Самоубийство

– Да, разумеется! – взволнованно сказала Люда. – Ох, не люблю, скверные стишки.

– Это стихи великого поэта, невежда!

– А все-таки скверные. Давай послушаем отсюда, чтобы не мешать божественному хору.

Он остановился. Люда остановилась неохотно. Ей хотелось самой пить и петь. Ленин высоко взмахнул брошюрой, прокричал: «Так, братцы, валяйте!» и опять запел. Хор подхватил:

…Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках на железной цепи,
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой ночуя в степи…

– Знаешь что, пойдем стонать под овином домой, – сказал Джамбул.

– Ни за что! – ответила Люда. – Ни за какие коврижки!

– Я тебе коврижек и не предлагаю. Но гадко слушать. Зачем люди поют, если не умеют?

VII

В поезде после границы был небольшой спор – где остановиться в Петербурге. Джамбул предлагал «Европейскую». Когда у него были деньги (а они бывали у него почти всегда), он ни о какой экономии не заботился. Хорошие гостиницы и рестораны, еще больше дорогие костюмы, галстуки, тонкое белье улучшали его настроение, и без того обычно очень хорошее.

– Нет, не хочу. У меня ведь нет богатого отца, – сухо отвечала Люда. – Ох, не похож ты на русского революционера.

– Я и не русский революционер, – сказал он. Теперь это подчеркивал все чаще.

– Знаю, слышала. Остановимся в какой-нибудь недорогой гостинице.

– Пожалуйста. Хоть в ночлежке, – согласился он. В последнее время во всем ей уступал. – Я могу жить и как кинто.

– Зачем как кинто?

Прежде Люда часто его себе представляла в наряде джигита, при украшенной золотом и серебром гурде, в бешмете и в чувяках; вспоминала такие слова, известные ей по романам. Иногда ему это говорила. «Да это для меня самый естественный костюм. Такой носили все мои предки», – отвечал он.

Они выбрали гостиницу, среднюю между «Европейской» и ночлежкой. Там оказался знакомый: начинающий журналист Альфред Исаевич Певзнер, благодушный, веселый человек. Он в том же коридоре снимал крошечную комнату. Всего с полгода тому назад приехал из провинции в Петербург, но уже имел связи, знал все, что делается и в «сферах», и в левых кругах, и в правых кругах. Печатал репортерские заметки в либеральных газетах, – революционные недолюбливал. Пока зарабатывал мало, но как раз только что получил в большой газете должность репортера. Подписывался буквой П. и придумывал себе псевдоним.

– Как вы думаете, «Дон Педро» это хорошая подпись? – спросил он Джамбула, который, как и Люда, охотно с ним болтал.

– Превосходная! – ответил Джамбул. – Однако, по-моему, «Дон Педро ди Кастильо Эстрамадура» было бы еще лучше.

Певзнер благодушно махнул рукой.

– Хотите с Людмилой Ивановной побывать в Государственной Думе? Я всех там знаю и на сегодня легко получу для вас билеты. Теперь наплыв уже меньше, чем был в первые дни.

– Говорят даже, что это богоспасаемое учреждение скоро прихлопнут, – сказал Джамбул.

– Типун вам на язык! На днях кто-то из кадетов назвал самую эту мысль кощунственной.

– Отчего же не повидать такую святыню? Ведите нас туда.

Заседание оказалось скучноватое. Знаменитые кадеты не выступали. Ругали правительство серые крестьяне, трудовики. В ложе министров был только министр внутренних дел Столыпин, о котором уже много говорили в России. Но он тоже не выступал и скоро уехал. Люда, опять оживившаяся в Петербурге, была довольна, что попала в Думу: еще никогда ни в каком парламенте не была. Певзнер показал ей Столыпина.

– Восходящая звезда на бюрократическом горизонте! Оратор, что и говорить, прекрасный. По слухам, скоро будет главой правительства.

– В самом деле осанистый, импозантный человек. И сюртук ему к лицу, это бывает редко, – сказала Люда. – Жаль, что зубр.

– Он только полузубр.

– Ох, и скука в этой «Думе народного гнева», – зевая, сказал Джамбул.

– Муромцев сидит на председательском кресле, как Людовик Четырнадцатый на троне. Нет, Государственную Думу не разгонишь. Слухи об этом, вы правы, идут. Я могу вам даже сообщить, как революционеры решили на это ответить. Они чудовищным по силе снарядом взорвут Петергофский дворец, – шепотом сказал Певзнер.

Люда признала, что в Финляндии «износилась», и заказала себе два платья, – одно из них вечернее, хотя никаких «вечеров» не было и не предвиделось. К обеду надела дневное, недорогое, но, она знала, очень удачное. Вопросительно взглянула на Джамбула. Он даже не сразу заметил, что это новое платье. «Прежде тотчас замечал! – отметила Люда. – И хуже всего то, что мне все равно, нравится ли оно ему или нет. Да, идет дело к концу, и мне тоже все равно. Или почти все равно».

Дня через два Джамбул вернулся в гостиницу взволнованный и сердитый. Люда таким его не видела.

– Что случилось?

– Случилось то, что мне сегодня передали совершенно невероятную историю! О Ленине! Помнишь, ты мне рассказывала, что ты у твоих Ласточкиных – или как их там? – встречала двух молодых революционеров со странными фамилиями: Андриканис и Таратута?

– Не встречала, а один раз встретила. Так что же?

– Представь себе, говорят, что Ленин их женит на двух сестрах Шмидт. Это племянницы Саввы Морозова, богатые купчихи.

– То есть как Ленин «женит»? Зачем?

– Эти господа обещали ему, что если женятся, то отдадут приданое партии!

– Не может быть!

– Мне сообщили из достоверного источника. Я тоже не хотел и не хочу верить. Ленин на многое способен, но все-таки не на такую гнусность. И таких революционеров, которые женились бы на приданом, без любви, по-моему никогда не было. Ведь это граничит уже с сутенерством.

Люда смотрела на него смущенно, точно она отвечала за Ленина и за обоих женихов.

– Все-таки не надо преувеличивать, – нерешительно сказала она. – При чем тут сутенерство? Некоторые революционеры теперь занимаются экспроприациями, как Медведь. Это еще гораздо хуже.

– Это в сто раз лучше! – ответил с бешенством Джамбул. – Неужели ты этого не понимаешь? Тогда мы с тобой разные люди!

– Мы действительно разные люди. Я в этом ни минуты не сомневалась, – сказала Люда. Ей, однако, понравилось его негодование. «Все-таки в нем есть рыцарский элемент. Верно и Алкивиад тоже негодовал бы», – подумала она. – Но скорее всего это просто гадкая клевета меньшевиков.

Джамбул стал все чаще поговаривать о своем отъезде, – говорил по-разному: то на Кавказ, то в Турцию. Люда старалась изображать равнодушие. Затем он назначил срок более точно: «в начале августа». Был с ней очень мил и нежен, всячески старался ее развлекать. Случалось, она плакала. «Да ведь это обычное дело: сошлись, пожили, разошлись! Собственно и не разошлись, а он меня бросает. Что же мне делать? Нет, я не поеду на Кавказ заниматься какими-то темными делами. Да он меня и не зовет… Зачем ехать, если он меня не любит? И если я сама больше его не люблю? К тому же он немного позднее бросил бы меня и на Кавказе. Не буду за него цепляться… Он никак не подлец, напротив, он, при своей бесчувственности, charmeur. Но, может быть, тот красавец-грабитель Соколов еще больший charmeur?»

Государственную Думу в июле разогнали. Узнав об этом, Люда побежала на Невский, чтобы принять участие в постройке баррикад. Улицы были в точно таком состоянии как накануне. Главой правительства стал Столыпин. Он обещал, что будет созвана Вторая Дума.

– Собственно, Думу народного гнева даже не «разогнали», а просто распустили, – говорил Джамбул. – Помнишь, я тебе в Лондоне читал поэму о Деларю. Все они и оказались Деларю.

– Возмутительно! Просто возмутительно! Хороши кадеты!

– Позволь, почему же только кадеты? Не слышно что-то и о подвигах твоих большевиков. Да впрочем, что же они могут сделать, когда у них в кармане два целковых? Напишут гневную брошюру и издадут ее, с уплатой типографии в рассрочку.