Истовик-камень

– И они её получили?

– Да. Потому что, как говорят, именно ярость рабов помогла разбить осаждающих. Шулхад Эримей был великий правитель…

Щенок придвинулся ближе, насколько позволила цепь. Он сказал:

– Не хочешь бежать сам – так выпусти нас!

Каттаю стало страшно. Ему показалось, глаза венна светились в ночи, как два изумруда.

– Нет, нет!.. – зашептал он, отползая прочь по траве. – Нет, что ты… нет… Я добрый раб… Я не могу предать господина…

Щенок хотел сказать что-то ещё, но Каттай слушать не стал. Он вскочил и убежал прочь, спотыкаясь в потёмках. Забрался в повозку, ставшую за эти дни такой родной и привычной, свернулся там на мешках и неслышно заплакал. Что-то в нём жутко и томительно отозвалось на слова о побеге, что-то затрепетало в груди, словно домашняя птица, услышавшая из поднебесья зов вольных собратьев…

Но слишком искусно подрезаны были крылья, и птица даже не попыталась взлететь.

* * *

Самоцветные горы были труднодосягаемы и славились этим. Старинные летописи гласили: давным-давно, когда безымянный старатель впервые обнаружил драгоценные жилы-верховки (легенда рассказывала о подстреленном олене: зверь, силясь встать, сорвал копытами пласт земли с травой, и на солнце засверкали баснословные россыпи), завоёвывать дармовое богатство отправилось превеликое множество народу. Охотники за камнями повалили из всех ближних держав. Саккаремцы, нарлаки, халисунцы, нардарцы… шли люди даже из Вечной Степи и из Потаённой Страны Велимор. В одиночку закладывали неглубокие копанки, по двое-трое били первые шурфы[1 - Шурф– в горном деле: разведывательный колодец.] – «напытки»… Всем казалось: только бы отыскать «то самое» место – и за богатством, валяющимся под ногами, останется лишь нагнуться…

Кому-то действительно повезло. Большинство, как водится, просчиталось.

Потомки самых удачливых стали хозяевами рудников и теперь наслаждались богатствами, не поддававшимися никакому исчислению. Дети менее удачливых пошли к ним в услужение, став рудознатцами и гранильщиками камней. Но большинство тех, кто устремился к Трём Зубцам с котомками и кирками, так и не увидели не то что рубинов и золота – даже самого паршивенького крошащегося червеца…[2 - Червец – старинное название красного граната.]

Так говорил Харгелл, и Каттай ему верил. Трудно не поверить, когда говорит Харгелл. Харгелл жесток, как сама жизнь, и, подобно ей, мало расположен к ласковым сказкам.

Караван Ксоо Таркима только-только втянулся в предгорья, а дорога уже стала опасна. Она косо тянулась вверх по склону холма, и обе её стороны были укреплены сваями и плетнём. Иначе сверху могли посыпаться камни, а сама дорога – съехать оползнем вниз. Харгелл утверждал, будто такие рыхлые склоны были куда страшнее нависающих скал. Наверное, он знал, что говорил. Каттай только пробовал вообразить, сколько дерева и из какой дали потребовалось привезти, чтобы построить эту дорогу. А какого людского труда она, наверное, стоила!..

– Труда?.. – расхохотался Харгелл. – Труд – это то, что делает наш хозяин. Он сам ставит себе урок, он знает, чего хочет, и не жалуется, когда тяжело. А рабов, строивших эту дорогу, всё время подгоняли кнутами и грозили оставить без жратвы, если они не выполнят назначенного на день. Такие не трудятся, а ишачат!

Каттай посмотрел на вереницу невольников, угрюмо и молча одолевавших подъём.

– Каждый из них либо грабил, либо убивал, либо обманывал, – заметил Харгелл. – Их сюда привели их собственные дела. Пусть отрабатывают то, что отняли у добрых людей!

«И Щенок с Волчонком? – невольно испугался Каттай. – Они тоже у кого-то срезали кошелёк?..»

На сей раз Харгелл превратно истолковал его взгляд.

– Вот кому незачем бояться кнута, так это тебе. Ты ещё там, чего доброго, даже и в господа выйдешь…

В другое время Каттай непременно набрался бы храбрости и расспросил его, почему это господин велел дать ему хлеба с маслом и что за удивительная судьба ожидала его в Самоцветных горах. А уж от слов «даже и в господа выйдешь» у него просто захватило бы дух: то есть как??? Мне скажут, что я ДОСТОИН, мне дадут свободу и назовут ГОСПОДИНОМ???

Но не теперь! С самого утра Каттая преследовало острое, как головная боль, ощущение некоей неправильности и зловещего напряжения повсюду вокруг. Почти так было однажды, когда у него на ноге случился нарыв: воспалённая шишка зрела и зрела, чтобы наконец прорваться и вытечь. Вот и сегодня весь день в нём росло зудящее беспокойство. Откуда-то шёл глухой гул: так стонали бы прочные дубовые балки, не в силах выдержать навалившийся груз. Гул этот оставался неразличимым для обыкновенного уха, лишь Каттай слышал его… да ещё кони, беспокойно прядавшие ушами. Когда наконец мальчик понял, в чём дело, он отчаянно схватил надсмотрщика за руку и закричал:

– Дядя Харгелл, здесь опасно!.. Дядя Харгелл!..

Он даже не думал, поверит ли ему свирепый нарлак. Но тот поверил. Сразу и без лишнего слова. Он был слишком опытен. Такие, если видят, что смирный домашний пёс вдруг схватил из колыбели младенца и бежит с ним на улицу, – мысленно благодарят за предупреждение и тотчас бросаются следом. А не ищут дубину, чтобы прибить взбесившегося кобеля.

– Ингомер!.. – заорал Харгелл во всю силу лёгких. – Гони!..

Сам же кинулся к невольникам, ругаясь в девяносто девять петель и ревя что было мочи:

– Бегом, вонючие отродья водяной крысы! Бегом!..

Говорят, никто на свете не умеет материться так, как надсмотрщики. Наверное, это правда. Они имеют дело со всеми народами света и прекрасно знают, что самое оскорбительное для арранта, а что – для жителя шо-ситайнских болот. Поэтому до них далеко и проигравшим битву наёмникам, и саккаремским купцам, обнаружившим, что их надули, и даже чёрным головорезам с кораблей, охраняющих морские границы империй Мономатаны.

Но в эти мгновения Харгелл утратил всю свою изобретательность. Должно быть, оттого рабы не стали переругиваться с ним и спорить и тяжело затрусили вперёд, подхватив цепь. А Ингомеру даже не пришлось пускать в ход бич. Услышав «Гони!», он для начала лишь привстал и чмокнул губами – и кони обрадованно зарысили, а потом поднялись в галоп. Цепь натянулась и заскрипела. Кони налегали, люди, ругаясь, прибавляли шагу.

Крутой склон над дорогой усеивали большие угловатые валуны. Иные с полновесный арбуз, иные – с сарай. Они лежали так, словно в древности некий великан небрежно, словно плохой пахарь, разбрасывал их горстями – где густо, где пусто. Там и сям виднелись глубокие борозды: после дождей и особенно по весне валуны скатывались, наваливаясь и напирая один на другой…

…Нынче была уже далеко не весна, и дождь последний раз шёл дней пять назад, но от судьбы не уйдёшь. Нескольким камням просто «пришёл кон»[3 - «Пришёл кон» – выражение, означающее наступление рокового момента в судьбе.] скатиться, и если случай вывел под обвал людей и повозки – значит, так тому и следует быть. Первый валун с треском и рокотом выехал на дорогу, едва не сметя ослика и клетку с мальчишками-веннами. Длинноухий с перепугу рванул вперёд так, что повозка встала на одно колесо, но выправилась и продолжала катиться. Следующий камень, поменьше, пронёсся, подпрыгивая и раскалываясь на ходу, перед самыми мордами упряжных коней. Саврасые шарахнулись, насколько позволяла дорога, однако хода не сбавили. Им не меньше, чем людям, хотелось убраться подальше от опасного места, и, в отличие от людей, они хорошо знали, как это сделать. Пегая кобыла под Ксоо Таркимом бесилась и ржала, взвиваясь на дыбы и желая нестись вперёд во всю прыть. Молодой купец сдерживал её крепкой рукой. Не дело хозяину убегать, бросая работников и товар. Тарким лишь поглядывал вверх, силясь угадать, откуда покатится новый валун.

– Стыд вам, алчные духи предгорий! – прокричал он, силясь быть услышанным за грохотом и треском обвала. – Я ли не подарил вам вчера две лепёшки и зайца!.. Во имя рваной накидки Хранящей-в-пути, да постигнет вас справедливая кара…

Словно в ответ на угрозу, над головами бегущих людей раздался чудовищный скрежет, отчасти похожий на смех. Так, забавляясь ничтожными притязаниями смертного, мог бы расхохотаться сам холм. Где-то там, выше по склону, докатившиеся сотрясения нарушили равновесие целого гнезда валунов, и глыбы двинулись вниз. Крупные обломки набирали скорость обманчиво-медленно. Они величаво и тяжеловесно вращались, приминая хрустящие осыпи, и от ударов срывались новые камни. Мелкие камешки неслись вниз прыжками по десять саженей, отскакивая и жужжа на лету, словно выкинутые из пращи…

Один небольшой, пуда на два, валун уже упокоился на дороге – но только затем, чтобы лечь под колесо повозке-клетке. Повозка подпрыгнула и всё-таки перевернулась. Осёл тоже упал и забился, истошно крича, пытаясь подняться. Это никак не удавалось ему – мешали оглобли. Новый камень вылетел из тучи пыли, окутавшей всё кругом, и со свистом пронёсся над самой клеткой. Волчонок завизжал и затряс было прутья, потом скорчился в комок, скуля и силясь хоть как-то прикрыть ладонями голову. Щенок, с белыми скулами, как мог выпрямился и стал нараспев произносить некие слова. Кто знал обычаи его племени, тот понял бы – он пытался с достоинством принять смерть. И перечислял имена тех, с кем должен был встретиться за её чертой. Тарким оглянулся на опрокинутую повозку, но не стал посылать к ней никого из надсмотрщиков. Это – позже, когда выдохнется обвал. А если клетку засыплет совсем, значит, туда и дорога. Никто не скажет про Ксоо Таркима, будто он рисковал своими работниками ради двух – может быть, уже мёртвых – невольников и осла…

Каттай, пригибаясь, бежал возле заднего колеса конной повозки. Тарким наклонился с лошади и, схватив за шиворот, вскинул лёгкого мальчишку перед собой на седло. Оставлять своё главное сокровище на произвол духов предгорий Тарким был вовсе не расположен!

Как оказалось, купец очень вовремя о нём позаботился. Прыгнув вперёд, пегая поравнялась с упряжными лошадьми, и в этот момент из-за повозки послышался глухой удар и почти сразу – страшные крики, а сама повозка остановилась так, словно её колёса приросли к дороге разом и насмерть – до того резко, что два передних коня повалились на колени.

Но на этом коварство духов предгорий оказалось исчерпано. Валуны больше не покидали своих вековых гнёзд, прекратился грохот и гул, лишь кое-где, зловеще шурша, продолжали осыпаться мелкие камешки. Обвал кончился. Упряжные кони, привыкшие к опасностям дальних дорог, успокоились сразу, горячая нравом пегая ещё поплясала, но, когда начала оседать пыль, перестала рвать узду и она. Тарким повернул кобылу и поехал взглянуть, что же случилось.

Кусок скалы размером с халисунскую винную бочку въехал в самую голову вереницы рабов и накрепко прижал к земле цепь. Вместе с цепью придавило троих рабов. Один был мёртв – ему размозжило всю левую половину тела. Второй, с ногами, превращёнными в кисель до самого паха, взмахивал свободной рукой, словно плыл через тёплое озеро. Его лицо сияло блаженной улыбкой – так бывает, когда хлынувшая боль превосходит все мыслимые пределы и гаснущий разум просто отказывается её постигать. Широко раскрытые глаза смотрели в серое небо, но то, что они там видели, уже не принадлежало этому миру. Рядом на земле сидел Рыжий. Его левую ступню пригвоздил и, видимо, искалечил острый край камня. Рыжий мотал головой и кусал губы, едва удерживаясь, чтобы не завыть в голос.

А от четвёртого остался только кусок цепи, перерубленной ударом валуна о валун. Теперь этот раб во все лопатки улепётывал прочь, назад, туда, откуда пришёл караван. Это был Корноухий.

Харгелл, подоспевший на место раньше Таркима, уже гнался за беглецом. Раненые и тем более погибшие под обвалом могли потерпеть, но поимка удравшего никакому отлагательству не подлежала. Вместе с Харгеллом за Корноухим бросились ещё двое надсмотрщиков – таких же сытых и выносливых, как их предводитель. Корноухий мчался, прыгая через камни, с отчаянной быстротой спасающего свою жизнь. Но после нескольких седмиц в караване удирать от надсмотрщиков было всё равно что от сторожевых кобелей. Настигнут, прижмут и…

Корноухий, при всей его прыти, понял это уже возле опрокинутой клетки. Погоню отделял от него какой-то десяток шагов, и беглец сделал единственное, что ему ещё оставалось, – выпрыгнул за край дороги и, кое-как соскользнув по растрёпанным сваям, лохматым от свежих щепок, начал спускаться на осыпь. Но и тут судьба уготовила ему неудачу.

Корноухий был уличным вором. Он промышлял на торгу в большом городе и уж там-то, в своей Четверти, отлично знал каждый закоулок и тупичок. Уж там-то он играючи удирал и от разгневанного прохожего, хватившегося мошны, и от стражников, которым вроде бы полагалось знать город не хуже воров… Дальняя окраина Самоцветных гор оказалась куда менее милостива к карманнику. Думая только о том, как бы ещё на шаг отдалиться от Харгелла с помощниками, Корноухий с разгона запрыгнул на большую кучу камней, начал перескакивать с одного на другой…

…И не сразу почувствовал, что камни зашевелились и поехали у него под ногами. Это было совсем свежее нагромождение валунов; глыбы, ещё горячие от соударений, не успели толком улечься и обрести хотя бы шаткое равновесие. Тяжесть человеческого тела оказалась достаточна, чтобы побеспокоить их вновь.

– Стой, дурень!.. – заорал сверху Харгелл. Но для раба, ударившегося в побег, это «стой!» имело только один смысл. Корноухий оглянулся, блеснув сквозь пыльную бороду оскаленными зубами, и прыгнул ещё дальше вперёд…

Он наконец понял свою ошибку, когда огромный и казавшийся таким надёжным валун начал с потрясающей лёгкостью поворачиваться под ним, грозя сбросить. Корноухий испуганно вскрикнул и подался назад. Камень, как ни удивительно, успокоился. Беглец снова оглянулся и увидел, что преследователи остановились поодаль, на песчаном откосе, где им ничто не грозило. Он осторожно переступил, затевая очередной прыжок… Валун тотчас отозвался зловещим раскачиванием, камни помельче заскрипели, как мельничные жернова. Корноухий мигом раздумал прыгать и замер, как изваяние.

– Эй, малый!.. – опять подал голос Харгелл. – Послушай-ка, что скажу! Не шевелись, пропадёшь!..

Беглец и сам успел это уразуметь. Любое неловкое или плохо рассчитанное движение грозило сбросить его в каменную молотилку, переломать кости, расплющить…

– Я брошу тебе верёвку! – закричал Харгелл. – Держись крепче, мы тебя выдернем!

Корноухий молча смотрел, как один из надсмотрщиков взобрался обратно на дорогу и вскоре вернулся с мотком прочной пеньковой верёвки. Харгелл примерился и очень ловко метнул её Корноухому. Она скользнула по драным, потерявшим форму и цвет башмакам бывшего вора. Тому достаточно было нагнуться, чтобы схватить её. Но он не нагнулся. Подобным образом иногда ведут себя люди, придавленные опасностью столь грозной, что душевных сил не остаётся даже для шага к спасению. Так ребёнок, застигнутый пожаром, боится выпрыгнуть за окно в сажень высотой и замирает, не двигаясь ни туда, ни сюда…

Опытный Харгелл сразу понял, что здесь дело было в ином. Он поднял руку: