Драматический взгляд. Пьесы
1-й Ученый: Вдруг?
Ася: Вдруг я обнаружила что стою в луже молока, давно уже воткнулась своим мокрым носом ему в грудь, тяжело соплю и слушаю, как он повторяет: "Никогда! Ты слышишь? Никогда!" О, как бесконечно хорошо было стоять в той луже молока. Было совершенно ясно, что он никогда меня не оставит. Даже умереть он собирался только на следующий день после меня, чтобы я не оставалась одна. И с того дня я больше не боялась. Он мог обидеться, уйти к друзьям, задержаться на работе, уехать в командировку и даже завести другую женщину (да, да!), но я знала, что он обязательно вернется. Бывали и ссоры. Иногда мы не разговаривали и день и два, но я всегда знала, что стоит только посмотреть на него виноватыми глазами, как объяснять уже ничего не понадобиться, а нужно будет только тихо сопеть у него на груди и слушать как бьется его сердце. Вот и сейчас я не боюсь – ведь он вернется. Он обещал!
2-й Ученый: И все же…
Ася: Что "все же"? Что? Откуда он знает, где у меня на теле те заветные места, о которых я и сама не подозревала? Откуда он знал, что меня можно осторожно тянуть за мизинчик на ноге? Откуда он знал, что мне надо слизывать песчинки с ладошки? Почему он пришел тогда на улицу Маклина? Откуда он узнал, что я Соня?
1-й Ученый: А что? Вполне возможно!
2-й Ученый: Ты что, Попай? Накурился не того? У нас тут наука, а не мистика, смею напомнить!
1-й Ученый: Наука? Это ты про что? Случайно не про аппаратуру, которая ничего не в состоянии не только измерить. но даже зарегистрировать?
2-й Ученый: Значит неправильно меряем!
1-й Ученый: А вот теперь, братан, ты попал в точку!
2-й Ученый: Ну?
1-й Ученый: Это же элементарно! Каждый измерительный прибор, каждый метод измерения, основан на том самом явлении, которое сам же и измеряет. Вольтметр, к примеру, использует электромагнитную индукцию, то есть тот же электрический ток. Барометр использует механическое давление, которое сам же и меряет. И т.д. и т.п.
2-й Ученый: Я что-то не совсем…
1-й Ученый: Ну ладно, снизойду до вашего уровня. Весам, например, требуются тяжелые гири, чтобы измерить вес. Врубились? Нет? Да что вы тупите!. (торжественно) Для измерения любви нужен прибор основанный на любви и работающий от любви, а не на электричестве и не на бензине.
2-й Ученый: Да ты Попай, совсем съехал с катушек! И как ты, интересно, будешь собирать такие приборы?
1-й Ученый: (ехидно) Ты имеешь ввиду, где взять столько любви?
Ася: А ты не боишься…?
1-й Ученый: (надменно) Я ничего не боюсь.
2-й Ученый: Что измерять-то будем? Удельную любвеобильность? Пропускную способность любить? А как ты назовешь единицы измерения? В одной джульетте сто беатриче?
1-й Ученый: А сто джульетт не стоят и одной Хадасы, верно, братан?
2-й Ученый отворачивается.
1-й Ученый: Это будет совсем иной, новый мир. В нем энергия любви, Л-энергия, будет служить людям.
Ася: Я знаю… Утюг там будет нагреваться от нежности в семье, а самолет взлетит только если пилот влюблен. Пожалуй, такой мир мне бы понравился.
Мишка: Маклина 30, 46. Соня Липшиц.
1-й Ученый: Приблизительно восемнадцать байтов
Ася: Что, простите?
2-й Ученый: Видите ли, Ася, для передачи данных между мирами требуются огромные затраты энергии. Поэтому передавать удавалось ничтожные крохи информации. А это, в свою очередь, неоднократно вызывало недоразумения. Стену между мирами пробивали либо отдельные слова, либо неясные образы.
1-й Ученый: Наверное именно по этой причине катрены Нострадамуса были невнятны, Вольф Мессинг не всегда понимал то что видел, а Кассандре так и вообще никто не верил.
2-й Ученый: Возможно, то немногое, что проходило через барьер, было выстрадано пославшими его, вызывая невероятные выбросы Л-энергии.
Ася: А как же Мишка? Значит для него это имя и этот адрес были самым важным? Постойте, а почему для него? … Для кого же? Кто передал ему эти байты бесценной информации? … Он сам и передал. Это был тот "потусторонний" Мишка, для которого самым важным в жизни оставался этот адрес. Наверное, он не мог пойти туда… Может быть уже не было такой улицы, а то и города, или там уже не жила девушка, так далеко запихивающая под кровать свои домашние тапочки. Сам он не мог это сделать, но сумел передать подсказку моему Мишке. Как это произошло? Приснившийся странный сон? Шепот в подсознании? Это уже не важно. Важно то, что мой Мишка услышал и, наплевав на все сомнения, на предрассудки, на материализм, впитанный с молоком матери, на возможные насмешки, пошел на ничем не примечательную ленинградскую улицу и поднялся на третий этаж чтобы увидеть в проеме дверей босоногую Асю, которая оказалась его Соней.
делает пару шагов вперед
Ася: Теперь мне тревожно за того, другого Мишку, который совсем один остается в своем страшном мире. Ведь в том мире нет ладошки, которой можно коснуться губами, не было лужи молока на полу, не было маленького сморщенного личика за стеклом на четвертом этаже роддома. И многого, многого другого, совершенно необходимого, нет в том неправильном мире. Мне страшно и за весь тот несчастный мир, лишившийся мишкиной Л-энергии, перешедшей ко мне. Ой!
прикладывает руку к губам в страхе
Ася: А что, если бы мой Мишка не получил этой невозможной телеграммы, этих восемнадцати байтов? Боже мой! Боже мой! Вот он, настоящий ужас!
Сцена восьмая
На сцене надпись (на стенде): "Английский проспект 30".
Михаил: Оказывается, улицы Маклина больше нет. Теперь это снова Английский проспект. Да и Ленинграда больше нет. Вместо него меня встретил холодный город Санкт Петербург.
Мимо проходит старик Прохожий.
Михаил: Простите, может быть вы помните, тут на углу была булочная?
Прохожий: Вы не похожи на петербуржца, а говорите как петербуржец. "Булочная". Теперь так и не говорят. Да, была булочная, на этом углу. Только ее давно там нет. Всех благ.
Прохожий уходит
Михаил: А ведь я заходил туда, когда учился в школе. Там еще ватрушки продавались, только они всегда были черствые. Что мне стоило пройти вдоль по улице и зайти во всегда открытую дверь во всегда закрытых воротах? Потом надо было подняться на третий этаж, найти дверь, обитую черным дерматином и позвонить в звонок с надписью "Липшицы". Или там было написано "Липшицам 2 звонка"? Да вот же они, эти ворота. И тоже закрыты. Правда, я мог бы обманом пробраться внутрь. Но зачем? Ты опоздал, опоздал на много, много лет. Ты опоздал на всю жизнь! Но что-то еще здесь не так. Что-то еще неправильно.
Появляется дворник, подбирающий бумажки. На голове тюбетейка, легкий акцент.
Михаил: Извините пожалуйста.
Дворник: Да, уважаемый? Чем могу помочь?
Михаил: Вы не знаете, куда делись трамвайные рельсы? Здесь же раньше ходили трамваи,
Дворник: По этой улице? Нет уважаемый. Никаких трамваев здесь никогда не было. Только асфальт.
Михаил: Как же так? Здесь же должны быть трамваи.
Снова появляется Прохожий.
Прохожий: Были здесь трамваи, были. Но это было так давно. Очень давно.
Дворник: Что с вами, уважаемый? Вам помочь?
Михаил: Мне нельзя помочь!
Уходит. Дворник и Прохожий смотрят ему в след. Затемнение.
Сцена девятая
На сцене дорожный знак "Крутой поворот". Выходит Михаил с рулем в руке.
Михаил: Наверное была причина, по которой я оказался здесь, на пустынной горной дороге. Можно было бы подумать и вспомнить что я делаю в этом совершенно не нужном мне месте. Но я думаю сейчас об обитой черным дерматином двери на третьем этаже и думать о чем нибудь ином мне не хочется. Наверное я разогнался до непозволительной скорости, когда внезапно защемило сердце и руки на руле перестали слушаться. Машину уже ведет в сторону, бросает через жидкий бордюр и выбрасывает в пропасть. Хотя мои руки непослушно висят на руле, мысли несутся в голове так четко, как будто вся сила покинувшая руки устремилась в голову, в миллиарды ячеек памяти. У меня есть еще три-четыре секунды до того как превратиться в дым и копоть разбившись об острые скалы и в эти секунды я думаю о том единственном, что мне осталось в этой жизни. Пока текут эти бесценные секунды, я успеваю почувствовать как пересекаются миры, и время то разрывается на куски, то смешивается в один клубок, где все на свете происходит в единый миг и где все еще возможно. Потом время разворачивается обратно летящими навстречу скалами, но прежде чем это происходит, я успеваю прошептать: Маклина тридцать-сорок шесть, Соня Липшиц.
Протянута полицейская лента. На полу лежит руль. Входят Полицейский (хромая) и Судмедэксперт.
Судмедэксперт: Скучно и тривиально. Злоупотребление алкоголем или внезапные проблемы со здоровьем. Вскрытие покажет.
Полицейский: Паспорт обгорел, но номер виден. Так что обойдемся без теста ДНК.
Судмедэксперт: Что с тобой?
Полицейский: Ногу потянул.
Судмедэксперт: Нет, я не про это. Что-то не так?
Полицейский: Старый ты лис, от тебя ничего не скроешь. Да, что-то тут не так.
Судмедэксперт: А как же твоя знаменитая аура смерти? Труп-то налицо. Или ты мне заливал все эти годы?
Полицейский: В том-то и дело. Я всегда ее чувствовал, эту ауру. И на авариях чувствовал и на убийствах. А здесь все не так. Как будто… смерти нет.
Судмедэксперт: Тогда как же труп? Или ты ожидаешь, что обгорелое тело вылезет из останков Тойоты, улыбнется и попросит прощения за беспокойство? Так что, нет ауры?
Полицейский: Есть. Она есть. Но это не смерть – тут что-то другое.
Судмедэксперт: Что?
Полицейский: Не знаю. Не пойму.
Судмедэксперт: Ты просто устал. Заработался (обнимает Полицейского за плечи). Давая двигать домой.
Полицейский: Да, конечно. (начинает уходить, останавливается)
Судмедэксперт: В чем дело?
Полицейский: Ты помнишь, там, на перекрестке. Мы там недавно проезжали. Там еще мальчишка цветами торговал. Мне ведь не показалось, верно?
Судмедэксперт: Вроде бы были цветы..
Полицейский: Надо будет купить букет. Моя Ханеле очень любит гвоздики, а ведь я так давно не дарил ей цветы.
Сцена десятая
Ася на авансцене. Мишка на кровати.
Ася: Что же было в нем, в том коротком сообщении, той невозможной телеграмме, что пробила непробиваемую стену и попала к адресату с такой точностью, как будто ее доставил самый лучший в мире почтальон? Теперь я понимаю, откуда Мишка знал обо мне такое, что я и сама не знала о себе. Все же тот колдовской информационный пакет был длиннее восемнадцати байтов. Было нем еще что-то помимо шести заветных слов.
Входят Ученые.
2-й Ученый: Вот что, Соня… Вам надо подписать кой-какие бумаги. (виновато) Это формальности, никуда от них не денешься.
Ася пожимает плечами, не глядя подписывает. Внезапно Мишка начинает вертеться на кровати. Поднимается на локтях. Ни на кого не смотрит.
Мишка: Соня?
Ася: Да… Это я.
Мишка падает головой на кровать.
Ася: Что происходит? Кто этот человек? И кто я? На эти вопросы нет ответа! Они судорожно копошатся внутри и рвутся наружу, грозя взорвать череп. Что это со мной? Сердце не бьется, дыхание сперло, воздух не поступает в легкие и помутилось в глазах. Сейчас я умру! Ну и пусть!
Мишка снова поднимается на локтях. Осматривается удивленно. Взгляд его останавливается на Асе.
Мишка: Аська!?
Ася с криком "А-а" бросается к нему. Затемнение.
Загорается свет. Мишка спит на боку, нервно дергается во сне. Ася сидит на стуле, держа его за руку. Ученые в углу. 1-й что-то пишет в ноутбуке, 2-й неподвижно смотрит куда-то.
Ася: Спи. Спи. Ты вернулся и теперь это просто сон, здоровый сон. Можешь даже немного похрапеть, если хочешь. Ты знаешь, а ведь я поняла, что такое это загадочное "перпендикулярное время". Это наше с тобой время. Сейчас оно ортогонально всему и всем: и этим двоим (показывает на Ученых), и тому милому таксисту, и доброму охраннику на входе, и маме, и даже детям. В нем, в этом времени сейчас только ты и я. Только ты и я. Ты спишь, просто спишь. Теперь я могу поехать домой, купить продукты, вытереть пыль, послушать музыку, просто посидеть молча. А когда ты проснешься, я снова буду здесь, с тобой, в нашем перпендикулярном времени.
2-й Ученый встает и порывается подойти с подписанными листками в руках. 1-й Ученый дергает его за рукав и уводит. Они идут вдоль сцены и у 2-го Ученого лицо становится напряженным и несчастным. Он идет все медленнее, останавливается и начинает злобно рвать подписанные Асей листки. Ася глядит на него не улыбаясь. 1-й Ученый улыбается, обнимает 2-го за плечи и уводит со сцены.
Песня: Триумфу неизменности не быть
Презрев всех мудрецов авторитет
Все в этом мире еще можно изменить
Необходимо лишь безудержно хотеть
Заметить времени связующую нить
На темном проблеске мгновения случайном
Безудержный момент остановить
Преодолеть, не уступить отчаянию
Мы снова обнаружим нас самих
И как бы это не казалось сложным
На том пересечение всех прямых
В том далеке, где все еще возможно
Гаснет свет. На сцене Прохожие. Медленно проходит Ася, не глядя ни на кого.
1-й Прохожий: Смотри! Ты видел ее?
2-й Прохожий: Кого?
1-й Прохожий: Эту женщину! Ты видел ее лицо?
2-й Прохожий: Лицо? Симпатичная, конечно. Но ничего особенного. Что с тобой?
1-й Прохожий: (оглядывается) Ничего. Ничего.
Песня: И вспоминая всплеск родных ресниц
Ты вырвешься, оставив осторожность
Сквозь всю непотревоженность границ
В тот странный миг, где все еще возможно
Прорвав невероятности тиски
В мистерию таинственных имен
Ворвешься ты наперекор и вопреки
Всей перпендикулярности времён.
Приговоренные к жизни
(старая версия)
Действие происходит параллельно в двух плоскостях:
Участвуют только два артиста
Главное действие происходит в больничной палате в Израиле. Рувен (Альгис) и Натан (Павел).
Интермедии. Освещается другой участок сцены и артисты переходят туда. В каждой интермедии один из артистов продолжает играть своего героя, а второй играет его оппонента. Таким образом Клокке играют оба по очереди. Играющий оппонента надевает соответствующий головной убор.
Действующие лица:
Альгис Вайткус (Рувен Файенсон), oн-же играет оппонентов Натана
Натан Йозефавичус (Павел Вуколов), он же играет оппонентов Альгисa
Действие 1-е
(Два матраса изображают койки в больничной палате. Кресло (для Натана). Альгис лежит на одном матрасе)
Альгис: Вы знаете, ко всему можно привыкнуть: и к пальмам вместо берез и к хамсину по субботам вместо дождичка в четверг. Вот только к отсутствию снега я никак не смог привыкнуть за 30 лет. Раньше мы садились в машину и неслись на Хермон каждый раз как по радио обещали снег. Неслись, или точнее, пробирались сквозь пробки. Но это было раньше… Однажды, то-ли в 92-м то-ли в 93-м снег лежал на Голанах целых два дня…
(поет)
Снег упал на базальтовый склон
…поседели дома
Я в недолгий мороз влюблен
..на Голанах – зима
Запорошенный шрам скалы
…снег не падает вниз
Лишь пятнают его следы
…обезумевших лис
Ночь разбрызгала белый свет
…на унылом плато
И звезда покивает вслед
…если что-то не то
Голубые сугробов горбы
…сторожат вдоль дорог
И таинственный свет луны
…необычен и строг
Но недолгий зимы покой
…не продлится и дня
Полдень выплавит солнца зной
…обнажится земля
И последний снежок зимы
…унесется один
Посылая глоток воды
…ожиданию равнин
Я безмoлвно печаль несу
…эта ноша легка
Снег упал на мою судьбу
..и не стаял…пока
(Прожектор освещает Натана. Он только что вошел)
Натан: Не помешаю?
Альгис: Мир входящему.
Натан: Мне сказали что вы сами хотели соседа. А то неудобно как-то. Была отдельная палата, а теперь....
Альгис: Все верно. Видите-ли – как-то неуютно умирать в одиночестве.
Натан: Ну что вы так. Выглядите вы совсем неплохо.
Альгис: Я тоже так думаю. Но у моих почек, знаете-ли, сложилось свое мнение. Впрочем, против трех-четырех месяцев они не возражают.
Натан: (растеряно) Извините.
Альгис: За что? Это вы извините, что так ошарашил. И, если не хотите соседствовать с умирающим, то я вас пойму и не обижусь.
Натан: Я вообще-то бывший военный, кое-где бывал и кое-что там видел. У вас-то, по крайней мере, руки-ноги на месте, простите за цинизм.
Альгис: Ой, да бросьте вы извиняться! Я хоть в армии и не служил, зато за 30 лет в стране тоже кое-что повидал.
Натан: Ну тогда позвольте представиться – Павел Семенович Вуколов.
Альгис: Очень приятно. Имя вроде не совсем еврейское.
Натан: Вообще-то я еврей по жене.
Альгис: Nobody is perfect
Натан: Что, позвольте?
Альгис: Да так, ничего…А здесь вы по какому поводу? Тоже последняя остановка?
Натан: Нет, мне вроде-бы приговор отменили. Теперь жду результатов анализов. (осторожно) Вот вы сказали "последняя остановка"?
Альгис: Еврейский юмор, знаете-ли.
Натан: Знаю, как не знать. Смех сквозь слезы. Только это и спасало нас в гетто.
Альгис: В гетто? В каком гетто?
Натан: В вильнюсском гетто…Про Понары слышали?
Альгис: (отворачивается, глухо) Кто-же не слышал.
Натан: (не замечая) Ну не скажите… Многие не слышали, а иным – все равно.
Альгис: (снова поворачиваясь) Тут иных нет. Но я не совсем понимаю. Вуколов Павел…Семенович? И вильнюсское гетто, (неуверенно) Понары. Как-то не очень…
Натан: Долгая история. Я ведь не всегда был Вуколовым.
Альгис: Я бы послушал долгую историю.
Натан: Это не так уж интересно, да и мне не не слишком приятно.
Быть жертвой – не самая приятная роль. Что может быть хуже?
Альгис: Наверное – быть палачом.
Натан: Ну это уже где-то за гранью, такое мне трудно себе представить…
Альгис: А вы пробовали?
Натан: Пробовал что?
Альгис: Представить себе то что чувствует палач.
Натан: Ничего он не чувствует. Откуда у него чувства?
(Альгис пристально смотрит на него) Ну нет, он конечно что-то такое…
Альгис: А что ощущал тот который повесил Эйхмана?
Натан: Это не одно и то же. Эйхмана следовало повесить.
Альгис: И исполнитель приговора искренне верил в это. А если те что стреляли в Понарах, тоже искренне верили, верили в какую-нибудь нелепую чушь. Во что только люди не верят по глупости…и по молодости.
Натан: (сердится) Так ведь можно все что угодно оправдать.
Альгис: Нет! Оправдать нельзя…невозможно. Разве что, пожалуй, можно попробовать понять. Но и это не обязательно.
Натан: Кого понять? Того кто хотел застрелить тебя только за то что ты еврей? Не хочу я его понимать и не буду.
Альгис: А вот если бы вы встретили сегодня на улице одного из тех, кто стоял там, в Понарах, над обрывом? Что бы вы сделали?
Натан: Я?
Альгис: Давайте упростим задачу. Пусть это будет не садист, получающий удовольствие от казни, вроде (замолкает, не договорив).
Натан: Вроде кого?
Альгис: Да нет, неважно. И пусть это будет не тот, кто подписывал…
Натан: Что подписывал?
Альгис: Приказы, конечно. Что с вами?
Натан: Нет, ничего. Продолжайте.
Альгис: Пусть это будет один из тех восторженных придурков что по глупости попали в Особый Отряд.
Натан: А вам ведь действительно не все равно. Мало кто слышал про Особый Отряд. Конечно, мне трудно представить себе такого придурка здесь, в этой стране, но разве что теоретически…
Альгис: Да, именно теоретически.
Натан: Вы конечно ждете чего-нибудь вроде – "Своими руками задушил бы поганца!!". Раньше, много лет назад я бы так и поступил. А теперь все оно перегорело что-ли. Не знаю. Наверное просто вызвал бы полицию и сдал его как можно быстрее чтобы не испачкаться.
Альгис: И вы бы даже не захотели спросить его?
Натан: Спросить? О чем?
Альгис: (приподнимается) Что-же это мы как не родные, все на вы и на вы. Я за 30 лет как-то отвык выкать. (драматическая пауза) Меня зовут… Рувен Фаенсон. Тоже из Вильнюса и тоже из гетто,
(Немая сцена. Натан пытается осознать сказанное)
Натан: Но ведь вся семья Фаeнсонов… У меня на глазах… Лейтенант Клокке.
Альгис: Все верно. Энрикас Клокке застрелил их…
Натан: (машинально) Выстрелил в затылок.
Альгис: Да, в затылок. Всем, даже младшим, даже детям… Всем, кроме Рувена. Мне он выстрелил в лицо… А еще там была семья Лошоконисов…
Натан: (прерывает) Но как же вы?
Альгис: ..ты
Натан: (машинально) Как же ты?
Альгис: Ты знал Рувена?
(Натан судорожно кивает)
Помнишь, как несколько еврейских семей, в слепом порыве ассимиляции, послали своих детей в литовскую гимназию? Там еще были Рувен Фаенсон и Натан Йозефавичус. Так ведь, Натан?
Натан: (отходит на шаг) Так это ты?
Альгис: Учитель Лошоконис рассадил их среди литовских детей. Натану досталось сидеть…
Натан: Альгис? Ты Альгис? Альгис Вайткус?
Альгис: Я был Альгисом Вайткусом.
Натан: И ты..
Альгис: Да, Альгис расстреливал людей в Понарах. Молодой, неопытный дурак.
Натан: Почему ты говоришь о себе в третьем лице.
Альгис: Не знаю. Мне так удобнее.
Натан: И ты убил Фаенсонов !?
Альгис: Нет, их убил Энрикас Клокке. А Альгис убил Лошоконисов.
-– Интермедия: Понары 1942. Альгис и Энрикас Клокке (кепи вермахта) –
Энрикас: Тебе следует называть меня Генрих а еще лучше – господин лейтенант.
Альгис: Слушаюсь, господин лейтенант Генрих.
Энрикас: Не юродствуй, а то забуду что мы учились вместе. Ты узнал учителя Лошокониса? Впрочем это я был у него лучшим учеником, а не ты.
Альгис: (в сторону) Лучшим учеником был ты, Натан, но оговорка Энрикаса вполне простительна, ведь он так старался быть лучшим.
(Энрикасу) Что он здесь делает? Да еще с женой и внуками?
Энрикас: Уже ничего. Он уже все сделал когда укрывал евреев. А теперь делать будешь ты. Помнишь, что следует делать с укрывателями?
Альгис: (без эмоций) Помню, господин лейтенант. Всех?
Энрикас: Да, всех.
Альгис: И детей?
Энрикас: И детей тоже. А ты что думал?
Альгис: (в сторону) Действительно, о чем же думал Альгис? Он уж точно не думал, что придется убивать своего учителя. И он не думал, что там будут дети. Похоже, он вообще не слишком думал.
Энрикас: А Рувена помнишь? Рувена Фаенсона. Именно его семью прятали Лошоконисы. Впрочем, Фаенсоны – это уже моя забота. А твоя – Лошоконисы.
Альгис: (в сторону) Вы когда-нибудь стреляли человеку в затылок? Они всегда падают вперед, так что при известной ловкости можно не запачкаться. Лишь бы ошметки мозга не брызнули во все стороны. Но и это легко отмывается. Госпожа Лошокойне стояла в начале строя, но Альгис первым убил старого учителя. Почему? Не знаю. В его так хорошо знакомую лысину трудно было не попасть. Потом пришел черед его жены. У нее были распущены волосы и Альгис увидел, что она давно не красилась, волосы были уже наполовину седые. Война, подумал Альгис, где сейчас достать басму. У Лошокойне была целая грива полуседых волос и Альгис боялся, что пуля пройдет через них минуя голову. Но он напрасно боялся – пуля вошла куда надо.
