Чудотворцы

– Как становятся свободными?

– Принимают на себя всю тяжесть мира… Берут на себя ответственность за Ойкумену, не ожидая этого ни от богов, ни от правителей. Да и разница между теми этими не так велика, ведь не случайно многие правители объявляли себя богами.

– А как же ваш Бог? Ведь у вас есть ваш Бог?

– Да, есть! И он может помочь, но не будет делать за тебя твою работу.

– Но ведь он всемогущ, верно?

– Думаю, да. Но и ты тоже всемогущ!

– Я?

– Ты пока нет. Но, полагаю – будешь, если возьмешь на себя всю эту тяжесть. Тот, кто отвечает за все должен быть всемогущ, просто обязан. Правда, это не всегда заметно.

– Я бы не отказался быть всемогущим.

– А вот это зависит только от тебя. Но это произойдет только тогда ты осознаешь свою ответственность за этот мир. Тогда и ты тоже сможешь творить чудеса.

Тут было о чем подумать, и Публий думал, думал долго, почти всю ночь и заснул лишь под утро. Плащ овечьей шерсти постеленный под дубом – не самая лучшая постель, но, как ни странно, ему удалось выспаться до того, как они продолжили свой путь. В этот раз Симон торопился и понукал своего мула, поэтому Публий не решился задавать вопросы на ходу. Это было не слишком удобно и он боялся не услышать ответов Симона, которые, почему-то, казались ему исключительно важными. К вечеру они заночевали около небольшой деревушки, в которой у Симона нашлись знакомые. Деревушка была маленькая и небогатая, да к тому же сильно разоренная селевкидами. Наверное поэтому в дом их не пригласили, а вместо этого разбили им простой, но просторный шатер на околице. В эту ночь им предстояло выспаться на ложах из мягких овечьих шкур, но Публию не спалось. Его опять мучили вопросы и, поерзав на мягкой постели, он поднялся на локтях и спросил:

– Значит если я чувствую ответственность за всю Ойкумену, то я и есть ее повелитель? Так? Это ты называешь всемогуществом?

– Помнишь ли ты… – задумчиво сказал Симон – Что ответил мне Маккаба там, над Потоком Серн?

Публий помнил… Иуда тогда сказал: "Мне не надо завоевывать этот мир. Он и так принадлежит мне…" Только теперь ему стали понятны эти слова. И столь же понятно стало ему намерение Антиоха уничтожить иудеев. О, он умен, этот повелитель огромного государства, намного умнее своих лисиев и птоломеев. Он-то видит, что не мечи и копья угрожают его владычеству. О, нет! Ему не дают спать идеи зреющие в этих головах этих людей, его беспокоит то чему учат в этих иудейских городах. Не допустите, о всеблагие боги Олимпа, молит он, чтобы эта зараза распространилась по моей империи. Кто будет мне тогда повиноваться? Значит надо разбить эти головы ногами моих слонов, и тогда ненавистные идеи умрут. И обязательно надо сжечь их города, чтобы не дать заразе расползтись. Вот откуда его кровавые планы. А подати? Подати будем выколачивать из послушных рабов… Рабов?

– Так что получается? Все мы рабы? – закричал Публий.

– Ну почему же все? Попадаются и среди вас свободные люди, просто тебе не повезло их встретить. Правда их мало, слишком мало. Но зато многие другие уже почти готовы выйти из рабства, вот только еще не знают как.

– Так помогите им!

– Это не так просто. Можно направить, можно подтолкнуть… Но свободным человека сделать нельзя. Это уже он сам… У каждого из вас есть свой Египет, из которого надо выйти. Да и сами мы не так свободны, как хотелось бы. Представляешь ли ты, как этот соблазнительно – быть одним из многих? Не одним в толпе, а одним из толпы? А ведь так намного легче и можно ни о чем не думать. Ты хотел бы ни о чем не думать?

Проклятый Тасси бил по больному, ведь Публию слишком часто последнее время хотелось ни о чем не думать. Но ведь он все равно думал? Думал о том, как остановить фаланги Лисия, думал о том, что рассказать на ночь маленькому Маттитьяху. А еще он думал о том, как луна отражается в темных глазах. Нет, он не собирался перекладывать это ни на кого другого. Это мое, подумал он. Не отдам! А Симон продолжал:

– А ведь Александр принес нам очень красивую культуру, очень привлекательную. И многие соблазнились этой красотой: красотой тканей, красотой тела, красотой храмов. О нет, Александр никого не заставлял, он был умнее Антиоха и добился многого. Посмотри! Теперь мы пьем эллинское вино, носим эллинскую одежду, называем детей эллинскими именами, участвуем в эллинских играх. А если для этого надо принести жертвы вашим бога, так что с того? Мы будем выше этих предрассудков, мы принимаем и Зевса, и Аполлона и кто там еще? Ведь все несерьезно, все это лишь внешнее. Мы бросим им кость, пусть жрут. А потом бросим еще кость…И еще! Ну а потом, когда кости кончатся, в дело пойдет мясо. И мы станем как все. Мы не будем задавать вопросы и будем исправно платить подати. О, как умен был Александр! Даже наш великий мудрец, Симон Праведник, недооценил всю степень его коварства. К счастью, потомки Александра оказались не столь умны и попытались добиться всего сразу и, непременно, силой. Это нас и спасло. Ты удивлен?

– Не слишком – ответил Публий – Я знаю как привлекательно быть как все. Я так жил.

– А теперь ты живешь жизнью раба – усмехнулся Симон – Нравится?

Публий не ответил, хотя маккавей явно чего-то от него ждал, но Публий задал совсем другой вопрос.

– Скажи мне, учитель, почему ты никогда не называешь меня по имени?

Симон на мгновение удивленно посмотрел на него, что-то странное мелькнуло в его глазах, и он проворчал:

– Наверное, просто не хочу.

Интересно, подумал Публий, он что, не заметил, что я назвал его учителем? Это было бы так не похоже на Тасси. Все он заметил. Значит согласен? Этого Публий не мог с уверенностью сказать.

– У меня есть имя – гневно воскликнул он – Я Публий Коминий Аврунк.

– Даже так? – презрительно улыбнулся Симон – Зачем тебе имя? Ты же раб. Мой раб!

– Но я не хочу быть рабом! – вскричал Публий.

– Так не будь им – спокойно ответил Симон и вышел из шатра, даже не посмотрев на него.

Публий остался один и, уже привычно, начал думать. Он давно не был тем наивным инженером, каким был при Эммауме, и давно понял, что Симон бен Маттитьяху никогда не говорит просто так. Сейчас маккавей предоставил решение ему, Публию, и теперь ему, Публию, решать остаться ли рабом или взять на себя всю меру ответственности за этот мир. Готов ли он? Может быть будет легче по-рабски надеяться на решения других? Тогда ни о чем не придется думать, и можно будет по-прежнему вести жизнь раба у доброго хозяина… Жизнь легкую и беззаботную. Так кто же он: раб или свободный? Один из толпы или один в толпе? Может все же рано? Ты ведь доверяешь Симону? Да, но как? Как раб господину или как ученик учителю? А может быть, как другу? Всегда ли ты сделаешь так, как он скажет? Или порой задумаешься? Э, нет, не лукавь сам с собой! Раз ты задаешь эти вопросы, ты уже готов. Ты, Публий Коминий Аврунк выйдешь сейчас из этого шатра свободным. И он вышел из шатра…

– Чего так долго, Публий? – недовольно проворчал Симон – Я уже начал думать, что придется тебе ухо прокалывать[14 - Проколотое ухо – знaк пожизненного раба у евреев.].

Воитель

Их недолгий поход в Ерушалаим завершился на следующий день. Теперь, когда очередной раз в его жизни вдали показался ершалаимский холм, Публий впервые не свернул в сторону, ни в ущелье Геенома, ни на холмы вокруг, а въехал прямо в город. Вначале, Ерушалаим его разочаровал… Город, как город, похож как на Давидово Городище, так и на провинциальный городок Эллады, да хотя бы – на ту же Деметриаду. Разве что немного почище, да и то ненамного. Нет, главный город Иудеи не сравниться по блеску с Римом или Александрией. Да и не видно здесь что-то грандиозных строений: нет ни храмов, ни театров, ни арен. Впрочем, храмов быть и не должно, ведь у иудеев всего лишь один Бог и, соответственно, один храм. Он должен быть где-то тут, ближе к спуску в город эллинистов. А вот и он. Боги, какое величественное и какое жалкое зрелище!

Храм был покинут и заброшен уже, по крайней мере, пару лет. Стен вокруг него, когда-то высокая и величественная, местами осыпалась. Нет, прикинул Публий оценивающим взглядом инженера, это не только работа разъяренных сирийцев, но и следы запустения. Пожалуй тут нет моей вины, решил он, ведь я разбирал только стены города. Но какое грандиозное здание! Да нет, не здание, а целый город внутри города. Они привязали своих мулов и пошли вдоль стены на юг.

– Куда мы идем? – спросил он Симона.

– В Храм, разумеется – ответил тот – Ты сможешь увидеть там все то, что дозволено необрезанным, и даже, к сожалению, то что вам видеть не полагается.

Видя его недоуменный взгляд взгляд, маккавей пояснил:

– Наш Храм осквернен, поэтому ты сможешь войти.

Публий вспомнил, что сверху, с холма, Храм представлял собой почти правильный квадрат. Сейчас они завернули за юг-западный угол и двигались вдоль бесконечной южной стены. Локтях в десяти от стены она была дополнительно огорожена изгородью из резного дерева, тонкой работы. Изящная когда-то резьба была варварски порублена в нескольких местах, как будто кто-то нетрезвый или очень злой ломился через нее, круша все на своем пути. Публию опять вспомнился Никандр и его веселый, циничный смех.

– Раньше необрезанных, вроде тебя не пускали за эту изгородь, а теперь… – в голосе Симона послышалась горечь.

Они подошли к середине южной стены, и Публий увидели высокую двойную арку, к которой поднимался мост в виде полуразрушенной каменной лестницы.

– Входят через правые ворота – сказал Симон и горько усмехнулся – Хотя сейчас это все равно.

Этот участок стены подвергся наибольшим разрушениям. Постаралось и время, оставив по себе щербатые края каменных плит и пробивающуюся между ними траву. Но постарались и люди… Стена вокруг арок несла на себе многочисленные следы злобы селевкидов. Часть ее была опалена, как будто под ней разводили костры, и так оно наверное и было. Кое-где были видны следы от ударов камней и Публий даже подумал, не работа ли это баллист, но вовремя вспомнил, что все боевые машины оставались в Хакре. Нет, это люди не пожалели времени и сил, чтобы выразить свою ненависть. К кому? К чужому богу? К непонятным им людям? Или к непонятным им идеям?

И все же, несмотря на разрушения, Храмовый комплекс впечатлял. Высокая стена достигала с закатной стороны локтей пятидесяти, но и на восход смотрели стены не менее двадцати локтей высотой. Стены были выстроены из блоков серо-желтого мягкого песчаника. Публий знал, что это не самый прочный материал, но все же не саманные кирпичи. Для архитектора было бы приятно и почетно построить такую стену, подумал он, и сущим мучением было бы ее разбирать. За стеной виднелось какое-то высокое строение, но рассмотреть его Публий не успел – они уже входили во двор, осторожно перебравшись по ненадежному лестничному мосту.

Двор тоже впечатлял, точнее он бы впечатлил, если б не был завален мусором, осколками оконных стекол и отбитых гипсовых украшений. И все же храмовый двор был красив, тем изяществом архитектуры, которое сразу заметит наметанный взгляд, невзирая на мусор, грязь и развал. Почти по всему периметру его огибала колоннада стройных колонн коринфского ордера, прерываясь только там, где в северной стене были высокие ворота, к которым вели десятка полтора полукруглых ступеней. По углам колонны выгибались, и за ними угадывались помещения:

– Палата назиров – непонятно объяснял Симон – Дровяной склад, палата прокаженных, склад вина и масла. Вот только нет там сейчас ни вина, ни масла.

– Для чего предназначен этот балкон? – спросил Публий указывая на второй этаж.

– Там места для женщин – ответил маккавей – Ты, возможно, знаешь, сколь они любопытны. а оттуда им лучше видно… Было видно.