Пережив себя

Тогда она мало-помалу становилась мне в тягость, такая тяжелая, беспросветная, кажущаяся бесконечной зависимость от другого человека, ибо, что есть любовь в терминах власти, как не подчинение собственной воли воле другого человека, даже если это происходит во вред, даже если – через силу, даже если – во зло обоим злополучным влюбленным.

Нет, слово «влюбленные» к нам совсем не подходило, слишком оно было легковесно и бессмысленно, словно жизнь бабочки-однодневки. Мы были связаны одной цепью, мы влачили кандалы собственного чувства, мы отбывали бессрочную каторгу, и приговор казался нам вечностью, сколько бы попыток побега ни было совершено. Каждый из нас нес свою тюрьму внутри себя, и эта тюрьма была – наше собственное чувство друг к другу, необъяснимое логикой, непостижимое разумом, абсурдное по сути и преступное по форме, а затем, как выяснилось, еще и бесплодное по содержанию. Чем дольше мы оставались рядом, чем больше попыток мы делали обрести свободу, тем с большей силой пружина тащила нас обратно. Мы раскачивали лодку все сильнее, но ровно с такой же возрастающей силой она стремилась к прежнему положению, как бы абсурдно это ни было. В начале наши отношения представлялись мне легкими и светлыми, но чем больше мы узнавали и познавали друг друга, тем темнее становился наш совместный портрет Дориана Грея, невидимый никому, кроме нас. Завешенный грязной тряпкой, он висел наверху, в пыльной мансарде, и каждый злой поступок, каждое ругательство, каждый удар превращал наши лица в маски чудовищ, но никто, кроме нас самих, не смог бы увидеть портрета, а мы не желали подниматься наверх… Ведь со стороны мы были прекрасными, гармоничными людьми, любящими родственниками и родителями, верными друзьями, хорошими работниками, но стоило нам оказаться наедине, как личины спадали, и мы становились Зверем – воплощением зла, отраженного в резких чертах портрета. У меня возникало чувство, что мы были созданы для того, чтоб разбудить в себе зверя, увидеть его страшный лик, содрогнуться и навсегда отвернуться от воплощения зла. Когда бы были рядом, вселенная словно смыкалась вокруг нас, ничего вокруг не существовало, кроме огромного, страшного, любимого лица рядом, и чувства кипели сквозь кожу, как кислота. В это время мы жили в ином мире и в ином времени – часы пролетали, как минуты, молчали телефоны, отступали дела, словно жизнь замирала и давала нам возможность как можно больше причинить друг другу боли, приправленной редкими секундами абсолютного счастья.

Теперь я понимаю, что все это время мы не существовали, мы как будто выпадали из этой жизни в особую, созданную нами для нас же реальность, а по возвращении все возобновлялось с того момента, как мы покинули это место и это время. Однако теперь, когда того, особого, страшного мира нашей любви больше нет, я с ужасом осознаю, что здесь нас никто не ждал. Эта, реальная жизнь, неумолимо шла вперед, оставляя позади все то, чего мы тогда не увидели, не испытали, не заметили, не осознали… Именно поэтому теперь я страдаю от пустоты. Моя пустота не только в настоящем – она в прошлом, в которое я то и дело пытаюсь заглянуть и не вижу в этой темноте ничего, кроме страданий, боли, обоюдного зла и унижения. Возможно, ты мучаешься от той же болезни. Мы потеряли не только настоящее и будущее, но и прошлое. Проживая его в то время, я была уверена, что даже после того, как все закончится, а в том, что все закончится когда-нибудь, я не сомневалась ни минуты, так вот, я была свято уверена, что буду вспоминать тебя и нас с теплым, горьковатым привкусом грусти, но я ошиблась. Вкус, который приходит мне на ум, отвратителен, от него дерет горло и сжимается желудок. Это не грусть, это тоска и безумие, это не выцветшие воспоминания, а яркая, беспощадная картина, словно происходящая наяву. И с каждым днем она становится все более и более навязчивой, как будто настигает меня оттуда, из того времени, которое прошло, так и не превратившись в настоящее прошлое. Таковым оно становится лишь сейчас, когда я заново его проживаю, извлекая из небытия стежок за стежком, петлю за петлей…

Кто-то должен был наконец подняться в мансарду, откинуть пыльную тряпку с холста и вглядеться в уродливые черты. К сожалению, тот, кто это сделал, так и не рискнул бросить взгляд в лицо, изображенное на картине. Он молча швырнул портрет на землю, и тот раскололся на тысячи кусков, и каждый из нас стал друг для друга тем, кем мы уже давно были на картине, но мы не смогли заставить себя взглянуть правде в лицо. Поэтому теперь мы обречены видеть только уродства другого, но не свои собственные, и от этого они кажутся нам еще ужаснее. Думаю, мы должны были бы совершить это вместе, твердой любящей рукой, но этого не произошло, и ненависть, исказившая лицо портрета, живет теперь в нас, как бы мы ни пытались оправдать ее существование как временной жилички – пока не сможем простить друг друга по-настоящему.

Думаю, этого никогда не произойдет со мной, хотя бы потому, что для того, чтобы простить, надо хотя бы вполовину перестать страдать от осознания безвозвратности прошлого, которого у меня больше нет. Найди я там, в этих темных годах, хотя бы одну секунду, ради которой стоило твердой рукой вырезать из отмеренного не нами человеческого века годы жизни, я бы смогла простить тебя и оправдать себя. Но нет, там за спиной, сегодня мне видится одна пустота и страдание, пусть и полное любовью.

Конечно же, я неправа, когда вижу в прошлом только плохое. Пока оно еще не стало таковым, я жила и радовалась в нем, потому что тогда у меня не было иного настоящего и уж тем более будущего. Живя с тобой и ради тебя все эти годы, я не знала, есть ли у меня и у нас какое-то будущее, но ясно понимала, что каждая наша минута может быть последней, поэтому и вцеплялась в нее зубами и когтями, и рвала, рвала, рвала на себя. Но разве ты не поступал иначе, находясь на мне, как на войне, ожидая каждую секунду подвоха, фонтанчика песка под ногами, предвещающего взлет мины, легкого дуновения ветра, обещающего бурю? Мы построили свою хижину на вулкане, каждый день проходя мимо пылающего жерла. Мы жарили на горячих камнях яичницу, мы обогревались подземным паром, мы мылись в серном источнике, но все это до тех пор, пока однажды из кратера не поднялось огромное непрозрачное серое облако, не вырвался фонтан пламени, и нас в мгновение ока залила горящая огненная река. И поделом, сказали на это обыватели, жившие в городе далеко на побережье, вы знали, чем рискуете.

И это тоже так, мы знали, что поставили на карту в тот день, когда впервые стали мужчиной и женщиной друг для друга. Вернее сказать, мы думали, что знали, мы даже предвидели такие последствия, которые не состоялись, мы были готовы ко всему, кроме того, что произошло на самом деле. А случилось то, что нашу жизнь поглотила пустота. Пустота, подменившая прошлое, пустота тоскливого настоящего и пустота беспросветного будущего. Сегодня, когда нет ни нас, ни того, что нас связывало, ни даже воспоминаний, я живу пустотой внутри себя и снаружи, пустотой, которую ничто и никто не может заполнить. Я чувствую себя высосанной досуха губкой, засушенной веточкой гербария, мертвеющим побегом, и это зрелище с каждым днем перестает меня занимать. Я говорю о жизни, если вы еще не поняли, я чувствую, как она капля за каплей покидает меня сама, и я не хочу ее сохранять.

Это правда, я хочу умереть. Не в прямом смысле этого слова, с физическими страданиями и грязью, нет, к этому я еще не готова. Я готова угаснуть морально, как человек, как женщина, готова прекратить жизнь сознания, лишь бы не видеть за собой, вокруг себя и впереди себя ужасную бездну пустоты. Пока что я еще задаю себе вопрос – а можно ли ее чем-то заполнить? Можно ли изменить прошлое, вернуть в него радость жизни, счастье любви, смех близких, не рожденных нами детей, можно ли оправдать настоящее, придать ему смысл, вдохнуть жажду жизни, можно ли представить себе будущее, научиться быть ему благодарным? Не знаю, не знаю …

Кто виноват или что виновато,

Я ли судьбу проглядела когда-то…

Я неспокойна, и я не добра.

Жить мне не хочется больше с утра.

Письмо 5. Красота и грязь

Сегодня я, как никогда, ощущаю себя непорочной, словно выпущенной из чистилища, где меня добела растерли вулканическим песком, прокалили адским пламенем и для верности содрали кожу. Именно такой я вышла в этот мир после того, как ты ушел из моей жизни. Странное чувство, не правда ли, особенно, если вспомнить, что ты все эти годы воспринимал меня, мое прошлое, мое окружение как нечто грязное и недостойное. Что же, признать тебя правым? Ведь писала же я раньше стихи, подобные этим, ведь видела же, сколько грязи налипло на каблуки, пока я шлепала по болоту?

Странное чувство, потому что, встретив тебя, я обрела уверенность в том, что в моей жизни больше никогда не будет грязи, боли, страданий, разлуки. Вдвойне странное, потому что именно ты показал мне, как они выглядят по-настоящему, и это были не легкие почти что бесплотные и безобидные призраки юного воображения, а ужасные химеры с тяжелыми лапами и кривыми челюстями.

Странно, что наши отношения имели своим стержнем не красоту, а нечто иное, явно противоположное красоте, ибо красота рассматривалась как внешнее, греховное, недостойное высоких чувств, преходящее и несущественное. Красота была соблазн, потому всякая моя попытка выглядеть красиво для тебя воспринималась тобой как тайное желание совратить, выставить на всеобщий обзор и продажу что-то очень личное, принадлежащее двоим. Излишне говорить, что я, мое тело, моя женская красота принадлежали тебе, да я и не имела ничего против этого, но ты смотрел шире и глубже и видел в инстинктивном женском желании нравиться всему миру тайное желание этот мир соблазнить. Красота женщины, по твоему мнению, должна принадлежать только ее мужчине, и в этом ты недалеко ушел от идеи гарема и глухой паранджи. Всякая обнаженная часть женщины, видимая глазу чужого мужчины, всякая соблазнительная округлость, легко угадываемая воображением под одеждой, потенциально означает соблазн, угрозу, измену, а значит, грязь.

А я считала иначе, по-женски наивно полагая, что женская красота – это награда мужчины, это отрада его глаз, это знаки отличия на его мундире, это подтверждение его мужской силы и славы. Я думала, что красота скорее спасет мир, чем погубит его, и потому наряжалась, красилась, ухаживала за своим телом, старательно заботясь об этом трогательном домике для души. Мне хотелось, чтобы ты приходил в него с любовью и радостью, чтобы его уют и убранство доставляли тебе удовлетворение, чтобы аромат цветов пьянил тебя, а мягкие подушки обещали наслаждение.

Но я и здесь ошибалась. То, что я была красива, доставляло тебе неисчислимые беспокойства. Все во мне будило подозрения – духи, откровенное нижнее белье, обтягивающая одежда, даже косметика – все это причиняло тебе боль, потому что означало на твоем языке то, что я опять делала попытку принадлежать не только тебе. Ведь по сути это было проявление жуткой ревности – никто не имел права видеть меня красивой, соблазнительной, откровенной, кроме тебя. Да, с тобой я могла быть именно такой – распутной, порочной, открытой, ласковой, беспечной, но, покидая тебя, я должна была становиться чуть ли не монашкой в миру. Всякое отступление от этого правила приводило к тяжелым последствиям, потому что стоило красоте появиться на людях, как она тут же становилось продажной, а значит, превращалась в грязь, но об этом попозже.

Я любила тебя так сильно, что переродилась, даже не заметив этого. Конечно, эти изменения происходили постепенно. Сначала я перестала быть красивой, потому что это было тебе не нужно, ты был готов любить меня всякой. Более того, чем чаще и чем ожесточенней мы ссорились, тем нежнее и чувственнее занимались любовью после примирения, и нам было абсолютно наплевать на то, были ли мы красивы или уродливы. Нанеси мы себе увечья в пылу ссор, мы бы любили друг друга еще сильнее, что нам было до таких мелочей, как одежда или цвет лица?

Потеряв сначала красоту, я продолжала стремительно избавляться от всего, что было тебе не нужно, и очень скоро я перестала быть женщиной, как бы парадоксально это ни звучало. Ведь в наших с тобой отношениях мы были кем-то еще – ты был строгим отцом, я – ласковой, не рассуждающей матерью, а последней не надо быть красавицей, чтобы сын любил ее без памяти. Мать – существо бесполое, оно скорее означает уютный, спокойный мир вокруг, а женщина – это воронка, засасывающая в себя все, что оказывается рядом. Тебе такая женщина была не нужна, поэтому ты твердой рукой взялся искоренять во мне темное, иньское, женское начало. Я утратила право на легкое кокетство, на беспечную непредсказуемость, на прозрачные летние платья, на вечеринки с подругами, на свободу тренированного тела, на грудной смех, словом, на все, что в моем понимании означало быть и чувствовать себя женщиной – красивой, желанной и в то же время недоступной.

Вот опять я произнесла нужное слово – недоступность. В твоем понимании красота и женственность a priori означали доступность, как косметика два века тому назад отличала, словно клеймом, женщин полусвета и кокоток от светских дам. Если женщина была и старалась быть красивой, желанной, она тем самым давала знак всему миру вокруг, что она доступна, что она желанная и легкая добыча для любого, кто только протянет руку. Поэтому красота и женственность изначально содержали в себе грязь и непристойность.

Меня никто никогда не учил быть красивой, и много лет я страдала от того, что ощущала себя гадким утенком – некрасивой, непривлекательной, не идеальной в собственных глазах. Потом мне удалось сначала изменить себя до неузнаваемости, а потом и полюбить себя такой, какой я стала, но в глубине души я очень хорошо помнила, какой серой и непривлекательной глиной в руках неумехи-скульптора я видела себя в зеркале долгие годы молодости. С рождением ребенка я перестала быть женщиной и стала матерью, с головой уйдя в другую жизнь, в иное женское, так и не испытав, каково это – быть красивой, желанной, соблазнительной. Казалось, все это было мне уже не нужно, как вдруг появился ты, и я вновь почувствовала себя женщиной – средоточием красоты, желания, ласки, нежности. Я оглянулась вокруг и увидела, что все вокруг – прекрасно. Прекрасно мое прошлое – дорога проб и ошибок, прекрасно мое настоящее – путь измены и обмана, прекрасно мое будущее – рок, сулящий разлуку и потерю.

И я захотела этого – просто быть счастливой женщиной, стоять в твоих объятиях на теплом ветру с реки, принимать тебя как волчица в заснеженном зимнем лесу, прятать твою голову у себя на груди, словом, быть счастливой и не скрывать этого. Я хотела смеяться и радоваться, я не желала думать о том, что будет завтра, я не стремилась ничего загадывать, я просто жила в согласии со своей новой натурой и каждый день открывалась миру все больше и больше. Ведь в моем понимании счастье означает открытость, возможность впустить в себя все и отдать неизмеримо больше. Я хотела испытывать и проживать сильные чувства, я хотела быть слабой и беззащитной, я хотела стать сосудом, в котором через край плещет любовь, и мне было наплевать, происходит ли все это в законном браке, или это моя вторая жизнь, существующая наравне с первой.

Но ты считал иначе. Мы не были женаты, и все, что происходило между нами, имело отвратительное клеймо греха – мы обманывали, таились, следовательно, не имели никакого права испытывать счастье. Каждую минуту наших отношений отравляло твое осознание трагической неправильности нашего бытия – мы были преступно вместе, мы были неправедно счастливы, мы были недостойны друг друга (в первую очередь – я была недостойна тебя), мы были незаслуженно вдвоем, и так до бесконечности – о, ты великолепно умел видеть грязное везде, где бы ни находился. В эти минуты я представляла на твоих руках белые нитяные перчатки, которыми ты проводил по моей обнаженной душе, неизменно обнаруживая пыль и грязь там, где их не должно быть. Мы должны нести наказание и страдать, а поскольку именно я не желала придавать значения законности и справедливости, столь важным для тебя, то я была виновна в том, что наши отношения тоже погрузились в густую черную жижу адюльтера и обмана. Иными словами, я вносила грязь в твою чистую и безупречную до сего момента жизнь. И именно я не желала видеть этой грязи ни в чем – ни в своем прошлом, достойном сожаления, ни в своем женском, замешенном на красоте и потребности быть желанной, ни в своем чувстве, не ограниченном пределами брака. Значит, надо было заставить меня ощутить эту грязь на своей шкуре, заставить почувствовать – каково это, жить в грязи, лжи и обмане, вместо того, чтобы витать в облаках любви и счастья.

И ты это сделал, тебе удалось сотворить со мной то, чего не удавалось никому – ни слишком строгим родителям, внушавшим мне чуждые и жестокие моральные устои, ни тем, на кого я работала долгие годы, словно мужик в юбке, ни возлюбленным, бросавшим меня безо всякой надежды на возвращение. Никому не удавалось лишить меня самого главного – радости быть в этом мире. Как бы плохо мне ни было, я знала, что рано или поздно наступит завтра, и небо надо мной снова станет чистым, мир обретет краски и запахи, и я проснусь однажды с чувством облегчения и пойму, что все закончилось. Как бы меня ни унижали, я знала, что вокруг меня есть и будут другие люди, другие обстоятельства и другие чувства, и я не имею права судить и тогда не буду судима сама. Как бы меня ни упрекали, я знала, что даже самый последний из нас имеет право на раскаяние и на прощение, и придет день, когда оно будет даровано и мне. Я надеялась каждую минуту своей жизни на лучшее, я ждала, я знала, я была уверена, что лучшее – будет.

Но твой дар был – обречь меня на безнадежность, на бессилие, на бесконечность. Но твой дар был – заставить меня не быть женщиной, возлюбленной, матерью. Но твой дар был – ввергнуть меня в ад за все мои прошлые, настоящие и будущие прегрешения, чтобы я или очистилась, или погибла.

Сначала я думала, что погибну, но у меня не было выбора – я училась выживать там, где уже не было ни любви, ни красоты, ни ласки, где меня унижали, обижали, попрекали, насиловали во имя одной единственной идеи – очистить меня от скверны, подготовить к новой жизни, наполнить иными понятиями о том, что есть добро и зло. Меня били, и я научилась бить в ответ, меня унижали, и я освоила науку ударить в самое незащищенное место, меня упрекали, а я, оправдываясь, тут же переходила в атаку. Я вернула тебе твой же собственный ад, и ты взвыл. Мы барахтались в собственной грязи, погружаясь в нее все глубже и глубже, и кто-то же должен был вытащить нас из этого бесконечного ужаса. Ни ты, ни я этого не смогли, и слава богу, нашелся человек, ценой страданий которого господь бог спас тебя. Я корчилась в грязи от боли и от осознания того, что меня больше не осталось. Я перестала быть женщиной, утратила красоту, потеряла веру, не стала матерью, но самое главное – я поняла, что у меня больше нет того, ради чего стоит просыпаться по утрам. Я задавала себе вопрос, зачем, и не знала. Так я попала из ада в чистилище, ведь если кто-то не помнит, оно создано для того, чтобы грешник страдал вечно, не имея надежды на облегчение, и в этом смысле оно бесконечнее ада и рая, вместе взятых.

И потянулись дни, а за ними месяцы глухой ненависти и боли, непрощения, обвинений и упреков, и этих писем, и страстных снов, пока я вдруг не поняла, что я ни в чем не виновата, пока я вдруг не осознала, что я все еще женщина, пока я вдруг не захотела вновь заботиться о своем теле, пока я вдруг не согласилась, что имею право стать матерью, пока я вдруг не захотела просыпаться по утрам с сожалением о том, что я еще дышу. И тогда мое чистилище, моя добровольная ссылка окончилась. Нет, я еще не готова покинуть царство мертвых. Я еще слишком ранима, слишком обнажена, слишком чувствительна, но кто знает, может, я захочу остаться такой, как сейчас, чтобы всем телом ощущать чужую боль, прозревать страдания, слышать скрытые стоны, потому что грязь – всего лишь оборотная сторона красоты, и они не случаются друг без друга.

Женщины ветрены, нетерпеливы,

Женщины злы и несправедливы,

До удовольствий запретных охочи,

И, словно свечи, податливы к ночи.

Женщины холодны, словно селедки,

Только на вид эти хищницы кротки.

В женщинах нет ни отрады, ни муки,

Словом, все женщины – подлые суки.

Все это так, только я-то не сука,

Есть мне и имя – Любовь и Разлука,

Есть мне и место – чужие постели,

Есть мне и смерть – от тоски и метели.

Письмо 6. Память и слезы

Дар памяти – это самое страшное наказание из тех, которые я знаю. И вдвойне – для тех, кто обладает этим даром в необычайной, чрезмерной степени. Начать с того, что я не только помню сами события, или места, где они происходили, я запоминаю картинку целиком, и она потом десятки, сотни раз воспроизводится в моем мозгу, как если бы я заново проживала ее. Меня окружают те же запахи, я инстинктивно совершаю те же движения, те же мысли приходят мне в голову, та же боль стесняет мне дыхание, и так до бесконечности, пока я не устану прокручивать ролик перед глазами.

Воспоминания всегда со мной, даже тогда, когда я не думаю о чем-то, что произошло в определенный день и час. Они всегда в моих мыслях, они все время стоят у меня за спиной, они прячутся в моей повседневной жизни, они словно чертик из коробки выскакивают во всем, что я вижу и слышу. Воспоминания – голоса, которые нельзя не слышать в своем мозгу, как бы ты ни зажимал себе уши.

Удивительное в том, что они менялись по мере того, как воспоминания все больше и больше погружались в пелену прошлых дней. Сначала это были ужасные, отвратительные, злые голоса – я вспоминала все плохое в нашей жизни – непонимание, обвинения, оскорбления, удары, ругань, словом, все то, что ставило и без того хрупкие отношения каждую минуту на ребро, словно гадальную монету. Я заново переживала всю боль, нарочно прогоняя эти картинки перед моим мысленным взором, я смаковала их, упивалась степенью своей униженности и неслыханной грязью обвинений с тем, чтобы еще больше возненавидеть тебя, с тем, чтобы хоть как-то оправдать в своих глазах то, что мы больше не вместе. Я рыдала от бессильной злости что-либо изменить в прошлом, в котором больше не видела ничего светлого, доброго, святого. Я словно радовалась тому, что ты выглядел в моих воспоминаниях таким вызывающе жестоким, нечеловечески злым и нарочито грубым в общении со мной, ведь каждое ужасное слово, каждое несправедливое обвинение, каждое грязное ругательство выдавало в тебе человека, во всех смыслах меня недостойного, того, от кого надо было бежать как от чумы. И я искренне не понимала, как я могла столько долгих лет любить монстра, спать с чудовищем, дышать одной мыслью о моральном уроде. Я вглядывалась в эти годы и не видела в них ничего, кроме горя, сожалений, унижений, ссор и ругани, забывая совершенно о том, что было еще и нечто другое, скреплявшее наши отношения после ссоры так, что мы оказывались в еще более тесных объятиях друг друга. Тогда мне казалось, что это была привычка нести тяжелую, но ставшую родной ношу – нести тяжело, а бросить жалко, как говорят в народе. Я думала, что мы оба просто боялись сделать шаг из этого затхлого будуара, потому что уже давно не дышали свежим воздухом проб и ошибок, не видели реальную, настоящую жизнь, устремленную в будущее, а не в переиначивание прошлого.

Нужные слова так часто приходят мне на ум, когда я пишу тебе письма, которые никогда не будут отправлены. Мы постоянно обсуждали прошлое – в основном, это была моя жизнь во всех ее деталях. Я рассказывала, ты, словно губка, впитывал мои рассказы до единого слова и интонации, перерабатывал их своими мощными челюстями боевого муравья, а потом приступал к допросу, позволяющему тебе выяснить недостающие детали, чтобы сложить полную картинку и высказать свое непререкаемое суждение. С некоторых пор я поняла, откуда и каким образом в тебе рождаются абсурдные мысли и суждения, в то время как я всего лишь бросала пару незначащих фраз. Однако тебе было достаточно и этой скудной пищи – ты готовил в полной темноте восхитительное блюдо, полностью из собственных приправ и запасов, с тем, чтобы подать к столу в самый неподходящий момент. Ты вносил его с пылу-с жару, ставил на стол и начинал есть – двигать челюстями, дробить кости, пережевывать эмоции, растворять едкой слюной чувства.

А я все это время сидела напротив и чувствовала, как ты ешь меня заживо. Сначала я пыталась оправдываться, робко доискиваться до руководивших тобой в том или ином случае мотивов, искать обоснований твоим умозаключениям, просто превращать все в шутку и сдабривать неприятный вкус любовью. Видит бог, я долго пыталась. Но чем больше было таких сцен каннибализма, тем меньше оставалось во мне терпимости, тем больше давала себя знать невыносимая боль быть поедаемой заживо любимым человеком, и тем чаще я подумывала о том, что это добром не закончится. Так оно и случилось. Я не планировала сорваться, но сначала это произошло один раз, и я в слезах клялась, что этого больше не повторится, потом это случилось еще и еще раз, и я опять клялась, а потом я словно с цепи сорвалась. Испытывая в течение многих лет невыносимые страдания, я вдруг оказалась не в состоянии терпеть даже самую легкую и безобидную боль. Это похоже на тяжелобольного человека, который мужественно переносит болезненные операции, но плачет, когда берут кровь из пальца. Я просто закончилась, сдулась, как воздушный шарик, я ни секунды не желала больше страдать и чтобы избежать малейшей боли, готова была обрушить на мучителя всю мощь ярости и отчаяния.

Помню, как это ошеломило тебя в первый раз, и во второй ты тоже не был готов к такому жестокому и неожиданному отпору, но тебе пришлось смириться с тем, что я перестала безропотно сносить препарирование тобой моего прошлого, моих друзей, моей семьи, моих взглядов, моих святынь и перешла в наступление. Как всякий отчаявшийся воин, я сражалась без страха и упрека, я била наотмашь, я сторицей возвращала тебе твои же удары, я заходила так же далеко, как ты, и даже дальше.

Можно ли было это остановить – не знаю, потому что в эти моменты в нас говорила не любовь, а оскорбленное достоинство, амбиции, чувство самосохранения, словом, все, кроме любви к другому человеку, а не к себе. Мы так и не сумели сделать шаг назад – мы сотни раз начинали все сначала, но ни разу не отступили. Я написала об этом так:

И пусть у каждого из нас

Огонь останется во гневе.