Падший ангел

А если ещё взглянуть на это дело с практичной точки зрения – я просто напросто лишний рот.

И это самое главное.

Разбираться же в деталях никто не будет, и потому нечего рассчитывать на правосудие, на справедливость.

Я удивлен вообще, что будет суд, и охранники удивлены со мной.

К чему эта видимость законности, к чему все эти формальности?

Не проще ли пристрелить меня на задворках тюрьмы и там же похоронить, коли так всё плохо?

Но охранники пожимают плечами.

Мне в конце концов даже стало интересно, что будет на этом самом суде, пройдет ли он за несколько минут, в ходе которых лишь зачитают мое обвинение, вынесут скоропостижный приговор и уведут, пока не зашёл следующий кандидат на проверку добросовестности правосудия нашего режима, или же всё будет чин по чину, хотя не знаю, кто в нынешних обстоятельствах способен отвечать за такое – за такую идею.

Но, так или иначе, совсем скоро мое любопытство будет удовлетворено.

В субботу меня спросили, что бы я хотел на завтрак.

Да, перед судом.

И даже если это была шутка, что возможно, учитывая мрачное чувство юмора моих церберов, я отнёсся к ней серьезно, так как приговор, казалось, действительно не составляло труда предугадать, ибо кому я нужен на свободе?

Кому нужна справедливость, зачем разбираться со мной и тысячами моих соратников по несчастью, если можно просто одним росчерком пера приписать нас к изменникам и раз и навсегда забыть про нас, построив лицом к стене, предварительно порядочно накормив нас, для видимого ублажения собственной мелкой зачаточной морали?

Я выбрал пирожное и шампанское – отпраздновать соединение с богами, которых наше правительство так отвергает – объяснил я.

Меня молча выслушали и ушли.

Тюрьма закалила меня.

А может, просто измотала до предела, убив мою способность чувствовать, я ощущал себя привыкшим, готовым ко всему – этот в некотором роде воспитанный обстоятельствами стоицизм мне казался самым естественным, что со мной могло бы быть – таким же естественным, как мои глаза или же голос – будто мы неотделимы и незаметно сосуществовали всегда – даже если я не знал об этом.

В ночь перед судом я спал так крепко, как не спал никогда, на моей памяти.

Хоть из неё почти всё и вылетело, остались только размытые образы, самые яркие из всех.

Я спал без сновидений.

Наутро меня разбудил ворчливый охранник, который кинул на пол мою еду и, смерив меня взглядом из под кустистых бровей (в котором читалось осуждение), вышел за дверь.

Я сначала не мог поверить своим глазам – на подносе и правда лежало пирожное, и шампанское было – яркое и красивое.

Я не видел таких красок уже очень давно, и тем более не видел еды столь настоящей и искренней, какой мне казалась эта – в лучах рассветного солнца, она казалась неземной, походила скорее на пищу богов, чем на обыкновенные продукты, которые в другой стране не вызовут ничего, кроме беглого равнодушного взгляда – мне же, в Карниворе, в тюрьме, после стольких месяцев пайков и эрзацев, карточек и ненавистных граммовок, нынешний завтрак показался не то что роскошью, но стал чуть ли не самым запоминающимся и светлым воспоминанием за всю мою жизнь.

И хоть шампанское плохо сочеталось с кремом и ягодами (всё-таки, я не думал, что его действительно принесут и хотел лишь выразить в своём ответе горькую иронию), оно, тем не менее, было отменным.

Позже я узнал, что за эту трапезу я должен благодарить доктора – именно он отдал охранникам три выдержанных бутылки коньяка, чтобы они пронесли мне эту еду.

Также перед судом мне даже предоставили душ – в котором я не был несколько месяцев – и бритву, и я обнаружил, насколько зарос, и хотя вид мой тем не менее был немного безумен, глаза мои не оставляли сомнений в моем нынешнем состоянии покоя и благоразумия.

И, наконец, меня проводили в здание суда.

Впервые выйдя на улицу, я, сначала ослепнув от солнечного света, не мог понять, где нахожусь – настолько эта улица утратила свои привычные очертания, настолько сильно война прошлась по ней, уничтожив почти все – тюрьма уцелела чудом, остатки остальных же домов представляли собой разваливающиеся скелеты, наполненные сломанной мебелью, и периодически мы видели в них убитых с горя или фактически, оплакивающих свою участь и участь своих родных.

Я скоро должен был к ним присоединиться.

Машины у нас не было, поэтому мы шли пешком.

Единственный грузовик тюрьмы реквизировал Леонард, как я понял из болтовни конвоиров.

Когда мы подходили к зданию суда, я уже знал, как пройдет слушание.

Тут не было крыши – и всё же, внутри заседала комиссия, где-то раскопанный (буквально, наверное) судья, а в уголке подметала и пыталась избавиться от нескончаемого мусора какая-то усердная безразличная ко всему старушка.

Меня проводили к моему месту, где я с интересом присматривался к своим палачам и пытался угадать их настроение по выражению лиц, а также узнать хоть какие-то новости о том, что происходит в стране.

– Встать, суд идёт. – вяло, не поднимаясь, произнёс судья и так же слабо ударил молотком.

Какой же фанатик формальностей, подумалось мне и я усмехнулся.

Невероятно.

– Подсудимый Инерс, бывший журналист и корреспондент газеты Вести Карниворы, обвиняемый в… – тут судья, по всей видимости, делающий всю работу один, и без того начавший негромко, и вовсе перестал быть слышим и лишь что-то бормотал себе под нос, а потом, судя по всему, вообще погрузился в сон.

Мои конвоиры смешались, а другие члены комиссии переглянулись несколько раз, и в конце концов, самый смелый из них растолкал председателя.

Тот, через несколько минут, оклемавшись, некоторое время продолжал, разлепив глаза, но затем они у него снова закрылись.

Его попытались снова разбудить, но он отмахнулся от них, и лишь каким-то отчаянным жестом человека, который хочет, чтобы его оставили в покое, схватил молоточек и ударил им по столу.

– Виновен. – промямлил судья и снова погрузился в сон, в этот раз уже крепкий и незабвенный.

Члены комиссии вздохнули, развели руками и подписали всё, что надо.

– Завтра казнить. – Сказал самый смелый из них моему кивнувшему конвоиру и устало растянулся на стуле.

И наша скорбная процессия потянулась обратно.

Вечером меня навестил доктор, но беседа не клеилась, так как он почти всё время был где-то не здесь – и рассеянно отвечая на мои вопросы, он лишь кивал время от времени, бывший ещё более задумчивый, чем обычно, но внезапно он как будто очнулся и вперил в меня свой взгляд.

– Вы не должны умирать, – чётко и проникновенно заговорил он, пронизывая меня своими глазами. – Вы должны жить, должны и дальше быть вестником правды, пусть даже вас никто и не будет слышать, но в дальнейшем, впоследствии – ваше имя будут помнить, называть, вы войдёте в историю, и будете примером для узников совести, принципиальных и смелых, честных людей, – Здесь я попробовал его перебить, напомнив, что я сижу не за свои убеждения, однако он нетерпеливым жестом прервал меня и продолжал, – Вы будете факелом, маяком во тьме, единственным, кто не боится сказать правду, и единственный, кто имеет такую возможность и достаточную силу пера и мастерство обращения со словом, чтобы если не показать нашей стране, какую они совершили ошибку, то хотя бы сделать так, чтобы они задумались, или посадить хоть одно зерно сомнения в их души, и, быть может, когда оно прорастет, наши граждане станут хоть немного сознательнее, и поймут, наконец, как они были глупы и слепы, и вы сможете утешить себя, придать своей жизни смысл, – лихорадочно говорил доктор, – я искренне верю, что это ваше предназначение в нашем больном, сломанном, ирреальном мире. Что бы вы ни делали, обещайте мне, что выживете, что будете делать всё, чтобы пролить свет на зверства этих дикарей и бесов, обещайте мне это ради моей дочери!

Казалось, он помешался. Но тем важнее было дать ему то, что он просит, хотя снизошедший на меня фатализм и снимал с меня ответственность за мои решения, я не хотел подводить врача, хотел отплатить ему за его доброту, почтить память его семьи, поэтому, даже несмотря на то, что завтра мне предстояла казнь и на горизонте упрямо маячила смерть, уже ставшая мне скорее другом, чем врагом, и я не собирался препятствовать своему попаданию на небо, я от всей души заверил его, что я исполню его поручение, если бог дарует мне возможность для этого.

Он, казалось, был удовлетворен и возбуждение прошло, хотя струйки пота, стекавшие по его лицу, всё ещё не испарились. Он схватил меня за руки.

– Бог даст. Будьте уверены, бог даст.

И, озарённый какой-то навязчивой идеей, так же лихорадочно, как и говорил, он вскочил и скрылся быстрее, чем я успел с ним попрощаться.

Я подошёл к окну.

На небосклон всходила луна.

Это последняя луна в моей жизни, думал я.

Завтра всё кончится, и ничего страшного или плохого в этом нет.

Так закончится мой странный путь, несколько смущающий своим скомканным финалом, но, тем не менее, если посмотреть на это более абстрактно, то…

Не могу не признать себя удовлетворённым.

Пусть будет так, как оно будет.

А там посмотрим.

И, провожаемый такими мыслями я лёг спать.

Спалось мне хорошо, но внезапно сон прервали, даже раньше, чем надо было, и хотя я готов был умереть, выспаться я тоже хотел и потому пришлось гасить мне в душе свое недовольство, в согласии со своим новым философским мировоззрением, но когда охранник открыл дверь, он не швырнул в меня миской и даже не повёл меня на расстрел.

Он остался стоять в дверях и смотреть на меня озадаченным взглядом, настолько, что во мне даже проснулся интерес, пусть и слабый, чем, мол, обязан.

Он закашлялся и произнёс: Вы свободны, сэр.

И подал мне мою одежду.

– Вас оправдали. Сверху.

И, всё ещё не понимая ничего и совсем смешавшись, он, козырнув, вышел.

8

А сверху купол – жилище ангелов,

Где солнечный свет в стёклах множится.

Здесь быть и гробнице моей

Из базальта прочного; окончу путь свой

Роберт Браунинг

Я вышел на улицу, одевшись в свой старый костюм.

Я решительно ничего не понимал, так же, как и охранник, но ничему уже не удивлялся, и единственное, что меня неприятно покалывало, помимо того, что я не знаю, почему внезапно ленивый судья передумал, так это то, что мой путь не окончен, и неизвестность пугала меня, потому что впереди меня могло подстерегать что угодно, и я предпочел бы видеть там смерть, и знать, когда она наступит, нежели пустые пока годы жизни, не зная, чем их наполнить, и боясь больших и длительных страданий, чем мне мог причинить расстрел, навеки освободив меня от ответственности принимать решения.

Но ответ на первый вопрос, я получил, едва выйдя из тюрьмы.

На улице меня ждал доктор, весь сгорая от нетерпения, и как только я показался на свет, он просиял и даже обнял меня, хотя я был несколько растерян подобным проявлением чувств, он весь лучился, как объяснил потом, тем, что спас меня.

Но когда я попытался узнать, каким образом он вытащил меня из застенка, его лицо омрачилось и он замолчал, но я уже знал и без того.

– Вы заключили сделку с дьяволом.

Он кивнул.

– Чтобы с его же позволения его уничтожить.

– Вы переоцениваете мою способность бороться с демонами, доктор.

Он окинул меня испытующим взглядом.

– Даже если так, даже если я заблуждаюсь… Какой у нас есть ещё выбор? Ведь даже самое крохотное выступление против зла есть то, что и должен делать человек, предпринимать, видя несправедливость, пытаться положить этому конец, это ведь и есть сила, направленное во благо, и преступно, имея силу, не использовать её во благо другим, её не имеющим.

– Но право… Почему вы так уверены, что я ею обладаю?

Он пожал плечами.

– Я в вас верю. И опять-таки, – он посмотрел на меня, – какой у нас выбор?

К нам подъехала машина.

– Она отвезёт вас к Леонарду. – сказал доктор. – Помните, что вы обещали мне, и помните, что я сказал вам.

– Поехали со мной. – попытался предложить я, но врач остановил меня движением руки.

– Я благословляю вас и прощаю за связь с дьяволом, так же как прощаю себя. Но сам в этом участвовать не могу. Моя роль в этой истории окончена, и единственное, что мне остаётся, это уйти, и не быть вашим якорем и слабостью, если только в этот раз я не переоцениваю себя.

Вы не должны быть ни в чем ограничены, и не должны ни за кого бояться. Вы справитесь и выдержите эту схватку. Удачи вам. Не вспоминайте обо мне.

Доктор дал знак водителю, и машина тронулась, в то время как он остался одиноко стоять на обочине, в клубах пыли, потяренно глядя нам вслед.

А машина тем временем покоряла холмы за холмами, и мы мчались на невероятной скорости, минуя заброшенные деревни и разрушенные города.

– Куда мы едем? – спросил я у водителя.

– В новую столицу. Пророк перенёс её. – Ответил он мне, не отрываясь от дороги.

Пророк.

Неплохо.

Сделать такую карьерную лестницу от лейтенанта до человека, определяющего, в каком городе будет находиться столица и по щелчку пальцев освобождающего смертников из лап Морригана, и всего за несколько месяцев!

– Какие последние новости?, – спросил я. – как идут дела на фронте и что, черт возьми, происходит в стране?

Он глянул на меня, но видимо, сообразил, что я в тюрьме стал далеко не самым информированным человеком, и в двух словах объяснил.

Война идёт плохо, и инициатива уже у Гераса.

Народ были крайне недоволен властями, сложившейся обстановкой на фронте и внутри страны, и, как некое воплощение их самых сокровенных чаяний, как посланец богов, из ниоткуда возник Леонард, то есть, пророк.

Люди пошли за ним, словно мухи на мёд, и ему не составило никакого труда поднять вооруженное восстание, и, пользуясь своей популярностью и тяжёлой ситуацией на фронте, обратить оружие против соотечественников.

Правительство почти не оказало сопротивления – не могло.

Их солдаты тысячами бросали оружие и переходили на сторону Леонарда, и эта война была выиграна ещё до ее начала.

Таким образом, всего за 50 дней никому не известный дотоле лейтенант стал главой страны, который прямо сейчас возвращается с фронта, отдав приказания и ликвидировав кризис.

Чего чего, а такого я не ждал.

И он, как будто прочего мало, ещё и помнит меня.

И сразу промелькнула мысль, а попробует ли он меня подкупить?

Причем на одной чаше весов будет работа на него, а на другой…

Видимо, смерть?

Хотя я не знаю с какой целью вызволять человека из заключения чтобы убить его при других обстоятельствах.

Но видимо, он действительно будет рад, если один из крупнейших репортёров страны будет работать на него.

Вот только он не будет, и в то же время мне все равно предстоит встреча с Леонардом.

Я раздумывал над этими поворотами судьбы, когда водитель затормозил у какой-то деревеньки и пошёл за бензином.

За время его отсутствия к машине подбежали крестьянские дети и облепили её, и хотя со мной они не разговаривали, шалили они так, же как всегда.

Война их не затронула, или почти не затронула.

Они залезли на место водителя и я им дал свой портсигар, найденный в своей куртке и пропущенный охранником – импортный и серебряный, я его привёз из Индии, и ребятишки восхищённо вертели его в руках, а когда я им показал, как разжигать огонь, даже почувствовал себя Прометеем, что просвещает простодушных, но любопытных скифов.

Внезапно их окликнула девушка – молодая и миловидная, они сбежались гурьбой к ней, робко оставив портсигар на сиденье.

Я показал его ей, намекая на то, что играл с ребятишками, и она улыбнулась мне, проводила детей в дом а затем вернулась и предложила мне стакан молока.

Я от всей души поблагодарил её, так как из-за быстро следующих друг за другом событий позабыл о голоде и жажде, и только сейчас понял, насколько я устал и проголодался.

Она была похожа на добрую нереиду – и я уж не знаю, почему у меня возникла такая ассоциация, но, примеряя это слово к ней, и подивившись тому, насколько оно к ней подошло, я так и стал её называть, а она лишь улыбалась в ответ.