бы Таразов-младший.

Иногда Тошка приводил друзей. Те ни на грош не верили Антону и считали его протеже изощренным жуликом, что бесило Тошку, но оставляло равнодушным Всеволода. Порой друзья развлекались, задавая каверзные вопросы, выдававшие их катастрофическое незнание истории. Если, например, Всеволод отвечал, что не мог участвовать в Цусимском сражении, потому что родился почти на десять лет позже, они победно глядели друг на друга и подмигивали. Вот мол заврался, говорили их многозначительные взгляды. Потом они лезли в смартфоны, убеждались в своей ошибке, но это не уменьшало их скепсиса. Однажды Тошка привел подружку, миниатюрную девчушку с короткой, как у мальчика, темно-рыжей стрижкой. Она и была похожа на подростка, в своих драных джинсах и короткой курточке. А вот глаза у нее были не детские. Они выглядели глазами уже пожившего, но, тем не менее, не утратившего запал молодости, человека. Похоже было на то, что ее детская фигурка обманчива и девушка существенно постарше Тошки. Посмотрев на Всеволода этими своими загадочными глазами, она осторожно поинтересовалась, встречался ли тот с Мейерхольдом. Он, конечно, никогда не встречался с гениальным тезкой, в чем и признался. Увидев, как тускнеют ее загадочные глаза, он стал рассказывать как стоял на морозе в длиннющей очереди за билетами на гастроли "Дамы с камелиями" в Ленинграде, наконец достоялся, и попал в светло-зеленое здание БДТ. Решившись на откровенность, он начал вспоминать то странное чувство сосуществования с людьми на сцене. Увлекшись, он поведал, каково это было ленинградскому комсомольцу тридцатых почувствовать себя частью парижского света вековой давности. Потом, сразу после этих гастролей, начались разгромные статьи в газетах, оставляющие двойственное чувство. Газетам следовало верить и он верил. Но воспоминания об атмосфере щемящей грусти в затемненном зале и пастельных оттенках чувств на светлом пятне сцены, подвергали эту веру серьезным испытаниям. Что было дальше он не знал, потому что уже валил лес на Дальнем Востоке. Его слушали молча, не прерывая ни единым словом, а потом, уходя, девушка обернулась пару раз, как будто хотела что-то сказать, но не решилась. Она была единственной, кто поверил, и он порадовался за Тошку. Вот только осталось ощущение чего-то недосказанного, недоделанного или недодуманного.

Долго, очень долго он не мог решиться на поиск своих оставленных в прошлом веке друзей. Еще несколько месяцев назад он научился работать с Сетью и даже приобрел старенький ноутбук, но что-то мешало ему задать поисковику такие простые, но такие важные для него вопросы. Наконец, оттягивать это и дальше стало казаться подлостью и он сел за стол и медленно, очень медленно начал нажимать на клавиши. Первым, разумеется, должен быть Клим. Этот человек всегда вызывал у него восхищение. Звягинцев был одним из немногих, кто прошел подвалы НКВД, но не сломался и ничего не подписал. А ведь там ломали почти всех. Сам Всеволод шел по разнарядке, поэтому его почти не допрашивали, а сразу определили в лагерную пыль. Он часто спрашивал себя, смог бы он перенести то, что перенес Клим, и не решался дать честный ответ на этот нелегкий вопрос. Совсем некстати вспомнилось как Клим впервые появился в их КБ, ковыляя на изуродованных ногах и скупо улыбаясь. Он никогда не улыбался во весь рот, стесняясь своей беззубой улыбки.

"Климент Афанасьевич Звягинцев, известный советский конструктор авиадвигателей…" Дальше слова расплывались у него перед глазами и мозг воспринимал смысл минуя текст. Клима освободят с началом войны, но он так и останется в тихвинской шараге, уже вольнонаемным, может быть потому, что таковы были условия освобождения, а может быть, он и сам этого хотел. Потом КБ эвакуируют в Приуралье, в город Глазов и там Клим продолжит конструировать свои моторы. Он погибнет на летных испытаниях, успев передать по рации, как исправить тот дефект, что через полминуты воткнет его самолет в заросшую ельником сопку.

Феликса ему долго не удавалось найти, он уже отчаялся и вдруг на запрос "Феликс Семенович Вуколов" пришла ссылка на, казалось бы, совершенно постороннюю статью. Подписанная неким Янушем Пшимановским, статья рассказывала о бое под Судзянками, в котором одинокий польский Т-34 сражался с тремя немецкими танками. Танкисты сожгли две "пантеры", но и сами сгорели в подбитом танке. Командиром танка значился Ф. Вуколов, но мало ли какие бывают совпадения и он бы не обратил внимания, если бы не групповая фотография, найденная дотошным журналистом. Посередине, между двумя членами экипажа, ему весело улыбался Феликс. Другие танкисты были с непокрытыми головами, только Феликс так и не снял свой шлемофон, и Всеволод знал почему. Весельчак Феликс, которому не исполнилось и тридцати, полностью поседел в лагере и лишь немногие знали, что кроется за его веселым характером. Эта статья осталась единственным следом, оставленным Вуколовым. Так и не удалось узнать, как физик-теоретик стал командиром танка в Войске Польском.

Зяма обнаружился почти сразу, но информации о нем было подозрительно мало. Его освободили вместе с Климом и они работали вместе, уже как вольнонаемные. После гибели Звягинцева он продолжал проектировать двигатели до самого конца войны. Когда кончилась война, ЗеЗе вернулся в свой провинциальный областной центр и вскоре возглавил кафедру авиационной промышленности в местном политехе. А в начале 50-х его имя промелькнула в проходившем в том же политехе "суде чести". Следующей была дата смерти: октябрь 1952-го года. Это было непонятно и следовало расспросить знающих людей. К Виктору обращаться не хотелось, а Тошка лишь недоуменно пожимал плечами. Загадку разрешила его рыжая девушка, оказавшаяся еврейкой. Она и объяснила им что такое "суды чести", что за ними стояло и отчего умирали "безродные космополиты" в 1952-м году.

Хуже всего было с Клаусом. Райхенбах пропал, как и не было его, и вездесущая Сеть не давала ответа. Бывший чехословацкий подданный немецкого происхождения исчез из всех документов и создавалось впечатление, что его просто вычеркнули из истории, как предшествовавшей полету Всеволода, так и всей последующей. Наверное, можно было предположить, что Клаус собрал еще один двигатель и сейчас тоже пересекает время. Он бы так и подумал, если бы не помнил, как Райхенбах произнес загадочные, как всегда, слова:

– Думаю, что такой двигатель можно построить только в одном экземпляре. Большего наша мироздание не выдержит, сломается.

Это было похоже на шутку, но Клаус почти никогда не шутил, поэтому второго двигателя, скорее всего, не существовало.

А вот Серега выжил и даже стал Главным Конструктором. Уже давно в нескольких городах России стояли мраморные и бронзовые Сергеи на постаментах и, казалось, все у него получилось: и тонкий зуммер спутника и спокойное "Поехали!". Только марсианская программа ему не удалась. Никто так и не понял, для чего ему нужна была эта заведомо безнадежная затея, бессмысленная, не имеющая, казалось бы, никаких шансов на успех. Один только Всеволод знал, что Серега всю свою короткую жизнь надеялся найти секрет Райхенбаха и именно под этот призрачный артефакт были заточены его безумные проекты. Что бы он сказал, если бы узнал, что безынерционный двигатель Клауса искажает время?

И все они, вместе со страной, прошли ту страшную войну и все вместе победили невзирая на террор малиновых фуражек. Еще тогда, в шараге, они знали, что будущая война не будет ни стремительно-победоносной ни бескровной, невзирая на все обещания власть предержащих. Ну, просто не могла победить малой кровью страна, уже давно живущая большой кровью. Но и не победить она не могла, и они это тоже знали. Поэтому они остались там ковать оружие победы и водить в бой танки, а он в единый миг пересек ту страшную эпоху и попал в мир изобилия и чудесных технологий. Вот только не все в этом мире обстояло благополучно. Он давно, уже каким-то шестым чувством, ощущал всю хрупкость своего нового мира с его вялотекущими войнами и странными климатическими катастрофами. А вот теперь еще и Антон…

В тот вечер он пригласил Тошку отпраздновать получение гражданства. У него все еще не получалось жить по современному ритму, когда каждый доступен по мобильнику и решение принимаются в общем виде, а детали уточняются в процессе. Наверное, стоило бы договориться о чем-то вроде: "Давай пересечемся в центре в районе семи и посмотрим, куда завалиться", но впитанные с детства привычки победили, тем более, он был уверен, что Тошка его поймет. Поэтому они заранее договорились о времени встречи в небольшом кафе на Сумской. Антон, разумеется, опоздал, как опоздал бы на его месте любой сроднившийся со смартфоном человек. Было бы скорее странно, если бы он не опоздал, и его опоздание не вызывало беспокойства. Беспокоило другое. Как только парень открыл стеклянную дверь, стало заметно, что с ним что-то не так и Всеволод сразу насторожился. Но торопиться не следовало, и поначалу они выпили по рюмке популярной у молодежи текилы, к которой Всеволод всячески старался привыкнуть. За нового украинца текила пошла на ура и они обменялись умеренными восторгами по поводу заветной пластиковой карточки. Теперь, наконец, можно было выяснить, почему Тошка улыбается так натужно. Ходить кругами не стоило.

– Ладно, давай, колись! – потребовал Всеволод.

Тошка посмотрел на него неуверенно и открыл было рот, но Всеволод его опередил:

– Только без отмазок, ладно?

В его время говорили "маза" и имели ввиду нечто иное, но пора уже было привыкать к местному сленгу. Антон захлопнул рот, так ничего и не сказав, и задумался. Торопить его не следовало.