Роман о двух мирах

– Знал, и довольно хорошо. Это была одна из самых нежных душ, когда-либо обитавших в человеческой оболочке. Такой же гениальный в своей музыке, как Джон Китс в поэзии, одно из тех существ, что рождены мечтами и восторгами, что редко посещают нашу планету. Счастливец! А как он умер!

– Как он умер? – переспросила я.

– Он играл на органе в одной из крупнейших церквей Рима в праздник Богородицы. Стройный хор голосов пел «Regina Coeli»[3 - «Царица Небесная» (лат.).] под аккомпанемент им же сочиненной музыки. Она была волшебной, изумительной, торжественной, постепенно возрастающей к финалу в силе и величии, как вдруг послышался легкий треск – резко смолк орган, смолкли и певцы. Музыкант умер. Он упал вперед, на клавиши инструмента, а когда его подняли, лицо его было покойней лика любой скульптуры ангела – настолько безмятежным было его выражение, настолько восторженной была его улыбка. Никто не мог назвать точной причины смерти – он всегда казался удивительно крепким и здоровым. Все грешили на болезнь сердца – обычная причина, которой ученые мужи оправдывают такие внезапные уходы из мира сего. О его потере сожалели все, кроме меня и еще одного любившего его человека. Мы радовались и до сих пор радуемся его освобождению.

Я пыталась размышлять о значении последних слов художника, но мне больше не хотелось задавать вопросов, и Челлини, вероятно, видя это, продолжил работать над наброском молча. Мои веки тяжелели, слова «Писем умершего музыканта» плясали перед глазами, подобно неугомонным чертятам с болтающимися тонкими ручками и ножками. На меня навалилась странная, однако даже приятная сонливость, сквозь которую я слышала жужжание пчел у открытого окна, пение птиц и голоса людей в саду отеля, но все слилось в один непрерывный далекий рокот. Я видела солнечный свет и тень, величественного Лео, растянувшегося во весь рост у мольберта, и гибкую фигуру Рафаэлло Челлини, четко выделяющуюся на свету, при этом все удивительным образом двигалось и перемешивалось в некое безграничное сияние, в котором не было ничего, кроме разных оттенков цвета. Было ли это лишь плодом моего воображения или я действительно видела, как с моей любимой картины постепенно опускалась занавеска – ровно настолько, чтобы лицо Ангела Жизни улыбалось мне? Я яростно потерла глаза, а при звуке голоса художника вскочила на ноги.

– На сегодня я достаточно испытал ваше терпение, – сказал он, и слова его прозвучали так глухо, словно сквозь толстую пелену. – Теперь, если хотите, можете идти.

Я невольно вытянулась перед ним, все еще сжимая в руке книгу. В нерешительности подняла взгляд на «Властителей нашей жизни и смерти». Картина оказалась тщательно занавешена. Значит, это был лишь обман зрения. Я заставила себя заговорить, улыбнулась – чтобы сдержать переполнявшие меня новые ощущения.

– Кажется… – начала я, и мой голос тоже прозвучал словно издалека. – Кажется, синьор Челлини, ваше восточное вино оказалось для меня слишком крепким. Голова отяжелела, я словно одурманена.

– Скорее, на вас сказались усталость и дневная жара, – тихо ответил он. – Уверен, дурман, как вы его называете, не так силен, чтобы вы пропустили любимую картину, не так ли?

По телу пробежала дрожь. Разве картина не прикрыта? Я оглянулась: занавески не было совсем, а лики двух ангелов сияли с холста ярким блеском! Как ни странно, я не удивилась этому обстоятельству, которое, заметь я его минутой раньше, несомненно, изумило бы и, быть может, даже встревожило меня.

Туман в голове внезапно рассеялся: я все ясно видела, все отчетливо слышала, а когда заговорила, голос звучал настолько же громко и звонко, насколько прежде казался тихим и глухим. Я пристально вгляделась в картину и ответила с легкой улыбкой:

– Я и правда должна быть, как говорится, мертвецки пьяной, чтобы совсем не взглянуть на нее, синьор! Это настоящий шедевр. Почему вы никогда ее не выставляли?

– И об этом спрашиваете меня вы? – сказал он, сделав акцент на последнем слове, и подошел ближе, устремив на меня проницательный взгляд бездонных темных глаз. Вдруг показалось, что какая-то могучая внутренняя сила заставила меня ответить на этот вопрос словами, которых не было в моих мыслях и которые при произнесении не несли особого смысла даже для моих собственных ушей.

– Разумеется, – произнесла я медленно, словно повторяя заученный урок, – вы бы не предали высокого доверия, оказанного вашей милости.

– Отлично сказано! – ответил Челлини. – Однако вы устали, мадемуазель. Au revoir! До завтра! – Распахнув дверь мастерской, он посторонился, пропуская меня. Я посмотрела на него вопросительно.

– Мне прийти завтра в это же время?

– Как пожелаете.

Я растерянно провела рукой по лбу – словно чувствовала, что перед уходом должна сказать что-то еще. Он терпеливо ждал, придерживая портьеру.

– Кажется, я хотела сказать что-то еще на прощание, – произнесла я наконец, открыто встретив его взгляд. – Но, видимо, забыла, что именно. – Челлини угрюмо улыбнулся.

– Не мучайтесь, мадемуазель. Я недостоин усилий с вашей стороны.

На секунду глаза мои затмила яркая вспышка, и я нетерпеливо воскликнула:

– Вспомнила! Dieu vous garde[4 - Храни вас Бог (фр.).], синьор!

Он почтительно склонил голову.

– Merci mille fois, mademoiselle! Dieu vous garde – vous aussi. Au revoir[5 - Большое спасибо, мадемуазель! Храни Бог и вас. До свидания (фр.).].

Он легко, по-дружески сжал мою руку, а затем закрыл двери. Я оказалась в коридоре одна, и ощущение эйфории и радости, только что владевшее мною, постепенно стало ослабевать. Не могу сказать, что я вдруг впала в уныние, но на меня давило томное чувство усталости, а тело болело так, будто я прошла пешком многие мили. Я тут же направилась в свою комнату. Бросила взгляд на часы – они показывали полвторого, обычно в это время в отеле подавали обед. Миссис Эверард, очевидно, еще не вернулась с прогулки. Мне не хотелось сидеть за столом в одиночестве, а кроме того – у меня совсем не было аппетита. Я опустила шторы, чтоб защитить глаза от яркого южного солнца, и, бросившись на кровать, решила до возвращения Эми спокойно отдохнуть. Из мастерской Челлини я захватила с собой «Письма умершего музыканта» и принялась читать, намереваясь таким образом не уснуть, но поняла, что не могу сосредоточиться на странице и, вообще, неспособна мыслить связно. Постепенно веки мои закрылись, книга выпала из ослабевшей руки, и через несколько минут я погрузилась в глубокий и безмятежный сон.

Глава III

Три видения

Розы, розы! Бесконечный венок из царственных цветов, красных и белых, сплетенный светящимися пальчиками маленьких существ с радужными крыльями – воздушных, как лунная дымка, и нежных, как пушок чертополоха! Они толпятся вокруг меня с широкими улыбками и жадными глазами, вкладывают мне в руку кончик своего розового венка и шепчут: «Иди!» Я с радостью повинуюсь и спешу вперед. Следуя за ароматным венком, я прохожу через лабиринт деревьев, пышные ветви которых трепещут от полета и пения птиц. Затем слышу шум воды: бурный необузданный поток отвесно падает со скал высотой в тысячу футов, громогласно восхваляя собственную красоту победоносным венцом серебряных брызг. В них словно двигаются, и сменяют друг друга, и сверкают живые алмазы! Хотела бы я немного задержаться и полюбоваться на все это великолепие, но венок из роз передо мной продолжает разматываться, а голоса фей все зовут и зовут: «Иди!» И я иду. Заросли становятся гуще, пение птиц стихает, свет вокруг меня бледнеет и меркнет. Вдалеке я вижу золотой полумесяц, словно подвешенный на невидимой нити. Это молодой месяц? Нет, ибо, пока я наблюдаю за ним, он распадается на тысячи ярких точек, подобных блуждающим звездам. Они соединяются, пылают огненными буквами. Я напрягаю ослепленные глаза, чтоб уловить их значение. Они образуют лишь одно слово – ГЕЛИОБАС. Я читаю его. Произношу вслух. Розовый венок падает к моим ногам и исчезает. Голоса фей стихают. Наступает полная тишина, кромешная темнота – лишь одно Имя горит золотыми буквами во тьме небес.

Перед моим взором открывается убранство огромного собора. Высокие беломраморные колонны поддерживают расписанный фресками сводчатый потолок, с которого свисают тысячи ламп, излучающих мягкое и ровное сияние. Большой алтарь озарен светом, священники в роскошных облачениях медленно ходят взад и вперед.

Орган, некоторое время бормочущий сам по себе, громогласно врывается в мелодию песнопения, и ясный, звучный и высокий мальчишечий голос пронзает благовонный воздух.

– Credo! – И серебряные трубные звуки падают с огромной высоты собора, словно звенящий в чистом воздухе колокол. – Credo in unum Deum; Patrem omni-potentum, factorem coeli et terrae, visibilium omnium et invisibilium[6 - Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого (лат.).].

Собор отзывается эхом голосов, и, невольно становясь на колени, я повторяю слова великого песнопения. Слышу, как стихает музыка, ноты радости сменяются рыданиями и раскаянными стенаниями, орган содрогается, словно сосновый лес во время бури:

– Crucifixus etiam pro nobis; passus et sepultus est[7 - Распятого же за нас, страдавшего и погребенного (лат.).].

Вокруг меня сгущается тьма, кружится голова. Музыка смолкает, но через боковую дверь собора струится яркое сияние, и двадцать девиц, одетых в белое и повенчанных миртовыми венками, парами подходят ко мне, смотря на меня счастливыми глазами.

– Ты тоже одна из нас? – шепчут они, а затем шествуют к алтарю, где снова мерцают огни. Я смотрю на них с жадным интересом, слушаю, как льются в молитве и гимнах их чистые юные голоса. Одна из них, с бездонными голубыми глазами, полными блестящей нежности, отстает от своих спутниц и тихо приближается ко мне. В руке она держит карандаш и дощечку.

– Пиши! – шепчет она взволнованно. – И побыстрее! Ибо все, что ты сейчас напишешь, есть ключ к твоей судьбе.

Не осознавая того, я подчиняюсь ей, движимая не собственной волей, а какой-то неведомой могущественной силой, действующей внутри и вокруг меня. Я пишу на дощечке одно лишь слово – это имя поражает меня, даже когда я пишу его собственной рукой, – ГЕЛИОБАС. Едва я заканчиваю, как густое белое облако скрывает собор от моего взора, и прекрасная дева исчезает – снова все тихо.

Я прислушиваюсь к словам, изрекаемым степенным мелодичным голосом, что, судя по медленному и размеренному ритму, читает что-то или цитирует по памяти. Вижу маленькую, скудно обставленную комнату, а за столом, заваленным книгами и рукописями, гордо и уверенно сидит человек с благородными чертами лица. Он в самом расцвете сил, в его темных волосах нет ни намека на серебряные нити, что портили бы ему пышную шевелюру, на лице его нет морщин, лоб не хмурится от забот, пронзительно-голубые глаза, глубоко посаженные под нависшими бровями, необычайно ясны, взгляд сосредоточен и насторожен, как у человека, привыкшего смотреть далеко в море. Рука покоится на страницах большой книги: он читает, и выражение его лица внимательно и серьезно, словно он озвучивает вслух собственные мысли, с убежденностью и силой оратора, знающего истину, о которой говорит:

– Вселенная держится исключительно на Законе любви. Невидимый царствующий Протекторат управляет ветрами, приливами, наступлением и завершением времен года, рождением цветов, ростом лесов, излучением солнечного света, безмолвным мерцанием звезд. Всеобъемлющая безграничная Благодать охватывает все творения. Для всех печалей и всех грехов существует Безмерное Вечное сострадание. Тот, кто первым подвесил планеты в воздух и приказал им вращаться до скончания Времен, и является Первоисточником Абсолютного Совершенства. Он не глухое, не слепое, не капризное и не безжалостное Существо. Для Него смерть самой маленькой певчей птахи так же важна и так же незначительна, как смерть императора мира. Для Него скорое увядание невинного цветка так же печально, как увядание могучего народа. Первую молитву младенца Он выслушивает с таким же ласковым терпением, как и все просьбы тысяч молящихся, вместе взятые. Ибо везде и во всем, от солнца до песчинки, вложил Он частицу, малую или большую, своего собственного Совершенного Бытия. Возненавидеть Свое Творение значит возненавидеть Самого Себя, а Любовь не может питать отвращение к Любви. Потому Он любит все Свои деяния, и как Любовь, будучи совершенной, должна излучать Сострадание, Прощение и Терпение, так и Он жалеет, прощает и терпит. Откажется ли обычный человек ради себя от своего дитя или друга? Откажется ли Вечная Любовь принести себя в жертву – даже столь безмерному смирению, что по силе равно безграничности ее величия? Должны ли мы отрицать те благостные качества Бога, что признаем в творении Его, в Человеке? О Душа моя, возрадуйся: ты прорвала завесу Запредельного, увидела и познала Истину! Теперь тебе известна Причина Жизни и Кара за Смерть. Однако, радуясь, печалься, что тебе суждено призвать к утешению, которого ты достигла сама, лишь несколько душ!

Зачарованная голосом и выражением лица говорящего, я напрягаю слух, чтобы уловить каждое слово, сорвавшееся с его губ. Он поднимается, встает прямо, потом протягивает руки, словно в торжественной молитве.

– Азул! – восклицает он. – Вестница судьбы моей, дух-проводник стихии, оседлавший грозовое облако и восседающий на краю молнии! Электрической искрой внутри меня я, твоя родственная душа, прошу тебя послать мне эту несчастную человеческую душу; позволь сменить ее мятежность на покой, ее нерешительность на уверенность, ее слабость на силу, ее утомительное заточение на свет свободы! Азул!

Его голос смолкает, он медленно опускает вытянутые руки и постепенно разворачивается ко мне лицом. Он смотрит прямо мне в глаза: его пристальный взгляд прожигает меня насквозь, странная и одновременно нежная улыбка притягивает меня. Однако я переполнена необъяснимым ужасом: дрожу, пытаюсь скрыться от этого внимательного и притягательного взгляда. Его глубокий мелодичный голос снова нарушает тишину. Он обращается ко мне:

– Ты боишься меня, дитя мое? Разве я тебе не друг? Разве ты не знаешь имени ГЕЛИОБАС?

На этом слове я начинаю задыхаться: я бы закричала, только не могу – словно сильная рука прикрывает мне рот и огромная тяжесть давит на тело. Яростно борюсь с этой невидимой Силой и постепенно добиваюсь преимущества. Еще одно усилие! Я одерживаю верх – и просыпаюсь!

– Господь милосердный! – слышу знакомый голос. – Как же хорошо ты поспала! Я вернулась около двух, умирая от голода, и увидела тебя здесь, свернувшуюся калачиком, словно «в светлом сне младенца», как поется в песне. Так что я отыскала полковника, и мы пообедали, потому как тревожить тебя я сочла бы за грех. Только что пробило четыре. Выпьем чаю прямо здесь?

Я посмотрела на миссис Эверард и улыбнулась в знак согласия. Получается, я проспала два с половиной часа и, по-видимому, все это время просто видела сны, однако они были такими же яркими, как действительность. Я чувствовала себя немного сонной, однако совершенно отдохнувшей и пребывала в состоянии восхитительного спокойствия. Моя подруга позвонила в колокольчик, чтобы нам подали чаю, а потом обернулась и посмотрела на меня с удивлением.

– Что ты с собой сделала, дитя? – сказала она наконец, подойдя к кровати, где я лежала, и пристально оглядела меня.

– О чем ты говоришь?

– Ты выглядишь другим человеком. Когда мы расстались сегодняшним утром, ты была измождена и бледна, словно больной при смерти, теперь же глаза твои блестят, на щеках заиграл приятный румянец, и даже губы приобрели здоровый оттенок. А может быть, – тут она встревожилась, – тебя лихорадит?

– Я так не думаю, – весело сказала я и протянула ей руку, чтобы она проверила.

– Нет, это не лихорадка, – продолжала подруга, видимо, успокоившись, – ладонь влажная и прохладная, пульс ровный. Во всяком случае, выглядишь ты бодро. Не удивлюсь, если решишь сегодня потанцевать.