Волбешная нчоь

И темнота, не нарушаемая ничем. И вообще непонятно, есть что-то в этой темноте – или непрогдяный морок, вакуум, в который случайно затесались двое путников.

– И что же?

– А что, что же… не знаю, – Змум хмурится, – я же это первый раз делаю, видно, не учел что-то…

Змум снова и снова роняет капли крови в мертвый фонарь – ничего не происходит.

– Наверное… этому учиться надо.

– А?

– Учиться этому… надо, – голос юнца звучит как будто издалека.

Змум чувствует, что краснеет.

– Учиться… да, надо учиться… Старые-то фонарщики померли все… а молодых нету, учиться не у кого…

Юнец молчит.

– Я же хотел у фонарщика учиться… передумал… сам виноват…

Юнец не отвечает. Может, уже ушел, правда, что тут стоять, когда света нет…

Можно еще поискать по темноте фонарщика какого-нибудь, верно? – Змум говорит непонятно с кем в темноте, может, с самой темнотой, – не может же быть так, чтобы во всем мире света не было, верно? Не может быть… где-то есть…

Темнота не отвечает.

– Или сам как-нибудь свет этот зажгу… не боги же горшки обжигают, верно? Ну… если у них свет получался, и у меня как-нибудь получится…

Темнота молчит…

– Как-то они это делали… правда ведь? – Змум смотрит в темноту, ищет что-то, – как-то… кровью фонарь зажигали… надо зажечь… надо… Надо же, чтобы был свет…

Тот, темный

Быстрее…

Некуда уже быстрее…

И все-таки – быстрее…

Камиль бежал, низко пригнув голову, и некогда было оглянуться, некогда было посмотреть назад, не гонятся ли они. А они гонятся, уж можно не сомневаться, они не такие, чтобы упустить свою добычу, поймают, скрутят, увезут в темное свое логово, пропахшее смертью, чтобы выпить всю кровь…

Хватятся, конечно, будут искать, план-перехват устроят… Это они могут, полиция тоже на их стороне, и вообще все, все… и только один Камиль против них, один против всех, как это трудно, когда один против всех…

Сбавил шаг – сердце разрывалось клочьями, медленно брел по лесной чаще, все боялся остановиться, все боялся, что лопнет сердце. Лес торжественно замер, позолоченный луной, внимательно смотрел на Камиля каждой своей веткой. Леса Камиль не боялся, что-то подсказывало, что лес не работает на них, лес – он сам по себе, на то он и лес.

Камиль передохнул, прислушался.

Отстали.

Надолго ли, кто знает… выиграть время, хоть день, хоть два, перекантоваться где-нибудь, и дальше, в Сибирь… земля большая, земля, она всех прокормит, на то и земля…

Откуда-то зарядил дождь, мелкий, мерзкий, осенний, луна запуталась в клочьях туч. И почему-то боязно было искать деревушку или какую-нибудь дачу, люди добрые, пустите переночевать… Вот так постучишься в дверь, а там они уже ждут…

Луна выхватила из темноты что-то черное, причудливое, жуткое, что когда-то было домом – так давно, что оно само не помнит, как это было, и было ли. Истлевший остов, изъеденный пожарами, дождями, десятками лет, если не веков. Кое-где сохранились клочья какой-то плоти, досок, обломок двери, скат крыши, в пустых глазницах окон мелькали стеклышки.

Сердце снова подпрыгнуло, бахнуло о ребра.

Затаиться… переждать… Почему-то казалось, что сюда они не сунутся, что уже дошел, добежал Камиль до такого медвежьего угла, что никакие они туда не проберутся.

И все-таки было боязно – как боязно было в детстве уходить куда-то далеко, от людей, от жилья, от привычного мира в лесную глушь – как в какую-то другую вселенную. Волков и медведей не боялся, чувствовал, что они давно ушли куда-то в сибирскую глушь, до которой три года скачи – не доскачешь, а вот другие…

Духи, демоны… еще какие-то – потусторонние, нездешние, темные, неуязвимые, пропадающие с первыми лучами солнца… Они были и есть, они никуда не ушли из леса, по-прежнему караулят людские души… Вот в таких-то заброшенных домах и прячутся темные силы, войдешь – а оттуда черная лапа тянется, и утащит тебя куда-нибудь…

Камиль встряхнулся – что надумал-то, не маленький, чай, не три годика, когда боялся идти в комнату без света, боялся Темного. И в каждом углу мерещился Темный, черный треугольник, ползущий по стенам, по потолкам, длинный, вытянутый, с острым, хищным углом…

Не думать, не думать, еще не хватало, чепухи всякой бояться… ты еще бабайку вспомни и бабу Ягу… ох, изжарю тебя, добрый молодец, в печи… Дождь зарядил сильнее, вкрадчиво пополз за воротник, погнал Камиля в дом, вернее, в то, что когда-то было домом. Парень осторожно вошел, туча мелкой пыли метнулась в лицо, заскулили половицы. Жутко здесь… как в склепе… посветил фонариком, эх, сотового нет, сотовый они отобрали, они такие… Истлевшая лестница на второй этаж, по ней лучше не подниматься, а то свалится Камиль вместе с этим этажом… гора пыли, которая была креслом, гора трухи, которая была диваном… Нет, спать здесь негде, даже на полу… Состряпать бы костерок, зябко больно, только какой тут костерок, тут весь дом спалить можно…

Что-то мелькнуло в луче фонаря, мыши, что ли… нет, не похоже… еще, еще… что-то извивалось там, на стене, и почему-то не хотелось оборачиваться, не хотелось смотреть, как в детстве, когда лежишь в темноте в кровати, и мерещится тебе что-то там, в углу, а смотреть нельзя, посмотришь на него, он выскочит оттуда, тебя съест…

Ш-шу-х-х, кто-то скользнул по стене. Веник, что ли, найти, какой-нибудь, или тряпку, выгнать эту тварь в окошко, а то будет так всю ночь шуршать, спать мешать, еще, чего доброго, коснется лица своими усами, или хвостом… бр-р-р…

Что-то мелькало и мелькало по стене, и боязно было смотреть, но стоять к нему спиной было совсем уж невыносимо. Так и кажется, что вот-вот вопьется когтями в спину… Камиль посветил фонариком туда, где по стене металась черная треугольная тень…

…черная треугольная тень…

Еще не верил себе, еще искал того, кто отбрасывает эту тень, будь он хоть в миллион раз страшнее самой тени… Нет, никого не было, черный треугольник метался и метался по стенам…

А потом не было ничего – ни верха, ни низа, ни ночи, ни дня, ни самого Камиля, ни старого дома, ни леса – Камиль мчался в темной чаще, не разбирая дороги, в никуда, в никуда…

Быстрее…

Быстрее…

Некуда быстрее…

Сбавил шаг, перевел дух, сердце снова разорвалось клочками.

Померещилось… да нет, какое там, на хрен, померещилось, видел же, своими глазами видел, вот он, мечется по стенам, темный, непонятный, безымянный… Камиль вспомнил, что в детстве даже не дал этому темному имя, да и какое у темного может быть имя… это у березы под окном может быть имя, Камиль звал ее Арлия, это у большого камня у крыльца может быть имя, Камиль звал его Таум, у Жучки во дворе имя… а темный, он на то и темный, не наш, чужой, у него и имени-то нет…

От этих детских воспоминаний стало спокойнее, отлегло от сердца. Потянуло к людям, к человечьему жилью, к нашему, привычному миру. Сам не понял, как выбрался на шоссе, утыканном какими-то указателями, которые ничего не говорили. Янгиюл… Усть-Ылым… неважно, лишь бы подальше от них, здесь они не найдут…

Протянул руку, может, найдется добрая душа, подбросит до богом забытой деревушки, кое-какая мелочишка с собой есть, на пару беляшей хватит, а там и посмотреть можно, может, кому крышу укрыть или крыльцо починить, у Камиля руки что надо, каким надо концом вставлены… да я денег-то не возьму, мне бы перекусить… а у вас лишней комнаты не найдется?

Машина замерла в двух шагах, с мерзким повизгиванием опустилось стекло.

– Мужики, до деревни не подбросите? – Камиль шагнул к машине, мир перевернулся перед глазами.