Царский витязь. Том 2

Перед Гуляем он почти лебезил. Очень уж хотелось испытать его прославленный лук, на который, как говорили, стороннему человеку и тетивы не надеть. У Светела был при себе свой, очень неслабый, но можно ли сравнивать!..

Он быстро вытащил трёх больших шокуров, ободрал, начал стружить, пока было хоть что-то видно. В дружине всякое право приходилось доказывать. Твёржинский отрок никаких вольностей покуда не отвоевал. Знай кланялся да служил.

– Не побрезгуй отведать, государь воевода, – по старшинству поднёс он Сеггару самые жирные и желанные стружки.

Сеггар в ответ даже не кивнул. Молча взял, бросил толику на грельник, отдаривая за тепло. Начал есть.

– Не побрезгуй, государыня первая витяжница…

И вот так всем остальным.

Заменки в дружине стояли всего на ступень выше Светела, но кормились едва не слаще вождя с Ильгрой. Так, будто Неуступ ждал от них трудов превыше даже своих. Каких именно – Светел не спрашивал, всё равно не ответят. Ему самому предстояло обсасывать хребты.

«Вот ослабну, отстану, совсем пропаду, и не оглянутся. Потеря невелика!» Это говорила обида. Светел знал, что не ослабеет. Шокуры, выкормленные в прудах Твёржи, даровали великую силу. Ему, не другому кому. И ещё предстояло раздавать верхосыточку – калачи, испечённые в ту последнюю ночь. Тонко нарезанные, до нежного хруста высушенные в печи… Светел опять же по чину обнёс лакомством дружинных. Попотчевал добрый грельник, взял сам. Ничего вкуснее не было на всём белом свете.

Домашнее благословение медленно растворилось во рту. Пока оно таяло, Светел пребывал в своей ремесленной. Обнимал братёнка, маму, бабушку. Теперь он знал, почему семьян не было у дверей, пока он исступлённо строгал Обидные гусли. Скоро вынется из короба конечный сухарик, развеется запах… ещё ниточка оборвётся, ещё след позёмкой затянет…

Светел тоскливо сглотнул последки домашнего вкуса. Взял рыбьи шкурки и косточки, понёс прочь – птице и зверю, чаявшим угощения от людей.

Другой глупостью и преступлением Светела были проволочные струны Обидных. Обрадовался, дурень, стальному моточку, щедрому подарку Небыша! Изначально думал дедушкины гусельки обновить по образу Золотых: пусть бы его вспоминали, звеня в руках у братёнка. Не обновил. С собой проволоку унёс, как украл. Едва ли не в отместку, что Золотые дома остались. Ну и вышло – сам себя наказал. Где было знать, что тонкие стальные тетивы боятся мороза? Светел каялся, мечтал где-нибудь раздобыть жил. Не на каждой ночёвке гусли вытаскивал. Только там, где стужа давала хоть какую-то щаду.

– Опять бренькать уселся. Чем бы уши прикрыть, – немедля заворчал Косохлёст.

Заступа Нерыжени ударила больнее нападок.

– Да он, может, петь и не будет. Пока-то струночки соберёт… А там сон сморит.

Щекам стало жарко. Воевница не сильно ошиблась. С прошлой игры Светел нарочно ослабил струны, чтобы пережили мороз. И вот тебе: шпенёчки даже такого усилия не хотели держать. Два крайних вовсе выскочили из гнёзд.

«Что же с вами в битве будет, родимые, коли в санках один раз кувырнулись да оплошали?..»

Рассудок искал объяснений. Сотни сделанных лыж одним голосом винили дурной нрав вагуды, рождённой в обиде. «Дрянной сосудишко. А я иной заслужил? Руки – сковородники, голос – корябка… Смолой, что ли, разведённой гнёзда изнутри напитать?..»

Руки меж тем знай вправляли выпавшие шпеньки, напрягали струну за струной. Спасибо Торожихе, Крылу, спасибо поношениям, принятым на купилище! Светел теперь что угодно мог пропустить мимо ушей.

«Это было в горестный год… Ждал скончанья света народ…»

Последнее время из Левобережья приходили хорошие песни. Иные складывали будто нарочно для того, чтобы по ним гусли налаживать.

«А над ней застыл валун в ковыле…»

Светел выждал, заново попробовал голоса. Гусли звучали верно. Всё-таки он спустил нижнюю струну – проверить, не слишком ли свободно ходит шпенёк.

– А я думал, ветер в Духовой щелье воет, – буркнул из кожуха Гуляй. – Всем игрецам наш игрец! Ни тебе песен дождаться, ни спать не даст.

– Крыло, бывало, из чехолка пока тянет, сам уже слышит, где нестроение, – добавил другой голос. – Один шпенёк повернёт, сорока вёрст как не бывало! Подмётки горят, ноги плясу просят…

– Будет тебе, дядя Кочерга, снегирька орлиной высью корить, – отравленной стрелкой прозвенел смех Нерыжени.

«Мне дядя Летень не брезговал удары показывать. Гуслям Леший неупокоенный отзывался. Что ж вы-то пеняете? И про Крыла сказать не хотите…»

Домашние доблести Светела, его законная гордость, здесь рождали только насмешки.

– Взялся гусли строгать, всё одно лыжа вышла.

– Повизгивает, как об снег.

«Я глянул бы, как ты с гибалом столкуешься!» Светел злорадно представил ущемлённые персты Гуляя. Его нос и своенравную заготовку, раскидавшую клинья. Он знал: это было пустое. Всё прежнее осталось за Родительским Дубом. По сию сторону имели значение лишь воинские начала. Которые Светелу никто давать не спешил.

Ленивый разговор продолжался:

– Люди доносят, весной старый гусельник помер. Знатый делатель был. Последними, говорят, дивные андархские гусли построил. Палубки аж светятся, струнки вызолочены…

Это говорил молодой витязь, носивший древнее и звучное имя: Крагуяр.

– Вот бы посмотреть да послушать, – вздохнул Гуляй.

Ильгра зевнула:

– Знать бы, кому делал?..

– Крылу небось. Кому ещё такие в руки дадутся? Жаль, забрать не успел.

«Не успел?» – навострил уши Светел. Он пытался спрашивать, почему Пернатые гусли называли сиротскими. Его как не слышали.

– Наносная позолота сотрётся, – сказал Гуляй. – Истым золотом игрец сиять заставляет.

«Крыла вашего я слыхал. Тянусь за ним теперь, достать не могу. Только если бы в Торожихе Сквара запел, Крыла, от срама сбежавшего, до сих пор бы искали!»

Самому Светелу играть уже не хотелось, хотя и надо было. Сеггар обмолвился о скорой встрече с союзным вождём. Значит, не обойдётся без сравнения гусляров. Светел даже потянулся было за полстью, но спустить струны и закутать гусли не дала совесть. Он словно Жогушке принарядиться велел: перед гостями предстанешь! – а после раздумал, в хоромину не пустил. Руки перебирали, гладили струны… Пальцы очень хорошо знали, где какая тетивка и чего от неё ждать, поэтому пряди голосниц возникали сами собой. Сплетались, сплачивались, обрастали переливами… взывали к словам… «Бредёт вперёд, упрямо брови сдвинув… Мой кровный брат, моё второе „я“…»

– Это что? – сонно спросила Ильгра.

– Это, государыня стяговница, гусли думу думают. Может, песня родится.

Всякий, потянувшийся к струнам, рано или поздно начинает по-своему украшать знакомые песни, затем слагает своё. Плох игрец, избегающий небывалого. Однако Гуляй даже на локте приподнялся. Выпростал из куколя жёсткую бороду. Спросил, будто Светел посягнул на запретное:

– Тебе, олух, кто сказал, будто сочинять можешь?

Светел отмолчался. «Если б я кого спрашивал, могу или нет, вот тогда и пытаться было бы незачем…»

Ильгра спросила миролюбиво:

– Про что песня будет, подъёлочник?

– А про то, государыня, – вздохнул Светел, – как мораничи добрых людей в подвалах неволят, за правду голодом уморить норовят… Есть брат, чтоб помочь, да сам голодный. Усы омочить позволяют, в рот – ни-ни.

– Усы, – пискнула Нерыжень.