Клаудиа, или Дети Испании. Книга первая

– Послушай, парень, брось глупить, – примирительным тоном сказал один из них, увидев в руках у Педро наваху и прочитав на его лице отчаянную решимость. – Лучше убирайся отсюда подобру-поздорову, и мы тебя не тронем.

– Как бы не так, ублюдки! Лучше подобру-поздорову верните мне моего мула, – процедил Педро, чутко прислушиваясь к движениям у себя за спиной и не спуская глаз с двух стоящих перед ним парней. «Этот коротышка, однако, достаточно крепкий парень», – подумал он.

На какое-то мгновение парни даже опешили, но горячая испанская кровь долго не медлит.

– Про ублюдков ты напрасно сказал, недоносок, – прохрипел один из них и, вытащив свою наваху, двинулся навстречу.

Педро, бывший все время настороже, в это же мгновение почувствовал движение у себя за спиной и резко отпрыгнул в сторону, развернувшись при этом лицом к тому месту, на котором только что стоял – и вовремя. Первый парень, едва успевший увернуться от удара навахи перед входом в трактир, уже более не притворялся пьяным. Теперь промахнулся он и едва удержал равновесие из-за неожиданно исчезнувшего объекта нападения. Все трое противников, мгновенно ставших серьезными, были теперь перед Педро. Они тоже поняли, что мальчишка, показавшийся им поначалу легкой добычей, не так уж прост, и с ним придется изрядно повозиться. Все четверо знали, что ни один из них теперь не уйдет отсюда до окончательной победы – такими уж вырастила их испанская улица, и такими они однажды умрут. Теперь уже никому: ни инквизиции, ни самому дьяволу было не остановить кровопролитие.

В этот момент стук копыт, неотвязно доносившийся до сознания Педро, смолк. Казалось, на какое-то мгновение остановилось само время. Все четверо понимали серьезность происходящего, и ни один не решался сделать первое движение. Педро понял, что время работает против него, потому что он здесь чужой, и, изобразив обманный рывок вправо, бросился влево. Маневр удался, потому что отреагировавший на правое движение левый противник в следующее мгновение, не успев переключиться, напоролся на нож Педро и на какое-то время вышел из игры. Однако двое других тоже не дремали, и если с одним из них Педро успел таки обменяться ударами, третий нанес удар без ответа.

Теперь у Педро была не только рассечена левая рука, которой он прикрылся от толстяка, но и пропорот бок. Толстяк, правда, тоже держался за плечо, один только коротышка оставался пока еще совсем невредим. Педро пронзила боль и дикая злость на то, что все может кончиться так нелепо. Он издал пронзительный вопль отчаяния и, решив, что толстяк совсем размазня, с неистовой яростью набросился на коротышку.

Толстяк действительно настолько растерялся от такого неистового отпора, что отпрянул в сторону, зажав рукой свою рану, и Педро, вцепившись мертвой хваткой в ненавистного коротышку, покатился с ним по пыльной улице. Глаза ему заливало потом и кровью. Уже ничего не видя и не слыша, Педро, словно дикая кошка, из последних сил работал руками и ногами, стараясь во что бы то ни стало стереть своего противника с лица земли. Он чувствовал то и дело, как адская боль пронзала его тело, но, не обращая на это внимания, все разил и разил коротышку короткими точными ударами, ожидая, что тот обмякнет и выпустит его из своих крепких стальных объятий…

* * *

Первое, что ощутил Педро очнувшись, непривычно нежное касание тонкого белья. Рассеченная бровь засохла и стянула все лицо, на теле не было живого места, но, главное, он был жив. Жив!

Педро с трудом повернул голову, чтобы оглядеться, и увидел комнату, обставленную просто, но с большим вкусом, а рядом с собой сидящего в кресле худощавого господина средних лет, с бородкой, в черном шелковом костюме, и при шпаге. Лицо его, туго обтянутое бледной кожей, напоминало бы призрак, если бы не яркие, живые, совершенно черные глаза с золотыми искорками. И эти глаза смотрели на Педро если не с участием, то с явным любопытством.

– А ты неплохо владеешь навахой, чико, – с неуловимым акцентом вдруг произнес он, слегка растягивая слова.

Глава пятая. Козни Лоренсаны

Жизнь при мадридском дворе бурлила.

Покинув герцогиню Осунскую и трясясь ночью по каменным улицам столицы, архиепископ Антонио Деспиг окончательно все обдумал. План его был блестящ, и на этот раз Мануэлю не удастся отвертеться. Прибыв домой, архиепископ в благодушном настроении отправился в спальню. После приятно проведенного вечера, бодрящих яств и вин он намеревался завершить блаженство уходящего дня супружеской постелью. Конечно же, супружеской, принимая во внимание строгие законы целибата, постель можно было назвать только условно, но дородная Хосефа, много лет считавшаяся экономкой его преосвященства, считала ее именно таковой – и сейчас пребывала уже в ней. Судя по всему, она не заметила вошедшего и продолжала спокойно спать, устремив хищный нос к потолку. Деспига вдруг разобрала редкая охота поребячиться, и, решив не открывать своего присутствия заранее, он потихоньку разделся, на цыпочках подошел к постели и осторожно влез под толстое пуховое одеяло. Однако едва благочестивый, но разохотившийся супруг приблизил губы к румяной щечке, как ему в ноздри ударил какой-то странный и очень знакомый запах. Приподнявшись на локте и пристально посмотрев на мирно посапывающую Хосефу, Деспиг с трудом разглядел на и без того пухлых щеках прилепленные плоские куски сырого бычьего мяса. Его едва не стошнило, и расстроенный архиепископ вынужден был повернуться на другой бок. Донья Хосефа в свои сорок лет все еще хотела нравиться.

* * *

Рассвет был мрачным. Архиепископ Антонио потянулся и широко зевнул. Ему так и не удалось сомкнуть глаз в эту ночь. Дело, которое он начал обдумывать, возвращаясь после парадного обеда у герцогини Осунской, было задумано очень тонко, и святому отцу не терпелось поскорее дать ему ход. Боясь оглянуться на все еще мирно сопящую Хосефу, он осторожно выбрался из постели и, не позвав слугу, стал одеваться сам, соображая, как лучше организовать день.

«Прежде чем идти на доклад к Лоренсане нужно непременно успеть переговорить с духовником Ее Величества и, хорошо бы, собрать уже все бумаги», – думал он. – Их высокопреосвященство будут весьма довольны мной».

Отправляясь к завтраку, архиепископ распорядился, чтобы закладывали карету. Настроение его, несмотря на отвратительный запах мяса и бессонную ночь, начинало заметно улучшаться. Жаль, конечно, что он не сможет рассказать его высокопреосвященству ничего определенного ни о таинственном госте герцогини, ни о странном человеке в темной одежде с бородкой клинышком, что сидел прямо напротив графа де Милано и за весь вечер не проронил ни слова. Но зато какой замечательный план предложит он Лоренсане! На этот раз королевскому борову вряд ли удастся отвертеться от объятий Святой инквизиции.

Итак, реализуя свой план, сразу же после завтрака дон Антонио направился прямо в королевский дворец и там, во дворцовой церкви, встретился со своим старым приятелем домом Рафаэлем де Мускисом, личным духовником королевы и епископом Авилы. Деспиг прекрасно знал, как де Мускис ненавидит Годоя. Маленький, но очень подвижный и живой, духовник королевы сам уже давно искал любую возможность свалить ненавистного премьера. Однако на каждое, даже самое осторожное замечание в его адрес епископ получал от своей духовной дочери только категорический отказ. Действия и личность Мануэля Годоя не подлежали никакому обсуждению.

– Да, да, я прекрасно знаю, мой дорогой, что с королевой сейчас говорить об этом бесполезно, да и не нужно. Мы пойдем другим путем.

– Вижу, любезный мой друг, вы уже что-то придумали. Не томите же, выкладывайте скорее.

Грузный и важный, казавшийся глыбой рядом с небольшим де Мускисом, архиепископ Деспиг немного помолчал и степенно продолжил.

– А вы знаете, дорогой мой Рафаэль, ничего особенного делать и не надо. Я долго обдумывал ситуацию, даже посоветовался с некоторыми умными людьми и понял, что чем проще мы будем действовать, тем вернее.

– Согласен с вами, любезный дон Антонио: чем проще интрига, тем вернее она срабатывает, – тут же подхватил де Мускис. Хотя Деспиг и не назвал ему людей, с которыми советовался, епископ, прекрасно зная привычки и образ жизни своего коллеги и приятеля, легко догадался, что, прежде всего, он имел ввиду герцогиню Осуну. А поскольку де Мускис считал герцогиню женщиной весьма умной и образованной, то живость его интереса к тому, что она придумала на этот раз, была действительно неподдельной.

– Мы поведем дело, дружище, нашим обычным порядком. В трибунал инквизиции должно поступить три самых ординарных доноса. Это, во-первых, позволит Лоренсане вполне естественным путем возбудить дело и начать расследование…

– А во-вторых, снимет со всех нас всякие подозрения, – радостно подхватил де Мускис.

– Да! Но есть еще и в-третьих!

– Но что же в-третьих, любезный дон Антонио?

– Мы сможем занять при Их Католических Величествах позицию не обвинителей, а как бы даже заступников этого негодяя…

– И это поможет нам не только сохранить и упрочить свои позиции, но и еще вернее свалить его!

– Итак!

– Итак?

– Теперь нам с вами нужно только определить, что именно будет написано в доносах и кто их подаст.

– Ну, это не составит большой проблемы. У этого безбожника столько грехов…

– Во-первых, он не посещает Церковь Христову.

– Да, да. А как говорил отец Киприан – qui non habet Ecclesiam matrem, non habet Deum patrem.[44 - Кому Церковь не мать, тому Бог не Отец (лат).]

– Поэтому первый донос должен поступить от приора дворцовой церкви. И это проще всего устроить вам, мой дорогой друг. Пусть он напишет, что Князь мира давно уже не бывал у причастия.

– Верно. Только вы пообещайте ему, любезный дон Антонио, что мы сразу же переведем его куда-нибудь в другое место, чтобы длинные руки этого мужлана, в случае чего, не достали честного слугу Церкви.

– Конечно, конечно. Уж мы-то подыщем ему местечко.

– Итак, второй донос – женщины. Этого он и не скрывает, посему о недопустимой развратности первого человека государства может написать любой.

– Или любая.

– Верно. Я думаю, что и здесь проще всего подыскать кандидатуру было бы вам.

– Разумеется. Я даже знаю, кто сможет это сделать! Отец Франсиск, духовник недавно растленной Князем мира девственницы Роситы.

– Прекрасно. И, наконец, третье, – удовлетворенно сложил на животе руки дородный архиепископ Деспиг, – его коллекция живописи.

– Ага, любезный друг, вы, конечно же, имеете в виду ту самую богомерзкую картину?

– Естественно. Поскольку наша Святая Церковь запрещает изображение обнаженного тела…

– Так-то оно так, но с подобным обвинением дело обстоит не совсем просто.

– Почему же?

– Во-первых, кто может написать такой донос?