Лебединая Дорога

Его, Олава, отец, по имени Сигват Ветер, когда-то попал в плен в стране франков, молившихся распятому богу. По счастью, Сигват сумел от них убежать, но крест остался при нём – багровой отметиной на лбу…

Пришлось объяснить:

– Это знак Даждьбога… всё ведь от солнца… к кому же ещё о здоровье, если не к нему.

О Даждьбоге Можжевельник слыхал не больше, чем Звениславка – о Христе. Он спросил по-прежнему недоверчиво:

– А услышит тебя твой… как ты его назвала? Гардарики неблизко.

Звениславка ответила радостно:

– Одно солнце на свете!

Хельги толкнул в спину племянника:

– Принеси-ка мой топор.

Видга, вздрогнув, сорвался с места… Хельги обнажил секиру, нашёл на лезвии зазубрину.

– Крепкие рёбра были у Рунольва Скальда… Твори своё колдовство. Это даст тебе удачу.

Гладкая сталь блестела на солнце, лившемся в распахнутый дымогон… Звениславка взяла тяжеленный топор и едва удержала его в руках. И снова накатил ледяной страх: какая из неё ведунья? Как молиться, что говорить? Как помочь? Весь дом смотрел на неё, отказываться было поздно.

Звениславка зажмурилась, запрокинула голову, чувствуя, как взошли к глазам слёзы ужаса и надежды… Медленно плыло в синей вышине доброе бородатое солнце с лицом в точности как у деда Военега. И страх внезапно пропал: да кого боишься-то, глупенькая? Звениславка протянула к нему руки с лежавшим на ладонях топором. Солнышко красное, Даждьбог ты Сварожич, дарующий тепло и свет! Высоко ходишь, ясный, в небе, от земли-матушки по счёту четвертом. Да ласкаешь себе приветно грады и веси, долы и горы! И всем светишь одинаково: руси и урманам, и свеям с данами, и варягам, и ромеям, и немцам, и темнолицым булгарам, и тем дальним, про чей род-племя и заезжие гости слыхом не слыхали. Возьми, дедушко, свою золотую секиру…

Тут светлый блеск коснулся её сомкнутых век. За то время, что она молча беседовала с Даждьбогом, солнечные лучи продолжали обходить свой круг. Они ярко ложились теперь и на Халльгрима, и на топор.

Неподвижно стоявшую Ас-стейнн-ки не беспокоили ни звуком: не помешать бы ненароком чудесам гардского Бога! Кто знает, может, хоть это отгонит смерть от вождя…

Секира переливалась в руках у Звениславки, как чистое золото. Даждьбог сиял прямо в лицо – солнечный дед улыбался.

Солнышко трижды светлое! Ужель труд тебе выдворить из тела злую истому-недуг, заменить добрым здоровьем? Родная внучка просит…

Тут она наклонилась и приложила тяжёлый топор ко лбу Халльгрима, к его животу, к одному плечу и другому. Знак Солнца, золотой знак! Руки дрожали и готовы были отняться. Старый Олав бережно принял у неё топор.

Халльгрим перекатил голову на сторону, брови сдвинулись и угрожающе, и жалко… Олав поправил на нём одеяло и стал смотреть на него, подперев бороду кулаком. Не выйдет ли так, что хёвдинг очнётся и запамятует, каким Богам молился тридцать четыре зимы?

…Звениславка не помнила, как выбралась из дому. Ноги сами принесли её в корабельный сарай: тут никто не найдёт! Она припала лицом к форштевню чёрного корабля. Горячей щекой к мёрзлому дубу, неистребимо пропахшему солью и смолой… Корабль, кораблик, бывал же ты на Руси! Колени подогнулись, она поникла на землю у заиндевелого киля – и расплакалась.

И не сразу почувствовала расторопные руки, кутавшие её тёплым платком. И услышала голос, уговаривавший не плакать. Впрочем, этот голос и сам изрядно дрожал. Скегги стоял подле неё на коленях и, захлёбываясь, рассказывал, как чудесно она колдовала, – вот теперь-то Халльгрим непременно останется жить!

– Он выздоровеет! Вот увидишь! Ас-стейнн-ки! И ты поедешь в свою страну!

Услышал он эти слов в разговоре или придумал их сам – она не спросила. Длинная тень пролегла от порога: в дверях стоял Видга. Малыш поспешно высморкался, чтобы сын хёвдинга не посмеялся над ним за слабость. Но Видге был не до него. Он молча взял Звениславку за плечи, заставил поднять голову. Посмотрел в мокрое от слёз лицо… Потом пошарил у себя на груди и стащил через голову самодельный оберег – клыки матёрого волка на потрёпанном ремешке.

Память о победе, одержанной им в возрасте Скегги…

Он надел свой оберег Звениславке на шею и ушёл, так и не произнеся ни слова. Да и о чём говорить?..

20

Халльгрим хёвдинг выздоравливал – но нелегко… Раны и ледяная осенняя вода не загнали его в могильный курган, однако свалили надолго. И станет ли он прежним Халльгримом вождём, этого не ведал никто. Пока что он даже есть не мог без сторонней подмоги. Обе руки, безобразно распухшие, не слушались и болели. Видга кормил отца с ложки и ухаживал за ним, как ещё не всякая нянька. Никому не позволял сменить себя подле него. Не вспоминал ни о лыжах, ни о рыбной ловле. Спал здесь же – урывками, вполглаза.

Сам отбирал для пятнистой козы душистые веники, сам её доил. И поил отца из деревянной кружки целебным парным молоком…

Эрлинг Виглафссон не успел как следует обжиться в Торсхове, когда с юга, из ближнего фиорда, по первому снегу прибыли гости. Старший из них привёз на груди палочку тёмного дерева, испещрённую полустертыми рунами: знак сбора на тинг.

Такую палочку передают от двора к двору, когда населённый край зовёт своих мужей на совет. Кто-то принёс её в тот южный фиорд, и вот теперь она путешествовала дальше. И как всегда, торсфиордцам предстояло отвезти её к месту тинга. И отдать законоговорителю – до следующего схода.

Ибо севернее Сэхейма лежала уже не Страна Халейгов, а Финнмёрк. Другие люди жили там – их называли здесь финнами. Иное племя и обычай иной…

Соседи приехали зимним путём: на санях, по старой горной дороге. Вот и пришлось Эрлингу первым их принимать, потому что Торсхов стоял ближе к горам.

Немало подивились гости, увидев его новым хозяином двора. Подивились и порадовались. Ибо сыновья Ворона всегда ходили походами далеко на юг, не трогая живших вблизи. Зато Рунольв, веривший в себя беспредельно, грабил всех без разбору…

– Отдохните с дороги, – сказал Эрлинг прибывшим. – А мы с братьями пока решим, кому из нас ехать.

И не так-то просто было об этом решать! На тингах принимают законы и судят о важном – о судьбах людей и всей земли. Кому же выступать вперёд других, как не лучшему в роду?

На тинг приносят свои обиды и тяжбы и просят поддержки у закона страны. И закон законом, но часто бывает так, что правым выходит тот, кто посильней. Вот и ищут малые люди заступничества у именитого человека. А много ли во всём Халогаланде воинов именитей Халльгрима Виглафссона? Кто лучше него решит, за кого заступиться, кому помочь?

А ещё на тингах договариваются о свадьбах, встречают старых друзей – и приобретают новых врагов. Покупают и продают, стравливают людям на потеху свирепых жеребцов… Ибо раз в год здесь собирается вся огромная округа-фюльк. Кто же лучше хёвдинга сумеет позаботиться об удаче и достатке всей родни?

Но Халльгрим лежал пластом. И Видга приподнимал его на подушке, чтобы влить в рот мясной отвар.

– Поеду я! – сказал Хельги. – И со мной – Бьёрн Олавссон и ещё кто-нибудь. А Олав с Эрлингом пускай стерегут двор!

Не произнесённое вслух, за этим стояло: а обо мне, если вдруг что, печали немного… Место тинга было в нескольких днях пути на юг, и дорогу считали опасной.

В прежние годы Халльгрим редко отпускал Хельги одного… Знал брата, знал горячий нрав, сколько раз доводивший мало не до беды. Однако нынче, ничего не поделаешь, придётся ждать о нём вестей. И то верно, не Эрлинга же посылать… Халльгрим, отдыхая после каждого слова, сказал только одно:

– Почаще вспоминай об Ас-стейнн-ки, брат.

Хельги понял. Дом-то ведь мог и укрепиться, и пошатнуться, и всё это смотря по тому, сколько новых друзей и врагов обретёт он на тинге. Сумеет ли вовремя сказать разумное слово и придушить готовую вырваться брань! Дело для мужа. Трудное, как битва, и достойное, как битва…

Хельги всё ещё носил повязки на лице и на груди. Но собрался быстро и уехал вместе с гостями – на следующий день. Звениславка запомнила, как его провожали со двора: он ведь до последнего не отпускал её прочь. Хельги сидел на коне прямо – широкоплечий красавец, волчья куртка с живыми стоячими ушами и пастью вокруг лица, у пояса – боевой топор, и видно, что не для красы…

Бьёрн, сидя в своём седле, держал повод коня Виглафссона. И конь, умница, видать, понимал, что понесёт слепого. Переступал по снегу осторожно, послушно…

Хельги наклонился напоследок к Звениславке, дотянулся, провёл ладонью по её лбу.

– Вернусь, – сказал, – подарок привезу…

Острое писало, сработанное мастером Иллуги, чертило буквицу за буквицей, испещряло гладкую бересту…

«…А Правда у урман – строгая, – записывала Звениславка. – И во всякой земле своя. Но всюду, как сказывают, есть обычай один. Не смеют эти люди поднять друг на друга руку в день веча. Даже если кто месть мстит за отца или за брата родного. А того ради всякий, на вече собираясь, в знак мира перевязывает ножны ремешком…»

Вот пошёл пятый день, как проводили Хельги в дорогу. И тут в Сэхейм пожаловали новые гости! И на этот раз – с полуночной стороны.