Та еще злючка

Они – просто нереальные. Нереально красивые. Разве так бывает? Разве бывают у мужчины такие глаза? Вот такие?

Вера, ты – учитель русского языка и литературы, куда подевались твои определения?

Он смотрит внимательно, немного озабоченно, оглядывает мое улыбающееся лицо, потеки слез от смеха на щеках, и в глубине его глаз тоже еще не отгоревшие, не погасшие смешинки.

И мимические морщинки, лучиками разбегающиеся, указывают на то, что этот человек смеется часто и охотно.

Я перевожу взгляд на его губы. Твердо очерченные, сжатые.

И нет, хищного изгиба не наблюдается.

Но я вообще не испытываю сожалений по этому поводу.

Мне кажется, проходит уже много времени, с тех пор, как он поднял меня, и мы все стоим, смотрим друг на друга.

Я успеваю успокоиться и только иногда всхлипываю от смеха.

А он… Неожиданно улыбается и подмигивает:

– Промахнулся я с тобой. Ты – не тетя!

– Ну спасибо на добром слове, – опять улыбаюсь я и веду головой, чтоб выбраться из захвата сильных пальцев. Думаю, не менее сильных, чем у того хищного красавца из романа.

Так, стоп, Вера! Не ржать! Только не ржать!

Он убирает руку, но отпускать меня не собирается, кладет ладони на плечи. Довольно бесцеремонно. Я бы даже сказала, интимно.

– Ну что, как ты здесь оказалась? И почему под ноги не смотришь?

Я сначала хочу сказать ему, что мы не настолько знакомы, чтоб быть на «ты», но потом решаю, что это все – несущественные мелочи, и мне нужно быть гибче. В конце концов, он меня из грязи вытащил.

Я, вспомнив о том, как упиралась руками в землю, торопливо осматриваю себя и с огорчением убеждаюсь, что перчаткам пришел конец. Так жаль. Я их и двух лет не относила…

– Ничего, новые купишь. Главное, что цела, – философски говорит мужчина.

– Да, конечно… Что это такое вообще?

Я смотрю на груду железа, которая при ближайшем рассмотрении оказывается мотоциклом. Большим. Абсолютно черным. У него большой багажник, и, после приглядывания, видна бита, притороченная сбоку. Все это черное. Бррр…

Неудивительно, что я его не заметила в осенней мути.

– Это байк, – информирует мужчина.

– Ваш?

– Мой.

– А почему он на тротуаре?

Мужчина смотрит на меня, усмехается.

– А ты – та еще злючка, да?

– Что бы это ни значило, мне не нравится, – бормочу я, – и то, что байк стоит на тротуаре и мешает прохожим, тоже не нравится. И то, что мне теперь с грязными перчатками ехать домой, тоже не нравится.

– Ну ладно тебе, злючка, – примирительно говорит мужчина, – давай я тебе перчатки оплачу. И домой довезу.

И он приглашающе кивает на байк.

– Нет уж, – я разворачиваюсь и иду к остановке, – спасибо. И до свидания. А байк все же уберите, а то оштрафуют.

Он почему-то смеется, но не догоняет, не настаивает. Только окрикивает, уже когда шагов на пять отхожу:

– Тебя как зовут? Где искать?

– Вот уж чего не надо, того не надо…

Я машу рукой в жесте отрицания и ускоряюсь.

– Ну ладно, – кричит он, увидимся, злючка!

– Ни за что…

Глава 2

– Вера Валентиновна, вы почему на общешкольном родительском собрании не были?

Это мне завуч вместо «здравствуйте» теперь говорит. В принципе, правильно говорит. Я бормочу что-то невразумительное о срочном деле, о каких-то конспектах и уроках, а сама бочком-бочком к кабинету.

Закрытому кабинету.

Возле которого уже минут пятнадцать кукуют родители моих учеников.

Общешкольное закончилось раньше положенного, я не подрассчитала со временем, и вот теперь приходится делать хорошую мину при плохой игре.

Вообще-то, мне никто не сказал, что я должна присутствовать на общешкольном, там все равно для нас, учителей, ничего интересного не говорят. Обычные дела, не касающиеся обучения. Директор просит денег.

На что-нибудь.

Мне это уже лет восемь, как не интересно.

Хорошо, что сейчас с классных руководителей не требуют собирать деньги на разнообразные школьные нужды. Раньше и такое приходилось делать, и это был ад.

Теперь все через электронные кошельки, и меня вообще никоим образом не касается.

Потому я сочла за благо после уроков и кружка уйти домой и там часик поспать. Отрубиться, вернее.

И, по закону подлости, проспала.