Там, где лес не растет

Оглядев просторную – целых три сажени шириной – палубу и понаблюдав за корабельщиками, он выбрал себе место, где его тележка никому не должна была помешать: у левого борта, рядом с перевёрнутой лодкой. Под эту лодку Торон сразу сунулся носом и, похрюкивая, начал что-то вынюхивать. Коренга поспешно отозвал его, рассудив, что там вполне могло быть укрыто съестное. А коли так, пёсье любопытство непременно станет поводом для придирок. И денежной пени.

Некоторое время Коренга просто сидел, озираясь кругом. Потом сказал себе, что на ближайшие четверо суток этот уголок станет ему подобием дома. Значит, надо перестать вздрагивать от каждого примерещившегося шороха и устраиваться, как надлежит в доме.

Он вытащил из тележки мягкий вьючок, при езде подпиравший ему спину. В развёрнутом виде это был толстый коврик как раз по его росту. Коренга расстелил его на палубе рядом с тележкой. Потом, придирчиво прислушавшись к себе, поддёрнул штаны (с задней стороны в них имелся клапан, который из-за неизбежного пользования черпачком приходилось держать всё время отстёгнутым). И наконец покинул тележку, выпростав из неё никчёмные ноги. Проделал он это с ловкостью, порождённой каждодневным обычаем. И, опустившись на коврик, блаженно вытянулся на животе. Привычка привычкой, а от постоянного сидения на заду у него всё равно к вечеру противно ныло всё тело.

Двое аррантов, отряженных Ириллиром присматривать за порядком на палубе, с интересом поглядывали на Коренгу с кормы корабля. Он, конечно, не упустил это из виду. Но вёл себя так, словно находился в полном одиночестве за толстой и надёжной стеной. Жизнь и этому успела его научить.

Торон сидел рядом, улыбался, вывалив язык, к чему-то прислушивался. Простой душе много ли надо? Он был сыт и рядом с хозяином. А новое и непривычное место – да сколько он их, таких, успел повидать!

Поглядев на невозмутимого зверя, Коренга решил брать с него пример. И, хотя тоже был сыт, вытащил из тележки мешочек с самым лакомым лакомством, которым у него было в обычае завершать удачные дни. В мешочке лежали маленькие ржаные сухарики, материн подорожник. Сколько ни пробовал Коренга по чужим краям диковинных кушаний, а пришёл-таки к убеждению: ничего вкуснее этих сухариков из родной печи ему ни в одной харчевне не поднесут. Даже в таком праведном заведении, как «Утренний улов».

«Спасибо, что доченьку в обиду не дал, – сказал ему на прощание хозяин харчевни. – Одни мы с ней, понимаешь… Второй год пошёл… Я за неё…»

Кашлянул, махнул рукой, отвернулся. И принялся сосредоточенно рыться в поясном кошеле. А Коренга мысленно схватился за голову: он-то, рассказывая девчушке о своём странствии, чуть не наплёл ей о мнимом вдовстве собственного отца. Вот уж воистину – уберегла судьба от непотребства!.. Зато стало понятно, что короткие волосы и борода её батюшки, которого он сдуру принял за вышибалу, были не признаком кулачного ремесла, а данью печали.

Харчевник же извлёк руку из кошеля, и Коренга увидел цепь. Это была очень необычная цепь. Поверхность кованых звеньев блестела светлей серебра, и Коренга сразу уразумел, что увидел дивное диво. Тайной такой выделки металла владел в Галираде всего один мастер; где уж было мимоезжему венну надеяться столь редкую и дорогую работу узреть, тем более в руках подержать!.. А харчевник без лишних слов – и без малейшей опаски – взял да надел чудесную цепь Торону прямо на шею, и тот просунул голову в блестящее ожерелье, словно так тому и следовало быть. Серебристые звенья и теперь покоились там, потерявшись в пышном меху.

«Дочка велела тебе отдать… Для сучонки своей заказывали, чтобы красовалась, как повзрослеет… Погодит, мала ещё. А ты Гырчея[23 - Гырчей – любитель порычать, сердитая собака.] своего как гладить начнёшь, так лишний раз и вспомнишь Медву да Буркуна!»

Глава 9

Неожиданное соседство

Как ни приятно было лежать на животе, отдыхая от сидячего положения, – собираясь спать, Коренга всё-таки забрался снова в тележку. Мало ли что может случиться! На колёсах, заменивших ему ноги, он чувствовал себя гораздо уверенней, чем так вот – беспомощным па?ползой[24 - Па?полза – ребёнок, ещё не выучившийся ходить; всякое животное, которому от природы свойственно ползать.]. Да и теплей было там, в кожаной скорлупе, в меховом мягком гнёздышке…

Правду молвить, он был уверен, что не уснёт. Думал – так и будет ворочаться, поминая ссору с Шанявой и изводя себя бесплодным гаданием, чем эта ссора могла для него кончиться при меньшей удаче; либо станет раскидывать умом о завтрашнем дне и обо всём том неизведанном, что предстояло вскорости испытать… Однако вышло иначе. Знать, Светлые Боги, хранившие его народ, с улыбкой взирали на приключения Коренги. Едва он свернулся в тележке, как любил, калачиком, на левом боку, – и крепкий сон сморил его чуть не прежде, чем он успел натянуть на уши полсть.

И даже сон ему послан был не какой-нибудь, а один из любимых. Чаще всего Коренге снилось, что у него снова работали ноги и он, как когда-то в детстве, способен был бегать, прыгать, ходить. Но эти сны являлись скорее казнящим напоминанием, потому что обязательно наставал миг – стряслась беда, нужно добежать, предупредить, выручить!.. – и вот тут-то ноги неизменно подводили его, он падал на бегу и не мог встать, с ужасом понимая: всё кончено, всё пропало… и, вздрагивая, просыпался.

Но не сегодня. Видно, Светлые Боги жалели всех своих чад, в том числе и негодных, вроде Кокориного потомства. В этом сне Коренга летел. Безо всякого усилия рук и тем более ног, одним напряжением воли, силой желания. Летел над роскошными лугами и нетающим снегом какой-то горной страны, которую в жизни своей никогда не видел и видеть не мог… Вообще-то, он догадывался, откуда могли забрести в его память эти разверзающиеся долины, плывущие внизу облака и ледяные пики вдали, – но догадывался позже, наяву, вспоминая приснившееся, а во сне он ничему не удивлялся, ни о чём не тревожился…

Просто летел и летел, даже не задумываясь, зачем и куда…

Его разбудило негромкое ворчание Торона, на которое он привык просыпаться, как на тревожный споло?х[25 - Споло?х – набат, общий призыв на помощь.]: мгновенно и полностью. К ворчанию еле слышно примешивался скулящий, жалобный человеческий голос.

– Яви милость, добрый господин мой… Вели своему благородному зверю убрать зубы с моей руки…

Ночи в канун дня Рождения Мира стоят не больно прозрачные, но фонарь, горевший на корме, бросал на тележку сколько-то света, и Коренга сумел рассмотреть говорившего. Вернее, его руку, ловко протянувшуюся к тележке из-под чуть приподнятой лодки. Эта рука почти достигла внутреннего рундучка, где Коренга хранил материны сухарики, когда её перехватил пёс. Впрочем, в ладони не было оружия, угрозы спящему хозяину она не несла, покушаясь лишь на имущество. Поэтому челюсти, способные раздробить человеческие кости в кровавый кисель, сжались ровно настолько, чтобы схваченный воришка не мог ни вырваться, ни доделать задуманное.

Так вот, значит, что унюхал там давеча бдительный пёс!.. Не хлеб и подавно не колбасу. Коренга заглянул под опрокинутый борт и увидел широко распахнутые, перепуганные глаза.

– Не выдавай меня им, добрый господин мой… Накажи как угодно, только не выдавай…

Коренга, выдернутый несчастным крадуном из блаженного и яркого сна, вообще-то, испытывал искушение именно так с ним и поступить. У лесного народа воровство было делом почти неслыханным. Его считали приметой чужих людей, уроженцев беззаконных земель. А уж домашний подорожник у человека стащить… Да притом у калеки! Это же до какой крайности должен был дойти человек?.. «Знаю стыд, пока сам сыт», – говорили дома у Коренги.

Торон между тем продолжал тихо, но вполне устрашающе ворчать, поглядывая на хозяина. Дескать, что делать-то будем с этим несчастьем?..

Человек под лодкой поглядел молодому венну в глаза, что-то прочёл в них… зажмурился и заплакал.

– Отрыщь[26 - Отрыщь – «нельзя», запрещение собаке (обычно охотничьей) рвать пойманную добычу.], – шёпотом приказал псу Коренга.

Челюсти разжались, рука мгновенно исчезла под лодкой, и та без малейшего шума опустилась на место. Коренга хмыкнул, покачал головой и снова свернулся калачиком – досыпать. На сей раз он вправду долго крутился, прежде чем задремать. И ничего хорошего больше в эту ночь ему не приснилось.

Остаток ночи Коренга так и дремал вполглаза. Стоило заснуть чуть покрепче, как подступал тревожащий морок, в котором он без конца куда-то опаздывал, что-то безнадёжно упускал. Наверное, так отзывался подспудный страх перед плаванием, помноженный – после разговора с Буркуном – на опаску, что хитрый аррант, получив денежки, вполне мог отчалить и без него. Наконец, попросту устав то и дело в ужасе просыпаться, Коренга сел в тележке, протирая глаза.

Стояла несусветная рань. Стылый ветер, скорее оттепельный, чем по-настоящему весенний, гудел в снастях, трогал шерсть свернувшегося калачиком Торона. Ветер казался чёрным, и о том, какова была вода, поделившаяся с воздухом этакой стынью, не хотелось даже и думать. Зато внятно думалось о Сироте и о том, как в подобную ночь он мчится над миром, рассекая чёрно-седыми крыльями ночной мрак, и кричит, кричит от горя и неизбывной тоски…

На торговой площади и причалах не было видно ни человека. Да и на кораблях, сколько мог видеть Коренга, не происходило никакого движения. Ещё бы!.. Кто разумный высунется на холод, если может продолжать спать в блаженном тепле?.. Только рыбачьи лодьи одна за другой выходили из гавани, чтобы поспеть вернуться к появлению народа в рыбных рядах. Небось они и Буркуну привезут должное количество толстых, красивых рыбин, из которых шустрая Медва с приспешниками[27 - Приспешник – помощник, «подготовщик», кухонный рабочий.], уж верно, опять наготовят всяческой вкусноты…

Отец и дочь уже казались Коренге не вполне чужими людьми, он даже посетовал про себя, что не спросил Медву, умеет ли она разваривать рыбную мелочь (а какой улов обходится без мелочи?) с луком, маслом и уксусом, отчего в рыбёшках исчезают мелкие косточки. Так делала мать самого Коренги, приготовлявшая из распоследних окушков, выловленных детьми, удивительно вкусную кашицу для намазывания на хлеб.

«Буду возвращаться, – положил он себе, – обязательно ей расскажу!»

Потом Коренга вспомнил про своего вороватого соседа. И невольно содрогнулся, представив, как тот ночевал под лодкой на палубе. Было у него там хоть какое-то одеяло? Или меховой плащ?.. Заколе?л[28 - Заколе?ть – сильно замёрзнуть, остыть.] ведь поди. Рукав на схваченной Тороном руке, помнится, показался Коренге достаточно ветхим…

«Я что, сам должен был в холоде спать, зато с ним полстью поделиться? – пресёк он ворохнувшуюся было совесть. – А может, ещё и сухарями досыта накормить? Это за какое такое добро, интересно бы знать? За то, что горло мне ночью не перерезал?.. Да небось и нету уже его там, сбежал с перепугу!»

Когда человек принимается вот так спорить с собою самим, это значит, что в глубине души он всё же недоволен содеянным, и в итоге обычно оказывается, что совесть была-таки права. Коренга сидел нахохлившись и думал о том, как всё будет, когда корабль двинется в море. Буркун чего-то ради советовал ему привязать тележку, да покрепче: за островами, сказал он, будет качать.

Что значит – будет качать?.. Коренга вполне представлял себе, как колышется на волнах лодка. Или плот, связанный из брёвен. На такой случай в тележке имелся ещё один рычаг, неподвижно крепивший колёса, и Коренга показал его Буркуну в действии. Тот посмотрел, кивнул и отмолвил: «Всё равно привяжи».

И даже снабдил Коренгу несколькими кусками крепкой верёвки, причём не пеньковой, а сплетённой, как поводок Торона, из тонких сыромятных ремней. Коренга про себя даже слегка возмутился. Он возил с собой моток лучшей на свете веннской верёвки, зачем ему какая-то чужая, сделанная неведомыми руками?.. Вслух он, конечно, поблагодарил. А теперь вот, глядя в весьма неприветливую морскую даль, решил воспользоваться и советом Буркуна, и его подарком. Ибо почтенный харчевник, прежде чем сделаться таковым, много лет ходил в море за рыбой. Да не простым ловцом – вожаком артели, старшим на корабле. Он осел на берегу, лишь овдовев, да и то так решила ватага, видевшая горе Буркуна и его отчаянную любовь к единственной дочери. Вскладчину урядили харчевню и поставили Буркуна в ней хозяйствовать: сами рыбку ловим, сами готовим, сами и на стол подаём… И деньги – на всех!

В общем, если Буркун что-то говорил о море и о жизни на корабле, его следовало послушать. В самом деле, разве на берегу угадаешь, с чем встретишься за небоскатом?.. Коренга завязал несколько надёжных узлов и почувствовал себя вполне готовым к далёкому плаванию. И мысленно даже посетовал, что до полудня было ещё так далеко. Ведь по-настоящему страшным бывает только неведомое. Когда оно наконец открывает свой лик и наступает миг боя, тут уже не до страха. Вот Коренге и хотелось, чтобы этот миг скорей наступил. Сидеть без дела и потеть, ожидая не пойми чего, – хуже не выдумаешь.

Глава 10

Кто в море не бывал, тот горя не видал

Что такое настоящая морская качка, Коренга в полной мере осознал сразу же, как только «Чаграва» вышла за гряду островов, надёжно прикрывавших Галирад от ярости океана. Первая же волна, не просеянная сквозь решето отмелей и узких проливов, так наподдала судну в скулу, что оно вздыбилось, подобно норовисто гарцующей лошади. Какое там раскачивание лодки на озере, плота на реке!.. Тележка Коренги осталась на месте только благодаря верёвке и умелым узлам. Торон испуганно взвизгнул и поехал по накренившейся палубе. Коренга что было силы сгрёб одной рукой поводок, а другой – бортик тележки, чтобы не оказаться выдернутым из неё вон. Позже он с изумлением вспоминал, что? всего более заботило его в эти мгновения. Первое: чтобы не разлился черпачок. И второе: чтобы Торон не слишком исцарапал палубу когтями. Иначе – плакал задаток, который он надеялся вернуть в нарлакской столице! О том же, сколько ещё продлятся бешеные броски корабля и сколько он сможет их выдерживать, Коренге почему-то не думалось совершенно. Мать рассказывала ему, как когда-то оступилась на бегу и упала врастяжку, сломав, как потом выяснилось, правую руку. «Наземь летела и только думала, – с усмешкой вспоминала она, – не задрался бы подол…»

…А нос корабля уже тяжело рушился вниз, в зеленоватую бездну между этой и следующей волной, и над наветренным бортом вырастала прозрачная стена, чтобы спустя нескончаемое мгновение рухнуть на палубу и шипящей пеной вкатиться под колёса тележки… под бок поскользнувшемуся Торону… под перевёрнутую лодку, где то ли прятался, то ли больше не прятался галирадский воришка…

По счастью, ветер дул северо-западный, а город Фойрег, куда направлялась «Чаграва», располагался на юге. Поэтому довольно скоро корабль повернул, и волны сразу перестали бить его, из беспощадных врагов превратившись в добрых попутчиков. Они могуче и неторопливо наплывали с кормы, мягко приподнимали корабль и некоторое время несли его на себе, подталкивая и подгоняя, а потом с размеренным шорохом уходили вперёд. И ветер, только что казавшийся роями ледяных ножей, словно по волшебному мановению сделался почти незаметен. В снастях перестало выть и гудеть, зато солнечные лучи обрели какое-то подобие теплоты…

Коренга с облегчением перевёл дух и выпустил поводок приободрившегося Торона. На пальцах, как попало захлёстнутых плетёным ремнём, уже начали проступать синяки.

Буркун предрекал Коренге, что Ириллир выйдет в море с рассветом. Коренга даже удивился про себя, когда на восходе солнца аррантский купец, наоборот, покинул корабль, и молодой венн не на шутку встревожился, обратив внимание на его озабоченное лицо. Впрочем, Ириллир особо далеко не ушёл. Достигнув стоявшего посреди пустынной в этот час торговой площади Медного Бога, купец остановился перед изваянием и некоторое время стоял, склонив голову и что-то шепча. Потом преклонил правое колено, как требовала его вера. Извлёк из-под просторного плаща маленький бурдючок знаменитого вина своей родины – не бутылку, а именно кожаный бурдючок – и пригубил из него, а остальным щедро окропил Медного Бога, особенно стараясь омочить длинную всклокоченную бороду Морского Хозяина аррантских легенд. И вновь замер в сосредоточении, коленопреклонённый, с опущенной головой…

Коренге доводилось уже наблюдать, как молились перед отплытием соплеменники Ириллира, ибо «Чаграва» не была единственным аррантским кораблём в гавани Галирада. Так вот, те мореплаватели обходились со своим Морским Хозяином, как со старым знакомым, приглашённым разделить дружескую пирушку: кратенько обрызгивали его вином, не переставая при этом беззаботно шутить между собой и смеяться. Наверное, они были уверены в благосклонности Медного Бога. Да и сам Он, казалось, взирал на смертных соотчичей снисходительно и по-доброму…

По сравнению с ними Ириллир вёл себя так, словно был чем-то виновен, чего-то боялся. Или Коренге просто примерещилось оттого, что рассвет задался холодно-малиновым, а навстречу этому зябкому свету с моря летели низкие рваные облака, нёсшие в себе промозглую и неуступчивую темноту ночи, и устремлённый в небо гарпун в занесённой руке Медного Бога как-то очень уж зловеще нависал над головой Ириллира?..

А потом купец вернулся на корабль и сразу велел готовиться к отплытию – благо все гости корабля уже собрались на борту и никого не нужно было ждать. Так что в итоге Буркун не сильно-то и ошибся.

Глава 11

На третье утро