Цифры

Когда она забеременела, их дом превратился в лесной приют. Она притаскивала всё, что находила (и как только она это находила?): птенцов, выпавших из гнезда, кротов с перебитыми лапками, лисиц с облезшими мордами, ласок с обкусанными ушами. Видя очередного енота, он лишь вздыхал и молил богов о терпении.

Соседи, конечно, считали, что она не в себе. Не понимали, почему он не выбрал какую-нибудь добрую хорошую девушку из местных. Они ведь и фигуристые, и готовят, и посмеяться с ними можно, да и вообще девчонки – хоть куда. А он зачем-то выбрал ходячую небылицу, которая только и делает, что рыдает, поёт и таскает домой всякую больную живность.

А он был счастлив, по-своему, но счастлив. Конечно, по большей части она вгоняла его в депрессию, потому что сама из неё никогда не вылезала, но он считал, что мало кому в жизни так везёт, как ему, и всеми силами боролся с трагизмом. Иногда у него даже получалось.

Например, несмотря на бледность, она любила солнечные лучи. Не само солнце, а именно лучи, их игру. Любила смотреть, как они прорезают листву, выковыривая на стенах причудливые узоры. Любила смотреть, как они разлетаются в стороны вместе с брызгами, когда она прыгала в лужу. Поэтому однажды, вернувшись с покупками, он подарил ей маленькое зеркальце в обрамлении ивовых прутиков. В тот час их любовь была истинно взаимной.

На последних неделях беременности, когда ей было совсем тяжело ходить, она сидела у окошка с зеркальцем и ловила им солнечные лучики. Пускала по комнатке солнечных зайчиков, и они отпрыгивали от ласок, белок, зябликов и полевых мышек.

У них родились три девочки. Удивительно было, конечно, что настолько хрупкое существо может выносить тройню, но чудеса случаются. У них была счастливая семья.

Несмотря на то, что женой эта девушка казалась никудышной, было бы трудно найти для девочек лучшей матери. Она воспитывала их со всей мудростью, которая только доступна женскому существу, а те приёмы, которые отработала на лесных зверях, применяла, когда девчонки сдирали коленки и подцепляли занозы.

Так продолжалось счастливых три года. Счастливых три года они были счастливой семьёй. Она не плакала, он не был в депрессии, девочки росли и изучали мир.

Но однажды вечером, в грозу, по её щеке скатилась слеза – и это стало точкой невозврата.

Не было ни вины, ни повода. Девочки – всё такие же чудесенки, он – всё такой же непогрешимый, образцовый муж, но не смогли они построить из улыбок и заботы плотину для великой реки.

Она принялась плакать каждый вечер, и с каждым днём всё пуще, всё хлеще, всё беспощаднее. Их грела надежда, что утром ей станет полегче, но с каждым рассветом она лишь холодела. Порой казалось, что она и вовсе их не узнаёт.

Полчаса, час, пять часов, сутки. Девочки кричали, жались к ней, требовали материнского внимания, но она ничего не могла с собой поделать, и лишь рыдала взахлёб, сутки напролёт, прерываясь лишь на хлипкий, недолгий сон.

Она всё меньше ела. Тосковали по ней солнечные лучи; бесхозно, забыто дожидались зазнобу под окнами. Один за другим погибали в клетках животные. Любимцы, которых она лечила и сберегала от ненастья, болезней и злой судьбы, уходили из жизни, пустым взглядом пробуравливая прутья. В доме тучнел гнетущий душок.

Он пытался. Он правда пытался, он старался, он пытался изо всех сил, он любил её, но всё было тщетно. Она чахла на глазах, и никто не мог понять причину, и никто не мог ей помочь.

Однажды ночью после того, как он в очередной раз несметное число часов подряд пытался успокоить её рыдания, он рухнул на кровать и заснул. Девочки примостились к нему рядом. Она накрыла их лоскутным одеялом и легла в ногах. Все были измождены донельзя и спали крепко, как никогда.

Наутро проснулись – солнцем была залита комната. Девочки с удивлением нащупали в своих косах берёзовые веточки. На столе покоилась большая чаша с земляникой, ежевикой, морошкой и костяникой. Перебиты были все животные в клетках, все птицы валялись искривлёнными трупиками, скукоженными от судорог предсмертной агонии.

И её нигде не было.

Ни на кровати, ни в доме, ни во всем дворе.

И зеркальце в ивовой оправе тоже пропало.

Вот и всё.

Она не вернулась. Они больше никогда её не видели. Только изредка девочки находили навешанные на дверь дома берёзовые ветви, сплетённые с веточками крупных лесных ягод. Ему же она приносила и оставляла на подоконнике собачьи зубы. Каждый раз, наталкиваясь на вырванные клыки, ему неудержимо хотелось встретить её ещё раз, лишь чтобы со всей дури накричать: «Зачем?? Зачем ты это делаешь?!»

Ему казалось, что если он встретит её, то наконец выскажет всё, что накопилось. Всю обиду – и за себя, и за девочек, всю боль, всё непонимание, всю злость за эти бесконечные собачьи зубы, которые она, видимо, оставляла на память об их первой встрече.

Но правда заключалась в том, что если бы он встретил её ещё раз, то лишь ещё раз бы убедился, что нет у него над ней никакой власти. У неё же в руках – вся его жизнь. Поэтому она не возвращалась, а он просто жил, пытаясь по мере своих сил вырастить девочек достойными людьми.

И у него получилось! А потом у девочек родились ещё девочки, у тех девочек – ещё девочки. И одной из этих прапрапрапра…внучек и стала моя Лена.

Я не знаю, верить ли этой легенде. Конечно, только глупец станет отрицать, что у Лены и её погибшей сестры Данайи от природы волшебные, какие-то почти нечеловеческие голоса. Собственно, я бы соврал, если бы сказал, что изначально влюбился в Лену не за её голос. Но всё-таки мы же взрослые люди, и верить в легенды про лесных женщин – это как-то… Ну не знаю…

И всё же я не слеп и не могу не замечать, что волшебство, таившееся в Ленином голосе, передалось и Юо. Вот только её внутреннее волшебство наслоилось на внешнюю магию, и у моей глухой доченьки, не способной чётко артикулировать ни одного слова, всё древнее, водно-лесное волшебство перетекло в глаза.

Столько песен сложено о глазах возлюбленных! Всем понятно, как должен реагировать человек, когда его завораживает взор его любимой. Но что делать, когда ты боишься глубины глаз собственной дочери, нигде не сказано, и я понятия не имею, что мне с этим делать и как мне с этим быть.

Если с Леной мне как-то уже попривычнее – как-никак, я познал её уже во всех возможных смыслах – и в бытовом, и в библейском – то как мне понять Юо, я и правда ума не приложу.

Я много думал об этом и решил, что, наверное, на самом деле, мне и не нужно вовсе её понимать. Достаточно будет, если я просто буду её любить и давать ей всё необходимое по мере своих возможностей. Ведь тот легендарный прадед тоже не нашёл лучшего выхода. Неужто я мудрее него.

На днях мы гуляли с ней, пошли на площадь купить её любимые апельсины – и тут подбегает тот мальчуган, Дамиан, сын городской главы. Худющий, глаза большущие, ресницы длиннющие – в общем, красавчик, каких свет не видывал. Подбежал и весь как-то замялся, застеснялся, щёки покраснели, руки прячет за спиной.

Я спрашиваю его: «Привет, Дамиан! Ты чего?»

И тут он подходит чуть ближе, достаёт руки из-за спины и протягивает моей белокурой дочурке маленькое кругленькое зеркальце.

У меня, конечно, сразу внутри взыграло отцовское: «Да ты куда ты полез?? К моей крохотулечке! Да ты даже усов не бреешь ещё, оболдуй лохматый!» Всего этого я, конечно же, не произнёс – и слава богам, потому что иначе бы не заметил, как просияла моя красавица. Она аккуратненько взяла из его ладошек зеркальце и поднесла его к солнечным лучам. По лицу мальчика забегали солнечные зайчики.

Они сели на площадную твердь и стали играть с чудо-подарком. Я хотел повозмущаться и разогнать их: ещё чего, дружить с сыном главы города, который невинных девушек ни за что, ни про что вешает. Как бы не было беды!

Но потом я посмотрел на мою солнечную доченьку, перевёл взгляд на очарованного ей пацана и понял: «Да кто я вообще такой, чтобы им мешать».

Сел неподалёку, наблюдал за детьми и попросту, всем сердцем чувствовал любовь.

__________

– Аэй, Мелайна, аэй!

Да не жаль тебе в жертву мечту приносить ради дряхлой старухи? Неужели не ёкает сердце, что усталость нести соглашаешься до заката мира Господнего? Мелайна, вечный покой – лишь пожелай! – наступит через вздох. Лишь шаг до безвременной колыбели. И ты выбираешь остаться со мной? С одинокой старухой?

Корявая развалина! Мне же смерти вовек не видать, как своих ушей!

Меня презирают боги, меня ненавидят люди, Мелайна. Они приходят ко мне с мольбой, а внутри раздирает их ненависть. Они же, как крысята в клетке: звериным нюхом чуют, что их судьба – в моих руках, и заискивают, и хнычут, и грозятся – а сами только и думают, как бы мне глаза выцарапать. И молятся мне, и презирают. Им кажется, что раз боги говорят со мной, я выше их, богаче, счастливее. Горькое, глупое заблуждение!

Да разве ж я сама хотела такой судьбы? Хоть кому-то была бы бессмертная жизнь мила под ношей такого дара?

Мелайна, ты же знаешь, как тяжело, когда тебя хлещет людская ненависть. Вспомни про шею хоть свою, до сих пор ведь вон полоса не затянулась. Неужели тебе показалось этого мало?

Боги не любят нас, Мелайна. И никогда не полюбят. Мы для них – расходный материал. Всего лишь посредники. Мы нужны им лишь потому, что нашими руками они насаждают свою волю – вот и всё. Наше с тобой счастье не входит в божественные планы и расчёты. Передатчик лишён судьбы и души.

Ушедшим же незачем роптать, доченька. Нет там ни боли, ни му́ки, ни сомнений, ни страха.

Как светел мир вне тела!

Аэй!

Как радостно небытие!

Ну как же ты можешь ради меня отринуть долгожданную смерть? Сколько же сил и стойкости ещё тебе понадобится? Не бывает жизни без бурь и без боли, так неужели ты пойдёшь на страдание ради меня? Чтобы я не осталась наедине с вечностью? Чтобы не было мне одиноко?

А не движет ли тобой тщеславие?

Никто не воспоёт твой подвиг, не сложит гимнов, не полюбит тебя.

Навечно лишь юрта да я, бесконечно – лишь воля богов да просители без числа и продыха.

Подумай, Мелайна. Решение займёт один миг, пожинать плоды будешь вечно.

– Угомонись же, Ертын-хайе, что же ты со мной, как с маленькой. Квохчешь над моей судьбой, будто бы не знаю я, на что иду.

Посмотри на звёзды, Ертын-хайе. Даже у Малой Медведицы есть мать. Вечно вдвоём на ночном небосклоне. Ни старшая малышку не бросит, ни юная медведица не покинет матери. Разве ж мы с тобой не найдём сил и смелости быть подобными небесным хранительницам?

Как и они, мы с тобой – вдвоём – неба путницы, богов спутницы – аэй.

Не гони меня, Ертын-хайе. Пойдем лучше чай пить. Я так тосковала по дому.

Я остаюсь с тобой.

__________

Нет, ну конечно.

Фух, ну и жара.

Нет, ну конечно, а на что ты надеялась вообще. Что сегодня он такой: «Ой да, моя любимая жёнушка! Лечу к тебе на крыльях Амура! Я поставил тебе лайк! А теперь подарю и поддержку! В кои-то веки!» Мда, детсад.

Катастрофа, пот градом. Как бы ещё сейчас дождь не влил. Хоть бы успеть домой.

Ну то есть я, конечно, до последнего надеялась, что он хотя бы спросит, какой корпус. Но нет, зачем. Всё сама. Всегда всё могу сама.

Ух, хоть бы чуть-чуть ветерок подул!

А ведь тут пятнадцать корпусов! И парк посередине! Вот даже если бы он мне соизволил такси заказать, то куда бы оно приехало? Прямо в шестой корпус у входа с гордой весёленькой табличкой «Морг»?

Господи, уже никаких нервов не хватает. Ни злиться, ни обижаться.

Ну ладно уж. Буду сильной и независимой. Впрочем, как и все замужние женщины, которых я знаю. Или как в принципе все женщины.

Иногда я думаю, сколько мне нужно для жизни сил? Хватит ли мне того запаса, что у меня есть? Вирус по ощущениям съел половину меня, но ничего: увижу сыночка – быстро восстановлюсь.

Порой говорят: «побитая судьбой». Немилость судьбы многорука, многолика. Ходит, шикая зазубринами зубов, злыдня-богиня – всегда где-то рядом и всегда невидима. Никогда не знаешь, с какой стороны и когда ударит. Никогда не знаешь, рухнешь ли замертво от удара или всего лишь чуть-чуть пошатаешься.

И живёшь

с пониманием,

что жизнь

коротка.

И идёшь

в ожидании

нового

пинка.

Но ладно, хватит ныть, а то сейчас как вольёт, и всё. И пневмония, только выбравшись из лёгких, скажет вновь: «Калиспера, агапи му».

Так всё-таки странно смотреть на город и идти по нему. Вот ты выходишь из больницы, где медсёстры выбиваются из сил, регистрируя бесконечных новых пациентов, а город будто и забыл об этом.

Солнце, молодёжь на скамеечке пьёт пиво и вишнёвый сок Rich, шутят про какого-то Гнома Гномыча. Какой-то новый мем?

Так всё-таки странно. Главный вопрос в городе – поправки в конституцию, а в минуте ходьбы, за больничной стеной, люди толпами ловят последние вздохи.

Ладно, забудь. Забудь! Сыночка сейчас увидишь наконец. Тучи жуткие, конечно, хоть бы успеть. Вот, уже почти дошла.

Когда успели домофон поменять? Стильный, серебристый! Это, значит, уже и рабочие вышли? Как-то слишком уж быстро…

Вот и ступеньки до квартиры. Лестничные пролёты: один, два, три, четыре.

Музыка? Теперь у нас играет музыка? Из нашей квартиры? Множатся причуды алкоголизма. Боже, пожалуйста, дай мне сил и терпения. Хоть бы потише включил, зачем же так громко. Соседи потом начнут…

Ладно. Успокойся. Сын. Ключи.

Вставляю в замочную скважину, музыка резко затихает. Что происходит вообще?

Открываю дверь.

– ххххххххЭЙ! ДАЙ МНЕ УДАРНЫХ!

Бит Монатика… Наша с ним песня?

На всю прихожую развешены яркие бумажные буквы: «УРА! МАМА ДОМА!»

Жасмин… Сыночек и муж… Танцуют с жасмином! Мой любимый! Повсюду жасмин!

Сыночек прыгает: «Мама! Мама дома!! Мама мама моя мама пришла!»

А он танцует, как египтянин, дурашка, ну что за дурашка. Сын убегает танцевать, а он подходит, смотрит в глаза, как раньше, и выдыхает: «Ты бы знала, как я по тебе скучал». Господи… Неужели я дома?

Танцуем!

– Они просили, скажите на милость, сестрицы и братцы. Что вначале появилось: музыка или танцы?

Мальчишки замедляются и опускаются, опускаются….

– А – ответ простой. Ещё никто не видел такой красоты. Давай танцуй, не стой, ведь… Вначале появилась ТЫ!13

Подпрыгивают, показывают на меня и бегут обниматься.

И я так счастлива!

И мы танцуем, и прыгаем, и я так счастлива, так счастлива, и так люблю их, и так счастлива, я так рада, что вернулась, я так рада, что они у меня есть.

Он смотрит на меня так, будто мы только познакомились. Как же я по нему скучала. По нему по такому.

Сыночек бегает, схватил где-то сырник, жуёт и танцует, и прыгает, и скачет, и дурачится.

Песня заканчивается, мы бухаемся на пол.

Я так люблю их.

Ухх, отдышаться бы. Мои мальчишки хохочут, я улыбаюсь и глубоко дышу.

Хорошо, тишина, и мои любимки рядом.

О, за окном громыхнуло. Сейчас дождь пойдёт.

– Тяф!

?

Это на улице?

– Тяф, грррр, тяф!

Показалось? Или соседи завели собаку?

– Тяф! Тяф! Миимм мииммм тяф!

– Вам не кажется, что где-то собака лает?

Так, а что это они так улыбаются??

– Мамочка, мамулечка, знаешь…

– Тааак….?

– Дело в том, что пока тебя не было, у Роки оторвалась лапка…

– Бедненький! Надо зашить?

– Да, надо, но папа…

– Тяф!!!!

– Но папа не умеет шить…

– И чтооооо…?

– И поэтому теперь с нами живёт настоящий Роки! Самый самый живой настоящий, мамочка!

– ЧТООО!О!О!ОО!О!!!!!!

– Мамочка, пойдём скорее!!! У него всё живое: и хвостик, и шёрстка, и лапки! Даже какашки самые настоящие и вонючие!!! Мама, и он пердит даже!!! Щенок, а вонюче!!!

– Вот ещё новости! Как вы вообще такое решили без меня! Это ж вы на меня теперь все какашки свалите!

– Зайчоночек, он супер лапочка, ты влюбишься, пойдём смотреть скорей.

Он меня не называл «Зайчоночек» лет так сто. Кажется, со второго месяца беременности. Вот знает ведь!! Вот ведь знает!

– Ну пойдёмте смотреть скорей, что вы прячете его в душной комнате!!

Заходим, а там…

Лопоухая дворняжка. Крохотный щенёночек. Пушистый до невозможности. Лапки в раскоряку, задирается.

– Тяф!!!

Ну вот как такого? Ну ведь сейчас полюбишь его, а потом больно будет, ведь точно больно будет, ну как…

– Гррррр тяф!

Лапочка маленький, иди сюда скорее обниматься. Да какой ты сладкий, да какой ты пушистый, ты мальчик? Ути хороший мальчик, ты будешь тоже моим сыночком, да? Ты будешь нашим другом, вырастешь, будешь сильным псом. Да ты ещё молочком пахнешь, ребёночек совсем! А лапы-то какие большие! Ууууу, суровый пёёёёёс! Глаза кааааарие, ну вообще красота. Ай, не надо мне лицо лизать! Ай, не надо! Не надо, говорю, я ещё коронавирусная! Зачем прыгать! Ааааааа не таскай мне волосы! Отпусти! Вот возюка-капука, вот это пушистая детишка! Ну какой лапочка, какой хорошенький, я уже его люблю.

Сыночек рядышком приляпывается и говорит: «Мамочка, мы поэтому с папой не поехали тебя встречать. Хотели тебе очень-очень хороший сюрприз подготовить».

Да, сюрприз на славу, не поспоришь. На всю жизнь запомним.

Ладно уж, идите все сюда.

Он обнимает, целует в шею. Я уже и забыла, что он может так приятно пахнуть. Неужели вспомнил про одеколон, вот это да. Невероятные какие-то чудеса.

Сыночек ложится ко мне на коленки, играет со щенявкой, муж целует мне виски.

Неужели я дома?

Да. И это моя семья.

__________

Вчера отменили карантин.

Сегодня у тебя были ученица, работа и два зум-экзамена. Сегодня у тебя умерла преподавательница, которая два года назад вела у тебя международные экономические отношения. Сегодня у тебя в инстаграме высветилась новость, что твоя подруга выходит замуж.

– эй, аР, ты не спишь ещё?

– неа, а чё такое

– ты приедешь в Москву до конца лета?

– да хз на самом деле, нам и тут неплохо

Единственное, что ест в последние дни собака – это яйца. И они закончились. Ну вот и выходи, вот и подыши, вот и забудь про всё это.

Суповой набор любой девушки, сидящей на зум-экзамене: относительно причёсанные волосы (ещё не высохли после ванной), платье (без лифчика, зачем его надевать, на вебке не видно, а груди легче), трусы и месяцами не бритые ноги под столом. Этакие русалки: сверху красоточка, снизу чудище, сверху – хоть сейчас на бал Татлера, снизу – соревнование с Йети в дырявых труселях.

Поэтому когда ты понимаешь, что ты сейчас выйдешь – правда выйдешь, полноценно выйдешь – на улицу, ты теряешься. Что и в каком порядке надо надевать?

Платье приходится снять и надеть снова, но уже на лифчик. Опять снять, потому что ты вспомнила про дезодорант (на улице +29). Ноги…. О Господи. Снимаешь платье, лифчик, трусы, бежишь в ванную – блин, бритва тупая! – срочно бреешься, сбриваешь кожу вместе с волосами – блять! – вытираешь кровь, вытираешься, надеваешь трусы, лифчик, платье, фух.

Расфуфыренная, смотришься в зеркало. Думаешь: «Какая же я, сука, красоточка!» – и красишь губы помадой. Вспоминаешь про масочный режим. И опять «блять».

Это какое-то абсолютно непостижимое противоречие. И нет необходимости быть красивой, и не для кого, и некуда – просто же за яйцами – а не можется; хочется прямо так выглядеть, будто сегодня – великий праздник и самый главный день в твоей жизни.

Берёшь чёрную сумку с белыми муми-троллями и выходишь на пустой, обхлёстанный грозой переулок. И обувь неправильную надела: дышащие тряпичные кеды на улицу, упившуюся лужами.

И идёшь. Небо по-вечернему синеет-голубеет, воздух холодеет, светофор алеет.

И оп! Проходишь мимо «Магнолии» и идёшь дальше. Переходишь перекрёсток. Тут обычно на последние 10 секунд красного машины не едут. А вдруг за карантин не изменилось? Беги!

И бежишь! И успеваешь! И вот уже на другой стороне! И вот впереди горка, ведущая к метро, с которой ты бежишь, когда в душе кричишь.

И ты не можешь, не можешь идти размеренно! Пытаешься, и ведь неловко, и стыдно, и позвенькивают в сумке монеточки, и неуместно бежать, ну девушка же уже, ну в платье ведь, ну куда бы тебе бежать, как девчонке, ну не пристало, ну не надо…

Но бежишь! Бежишь, вверх по горе, что есть мочи! И столько всего видишь! Остановились машины: пропустили кошку. Кошка хеть-хеть-хеть через дорогу, а ты прыг – через пожёванный труп птицы.

Пыльца в нос – ой, щекотно-щекотно – чих! – и загорается огоньками сталинская высотка, от земли до небес, от мельтешащих машин до лазоревой выси.

Беги! Клумба цветущая, а рядом – маска, затоптанная в грязь. Вокруг крапива. Рви, рви! Цветущий дикий букет. Беги!

Беги! Буйный сад, пышный сад, церковный сад. Каждый год в нём розы: бутоны – больше человеческих сердец. Смотри! Среди роз и сирени – борщевик атлантами, богатырями, на ножках черепахами. Разве было бы такое в другой год? Когда не было ни карантина, ни коронавируса? Не было бы никогда! Только сейчас, сегодня, лишь в эту секунду!

Беги, смотри! Девушка мимо – вжух! – на велосипеде. Красилась в блондинку, но корни отросли, некому закрасить, закрыты парикмахерские. Вжух! Едет, слушает музыку, покорно останавливаются перед ней зачастившие автобусы.

Свисти! Играй в соревнование с ветром! Пой, что есть мочи!

Реви! Рыдай: от запаха смерти, от усталости, от одиночества. Плачь: потому что любовь – это когда собака, услышав твой голос, перепрыгивает через двухметровый забор, чтобы тебя увидеть, но собаку отравили, и некому перепрыгивать. Плачь: потому что ты не можешь на самом деле никого спасти, даже себя, и потому прячешься в стерильные цифры, лишь бы не видеть и не чувствовать грязи, лишь бы быть чистой, идеальной жительницей Гессевской Касталии. Плачь, потому что ты не можешь больше верить судьбе, потому что нельзя знать, что завтра всё будет хорошо, потому что нет большей глупости, чем вера в стабильность.

Помни о своём счастье! Будь рада! Потому что ты знаешь, что любовь можно всем существом чувствовать от пиксельных скобочек того, кто научил тебя пить пиво. Потому что знаешь, что любовь – в способности отпускать любимых: в царство смерти или в объятия других людей. В пространство, где нет твоей власти. Потому что знаешь, что любовь – это помнить и чувствовать тепло, каким бы ни был конец истории. Потому что любовь – запоминать каждый момент с любимым существом, каждое дыхание, зная, что наступит день, когда всё это станет лишь ещё одной забытой страницей прошлого, потерянного в толщах времён.

И ты дышишь, дышишь этим синим небом. Рвёшь крапиву, обжигаешь руки, радуешься.

Доходишь до магазина. Ты сделала полный круг. Зудит жопа от бега с непривычки. И псу всё равно надо яйца купить.

Кое-как удерживая левой рукой букет крапивы, правой ищешь перчатки в чёрной сумке с белыми муми-троллями. Кое-как натягиваешь их, пальцы всасываются в ладонь. Кое-как находишь маску: ниточки для ушей намертво перепутались с наушниками. Экипировалась.

Заходишь в магазин, улыбаешься знакомому пожилому продавцу-таджику. У вас хорошие отношения.

Странный русский спрашивает: «Девушка, Вы что-то хотите?»

Ну, может, работает здесь. Нового помощника наняли. Странно, конечно…

– Да, яйца, – вдруг и правда работает.

– Эй, ты, дай девушке яйца! – обратился он к продавцу. Паскуда. Значит, не работает.

– Девушка, а можно с Вами познакомиться? – ну ясно. Кому-то яйца нужны, а у кого-то зудят. Вот и конец романтике: наверное, вдобавок к карантинному набору из маски и перчаток стоит приобрести бабочку и газовый баллончик. Набор юной леди в 2020 году.

– Нет, извините, – смотришь вправо в пол, чтобы твой отказ не оставил никаких сомнений и не был принят за «на самом деле хочет, просто ломается».

– Ну ладно, до свиданья, – спасибо большое, что хотя бы не стал осыпать комментариями о степени волосатости твоей промежности и обвинениями в фривольном сексуальном поведении, как это бывало в предыдущие разы. И всё равно мерзко и гадко.

И так смешно! Вот только что бегала по набережной, смотрела на синее небо и думала о вечном. В руке твоей – всё ещё букетик крапивы. А вышла к людям – и снова: «Привет, мясо, я хочу тебя выебать». И вспомнила, почему так легко любить цифры и так сложно любить людей.

Подходит твоя очередь. Знакомый пожилой продавец понимающе улыбается и с заговорщическим видом достаёт из-под прилавка коробку яиц, не успела ты попросить. И видя твой крохотный крапивный рай, сам упаковывает всё в пакетик и передаёт тебе. И ты не знаешь, как вместить в ответную улыбку столько благодарности и уважения, сколько ты чувствуешь к нему за этот маленький, но ценный поступок.

И ты возвращаешься домой. Пёс прыгает, кружится, плачет. Тебя не было два часа, а он рад, будто не видел тебя тысячелетиями. Обнимаешь его, целуешь и любишь всей душой.