Уйти, чтобы вернуться

– Умоляю, больше ни слова! Уходи. Ступай к себе, куда хочешь, только уйди. Ступай вон!

Эндрю подался было к ней, но она отстранилась, попятилась в спальню и бесшумно закрыла за собой дверь.

Грустный вечер. Моросящий дождик. Намокший свадебный костюм, поднятый воротник. Эндрю шел по Манхэттену, пересекая его с востока на запад, торопясь вернуться в свое жилище.

У него уже раз десять возникало желание позвонить Саймону, сознаться в своей непоправимой глупости. Но, хотя он всегда воображал, будто ему все нипочем, он все же боялся суда своего лучшего друга, поэтому не спешил ему звонить.

Столько же раз ему хотелось посоветоваться с отцом, отправиться к родителям и все им выложить. Услышать уверения матери, что все рано или поздно утрясется, что лучше признать, что брак – ошибка, чем обрекать себя на жизнь во лжи. Вэлери будет ненавидеть его год, ну, несколько лет, но в конце концов все равно его забудет. Такая потрясающая женщина недолго пробудет одна. Раз она – не женщина его жизни, то и он, вероятно, – не ее мужчина. Он еще молод, и, хотя некоторые моменты собственной жизни кажутся ему невыносимыми, со временем они превратятся просто в неприятные воспоминания. Эндрю очень хотелось ощутить прикосновение материнской ладони к его щеке, отцовскую руку на своем плече, услышать их голоса. Но родителей Эндрю больше не было на свете, и вечером после собственной свадьбы он чувствовал себя, как никогда, одиноким.

“Когда дерьмо попадает на вентилятор, все вокруг оказывается в дерьме”. Это была любимая поговорка Фредди Олсона, его коллеги по редакции. Именно ее Эндрю до одурения твердил про себя все воскресенье, правя статью. Рано утром он получил электронное послание от главного редактора, не пожалевшей похвал для проведенного им журналистского расследования. Оливия Стерн утверждала даже, что он принадлежит к числу лучших газетчиков, с которыми она познакомилась за долгое время, и считала своей удачей, что поручила это расследование именно ему. Тем не менее она вернула ему статью с целой кучей исправлений, подчеркиваний, сомнений в его источниках информации и подлинности приведенных им фактов. В его статье содержались серьезные обвинения, и юридическая служба, без сомнения, потребует обоснований для каждого слова.

Но разве он стал бы так рисковать, если бы считал для себя возможным привирать? Потратил бы половину зарплаты на подкуп, начиная от барменши в своем задрипанном отеле и кончая достоверными, пусть и немногословными информаторами? Рисковал бы нарваться на драку в пригороде Буэнос-Айреса, скрывался бы от субъектов, преследовавших его два дня подряд, плевал бы на то, что может угодить в тюрьму? Жертвовал бы ради своего расследования личной жизнью, если бы был любителем, а не профессионалом? Весь день он негодовал, приводя в порядок свои записи.

Оливия заканчивала свое письмо новыми поздравлениями и пожеланием пообедать с ним в понедельник. Раньше с ней такого не случалось. В другое время Эндрю принял бы такое приглашение за намек на ожидающее его повышение, а то и на премию, но сейчас, пребывая в крайнем унынии, он ни на что хорошее не надеялся.

Вечером в его дверь громко постучали. Эндрю решил, что это папаша Вэлери, явившийся, чтобы с ним расправиться, и открыл дверь чуть ли не с облегчением: хорошая трепка, возможно, избавила бы его от чувства вины.

Но это был Саймон, бесцеремонно его оттолкнувший и шагнувший в дверь.

– Лучше скажи, что ты этого не делал! – гаркнул он, подходя к окну.

– Она тебе звонила?

– Я – ей. Хотел, видишь ли, завезти вам свадебный подарок, но боялся вас побеспокоить, нарушить любовную идиллию. И просчитался.

– Что она тебе сказала?

– Сам как думаешь? Ты вдребезги разбил ей сердце, она ничего не понимает, кроме того, что ты вытер об нее ноги, что разлюбил. Зачем было жениться? Почему было не отказаться заранее? Ты поступил как последний мерзавец.

– Это потому, что все вы убеждали меня ничего не говорить, ничего не делать, ходить с закрытыми глазами! Все мне втолковывали, что мои чувства – всего лишь плод воображения.

– Кто это – “все”? Ты откровенничал с кем-то еще, кроме меня? У тебя что, любовь с первого взгляда к новому лучшему другу? Собрался и меня бросить?

– Не валяй дурака, Саймон. Я поговорил со своим портным.

– Час от часу не легче… Не мог подождать месяц-другой, хотя бы дать ей и себе шанс? Что такого важного произошло вчера вечером, что ты все одним махом погубил?

– Я не смог заняться с ней любовью, а Вэлери слишком проницательна, чтобы поверить в простую неудачу. Хотел все знать – получай.

– Нет, этого я бы предпочел не знать, – ответил Саймон, рухнув на диван. – Вот мы и приехали!

– Мы?

– А как же! Я так с тобой породнился, что мне тоже худо. В конце концов, я оказался свидетелем при заключении небывало короткого брака.

– Метишь в Книгу Гиннесса?

– Как тебе такая мысль: пойти извиниться, сказать, что все это – мимолетный приступ идиотизма?

– Я перестал себя понимать. Знаю одно: таким несчастным я еще никогда не был.

Саймон отправился на кухню, принес оттуда две откупоренные бутылочки пива и протянул одну Эндрю.

– Я переживаю за тебя, старик, переживаю за нее, а больше всего – за вас обоих. Если хочешь, можешь пожить недельку у меня.

– Зачем?

– Чтобы избежать одиночества и мрачных мыслей.

Эндрю поблагодарил Саймона, но, поразмыслив, решил, что мрачные мысли в одиночестве будут ему сейчас полезнее. Невелика кара по сравнению со страданием, которое он причинил Вэлери!

Саймон положил руку ему на плечо:

– Помнишь анекдот о подсудимом, который убил обоих родителей и просил о снисхождении по причине своего сиротства?

Эндрю вытаращил глаза, а через мгновение друзья разразились таким хохотом, какой может рождать только дружба и только в наихудшие моменты жизни.

В понедельник у Эндрю состоялся обед с главным редактором. Оливия Стерн выбрала ресторан подальше от редакции.

Никогда еще она не проявляла такого интереса к его статьям. Никогда не задавала столько вопросов об использованных им источниках, о встречах, о способах расследования. Не притрагиваясь к своей тарелке, она слушала его рассказ о командировках в Аргентину – так дети слушают рассказы взрослых о захватывающих событиях. Дважды Эндрю был готов поклясться, что Оливия Стерн вот-вот пустит слезу.

Обед завершился рукопожатием, благодарностью за исключительную работу и предложением написать на эту тему книгу. И, только выходя из-за стола, она сообщила о своем намерении задержать еще на неделю публикацию его статьи, чтобы в ближайшем номере разместить ее рекламу на первой полосе, а саму статью развернуть в следующем на целых две. Это был, возможно, еще не верный Пулитцер, но все равно знак отличия, который непременно повысит его реноме в журналистской среде. В ответ на вопрос Оливии (не предполагавший возражений), найдется ли у него материал, чтобы увеличить статью до такого размера, Эндрю заверил ее, что он немедленно засядет за работу.

Он и так собирался посвятить всю неделю только работе. Приходить в редакцию пораньше, довольствоваться на обед сандвичем прямо за письменным столом, засиживаться допоздна и разве что разок-другой поужинать в компании Саймона.

Эндрю не отклонялся от этой программы. Небольшое нарушение, правда, все же произошло. В среду, выйдя из редакции, он испытал острое чувство дежавю. На углу 40-й улицы он как будто снова увидел через заднее стекло стоявшего у тротуара внедорожника лицо своей незнакомки из “Новеченто” и бросился туда со всех ног. На бегу он выронил папку, и страницы со статьей рассыпались по тротуару. Пока он их подбирал, пока выпрямлялся, машина успела исчезнуть.

После этого Эндрю решил проводить вечера в “Новеченто”: вдруг он снова повстречает там женщину, не дающую ему покоя? Раз за разом он тщетно дожидался ее там и возвращался домой раздосадованный и обессиленный.

В субботу с почтой доставили письмо: на конверте он разглядел знакомый почерк. Он оставил письмо на столе, решив не прикасаться к нему до тех пор, пока не закончит статью, которую с нетерпением ждала Оливия Стерн.

Отправив текст статьи главному редактору, он позвонил Саймону и соврал, что у него еще полно работы и их привычная встреча субботним вечером отменяется.

Потом уселся в гостиной на подоконник, набрал в легкие побольше прохладного воздуха и приступил наконец к чтению письма Вэлери.

Эндрю!

Это первое воскресенье без тебя с тех пор, как мы в юности расстались, и оно мне дорого далось. Я сбежала в семнадцать лет, ты – почти в сорок. Как мне заново научиться не знать, как ты живешь? Как заново научиться жить, когда я тебя не слышу?

Я боюсь своих воспоминаний о твоем мальчишеском взгляде, о звуке твоего мужского голоса, дарившего мне радость, о стуке твоего сердца, когда я клала руку тебе на грудь, слушала, как ты спишь, и не боялась ночи.

Потеряв тебя, я лишилась любовника, любимого, друга и брата. Долгий же траур мне предстоит!

Желаю тебе чудесной жизни, хотя иногда желаю тебе смерти – так сильно ты меня заставил страдать.

Я знаю, что где-то в этом городе, по которому я брожу одна, дышишь ты, а это уже немало.

Подписываюсь под этим письмом, выводя в первый и в последний раз слова “твоя жена” – вернее, та, которая пробыла ею всего один грустный день.