Записки сумасшедшего велосипедиста

Это просто жизнь. Философия, конечно, но куда от неё денешься. Город Тель Авив, В тени 28 градусов. Влажность чуть меньше, чем в аквариуме. На мне мокрое всё – от футболки до штанов. Чтобы чувствовать себя нормально, представляю себя рыбой. Такая огромная рыба гоняет на велосипеде и развозит еду. А кажется, что вокруг все сухие. Едешь с ними в лифте, стыдно, что ты – рыба, а они сухие. Возвращаюсь домой. Кондиционер, фейсбук, душ, кофе с сигаретой. Да, кстати, признаюсь себе, что вся эта писанина очень помогает мне. Даже не представляешь, приятель, как важно мне выплёскивать всё это на бумагу, говорю я себе. Ну, если кто будет читать, пусть не обижается, что, мол, я вот это просто сливаю. Моя психотерапевт знает цену таким вещам. Говорит, что ничего не пропадает втуне и тому подобное. Ну что же, посмотрим…

– 6. Призрак Сталина

–

Утром, когда тело уже несётся на велосипеде с горки в сторону Биржи, а дух ещё не проснулся, я почему-то опять обращаю внимание на всякую ерунду. Вот угол Хашмонаим и Арлозоров. Русский парень прощается с девушкой, она уже отбегает в сторону остановки, но вдруг оборачивается, бежит назад, обнимает и целует его. И всё это кажется мне таким милым в утреннем мареве… Он деланно-сердито говорит ей: «давай, давай уже, вон автобус», и она снова бежит через дорогу. Ну он и скотина. Отличная девчонка, высокая, чуть ярко накрашенная, со светлыми волосами, в длиннющей юбке. Лицо весёлое такое, задорное. Я пролетаю мимо них, но переживаю все возможные чувства. Мог бы и поласковей с такой девочкой-то. В голове у меня всплывает сцена из фильма «Свой среди чужих. Чужой среди своих». Там, где в конце Шилов тащит на себе раненого ротмистра с чемоданом золота. Белогвардеец просит хоть одним глазком увидеть содержимое, золото сносит ему крышу, и он давай уговаривать этого чекиста, что, мол, вон граница, что это – одному, но Шилов непреклонен. Тогда этот Кайдановский весь в крови, с растрёпанной головой, трясётся бедолага и шепчет: «Г-споди…». Честно так шепчет, настоящая молитва у него выходит, а потом уже срывается и орёт:

– Г-споди! Почему ты помогаешь этому… кретину, а не мне?!

Закрывает лицо руками и плачет. Мне тоже хочется так сделать, но я вдруг вспоминаю, что лечу на бешеной скорости по трассе сквозь пробки, чуть не задевая рулём зеркала застрявших машин, вниз, под откос, к самой Бирже. Страшно становится до чёртиков. Всё-таки тело умнее души. Я витаю в своих мирах, а оно делает своё дело. Один раз я нёсся также, совсем как псих по каким-то трущобам, и вдруг на пути железная труба прямо на уровне шеи. Я думал обо всём на свете, только не о дороге, заметил её в последний момент, тело само среагировало, пригнулось, и я вихрем прямо под той трубой пролетел. Как в мультиках. Только через несколько секунд понял, что произошло. И сейчас вот похожее. Вообще, я лётчиком родился, только крылья оборвали.

«О, Владыка Вселенной! – кошусь наверх, – если бы ты дал мне такую малютку, уж я бы её лелеял, как полагается.

Тут звонит мой начальник, чтобы дать первые адреса на сегодня.

– Привет, всё нормально?

– Привет, Рами. Если бы ты только её видел… Здесь, на перекрёстке, с хемулем каким-то. Так вся и пляшет вокруг него.

– Русская?

– По ходу. Хемуль русский. Он с ней, как в ГУЛАГе обращается. Разве я бы так себя с ней вёл?

– Если бы она с тобой была, хрен бы так вокруг тебя плясала. Идёшь к женщине – бери плётку.

– О, Рами, ты читал Ницше?

– Давай-ка поспокойней, ты мне живым нужен пока. Сначала двигай в индийский ресторан на Заменгофф…

Ну и давай мне указания давать. Я их, не слушая, запоминаю почему-то. И чего я так разволновался? Пробудили они во мне воспоминания нехорошие. На одной шестой части суши многие так свою любовь выражали. Тётка моя, не тем будь помянута, тоже любила уж очень по-своему. Чем сильнее любила и жалела, тем больше лаяла. Именно лаяла. Не умела она по-другому. И её так, наверное, воспитывали, и тех, кто её воспитал. А с чего всё началось, интересно? У меня взяло лет двадцать её язык перевести. Закаляй детей жёсткостью, и им будет легче в жизни – вот и всё воспитание. Как я сам на людей не кидаюсь?

– 7. Господин Розовая Ветка

–

Чем ближе к южному Тель Авиву, тем больше неприятных ощущений. Где-то прочитал, что в Швеции, Норвегии, Франции есть целые анклавы, где живут только босые бородачи в халатах. У нас есть похожий район. Им даже на ислам плевать, просто чёрные люди в блестящих рубашках на электрических велосипедах. Они привезли Судан с собой, и теперь Южный Тель Авив выглядит, как какой-нибудь Хартум. Даже приличные улицы, примыкающие к этим трущобам, уже источают неблагополучие. Еду на Эхад Аам, 9. Это был такой писатель, Ошер Гинзбург. Ни в Б-га, ни в чёрта не верил. Один Ребе после встречи с ним сказал, что, если бы он участвовал в прохождении Красного моря с Моисеем, то и этому искал бы рациональное объяснение. Ну конечно, родился-то он в Киевской губернии, ленинская закалка. Но вот парадокс – единственный религиозный район Тель Авива – двор Старого Бельзского Ребе – находится именно на улице имени этого сионистского писателя. Насмешка истории – как Мессершмит-109 со звёздами Давида в музее ВВС в Хацерим.

Подъезжаю к нужному адресу и вижу, что посылка на этот раз для господина Розенцвейга – этот всегда даёт чаевые, долго роется в потёртом кошельке, задаёт всякие вопросы, чтобы не скучно было ждать. Уже на входе в Башню Мира (Мигдаль аШалом – огромное офисное здание 80-х годов) у меня всегда странное ощущение, причину которому я не нахожу. Я не люблю лобби этих небоскрёбов, но охрана сразу видит – рассыльный и вопросов не задаёт. Монументальные резные двери светлого дерева адвокатской конторы «Вольфсон» чуть приоткрыты. Внутри слева сидит приветливая секретарша, не какая-нибудь вертихвостка, а приличная такая кудрявая женщина, как говорил барон Пампа. С красавицами я всегда мнусь, а с этой мне очень спокойно. Я здороваюсь и медленно, словно заклинание, произношу фамилию клиента: Розенцвейг. Звучит потрясающе, сразу мысли о тамплиерах, розенкрейцерах. Эта умница мне с улыбкой рукой показывает: по коридору, мол, налево. Она всегда внутрь пройти просит, потому что знает, что господин Розенцвейг даст чаевые. Благодарю её и прохожу внутрь этих великолепных чертогов. Это уже не суетливая фабрика адвокатов на Вайцман, это целый адвокатский храм, тихий, спокойный, уютный и красивый. Мягкое ковровое покрытие заглушает звук моих шагов. Везде всё то же светлое дерево, стеклянные перегородки, ковры и статуэтки под колпаками, людей почти не видно, все обедают или так здесь всегда, уж не знаю. А вот и сам почтенный Розенцвейг из кабинета выходит. Ему дет восемьдесят, он высокий, сутулый, в коричневой рубашке, заправленной в серые штаны. Чёрная кипа лежит на голове, как вековое пророчество, не от её ли тяжести он так сутулится? Его фигура, его улыбка вызывает у меня немедленное уважение, чуть ли не трепет какой-то. Интересно, если бы он никогда не давал чаевых, я также к нему относился? Кто знает? Но он непоколебим. Просит меня пройти в его маленький кабинет, медленно садится за стол, достаёт потёртый кошелёк, такой с металлическим ободком, как у бабушек на рынках, начинает копаться в нём. Спрашивает, сильно ли мне жарко. Я улыбаюсь, потому что сухая на мне только кипа. Но он мне нравится, всегда вот так спрашивает что-то, чтобы мне не скучно ждать было. Я ставлю пакет с едой на стеклянный столик, интересуюсь, как дела у него. «Слава Б-гу,» – говорит, протягивает мне червонец. Бережно беру монетку и желаю ему «бсуройс тойвойс» – нарочно с ашкеназским акцентом, чтобы не подумал, что, не дай Б-г, я френк какой-то, ну типа восточный еврей. Не то, чтобы я сильно их не люблю, просто быть таким не желаю. А загорел я так. Что меня уже за йеменца принимают. Так-то я немного расист, конечно. В личной беседе с человеком, на меня непохожим, я, конечно, этого не покажу из вежливости, но сам с собой очень даже, да простит меня Г-сподь.

Примечания