Как быть съеденной

* * *

Несколько дней спустя я, ощущая себя усталой и невыспавшейся, проснулась в своей старой комнате в доме матери. Моя голова лежала в изножье кровати, под таким углом, чтобы ее обвевал сырой ветер с моря. Мгновение покоя – а потом я услышала стрекот вертолета, висящего в небе, и звук работающих на холостом ходу двигателей – стадо съемочных фургонов выстроилось вдоль всей улицы. Я открыла глаза, и в поле моего зрения оказался угол особняка: синий на синем, нереальный, словно коллаж.

«Серийный убийца», – вещали в новостях, и в моих снах бывшие женщины Эштона представлялись легионом неупокоенных мертвецов. Они выползали из-под половиц и кроватей в особняке, их ледяная кожа была синеватой, глаза темными, словно синяки, черты их лиц расплывались. Они шли ко мне одинаковой шаркающей походкой, из гноящихся черных ран выпадали опарыши. В этих снах на моей собственной руке (живой, цвета здоровой плоти) темнело багровое пятно в форме ключа.

Эти женщины преследовали меня по ночам, а особняк преследовал меня днем. Он следовал за мной от окна к окну – спальня, ванная, комната. Почему все важные комнаты в нашем доме выходили окнами на эту сторону? Гнев сжимал мое сердце, словно кулак. Я больше не понимала притягательности этого особняка, как не могла и понять ту идиотку – меня, – которую этот дом привлек.

Особняк был нелепым, чрезмерным и назойливым по сути своей – чудовищная синяя насмешка. Яркие статуи псов, охраняющие подъездную дорожку, являли собой дикую смесь угрозы и детскости, словно садистски искаженные персонажи «Улицы Сезам»[8 - «Улица Сезам» – одна из самых популярных в мире детских передач, впервые вышедшая на экраны в 1969 г.]; их губы были растянуты, обнажая блестящие десны и яркие зубы, острые, словно кинжалы. Эштон сам был безвкусной шуткой или искаженной куклой-марионеткой – вроде тех, которые оживают в фильмах ужасов, читают всем лекции, а потом убивают.

Я сказала полиции, что, если они ищут тела, им следует проверить мебель.

– Вы видели туалетный столик с костяной инкрустацией?

– У нас есть улики, – произнес детектив, прилагая огромные усилия, чтобы смотреть мне в глаза, одновременно игнорируя меня.

Я знала, что эти «улики» – кучка намеков, которую Эштон оставил в качестве предсмертной записки. Это был ложный след, однако к дому прибывали экскаваторы, сыскные собаки и лодки. Эштон был мертв, он был серийным убийцей, и все же его словам придавали больше веса, чем моим.

После похорон Тейлор мне пришлось уехать из Хэмптона. Наоми помогла мне перебраться в дешевое жилье по субаренде в Квинсе. В бакалейном магазинчике по соседству кассир смотрел на меня во все глаза, а потом стал коситься куда-то в сторону. Я проследила за его взглядом – там находилась витрина с газетами и журналами. Я взяла газету, на первой странице которой красовался заголовок «Когда любопытство убивает», – как будто смертельным был сам факт того, что я открыла ту дверь. На обложке журнала было размещено мое фото, сделанное в день похорон: на нем я была в темно-синем платье и под радужным зонтиком; выражение моего лица было таким, словно я усмехаюсь. «ИСТИННО СИНИЙ!» – гласила подпись жирным шрифтом. В подзаголовке было написано: «Любовница Синей Бороды пришла вместо своего мужчины».

Я всегда была точкой отсчета для кого-нибудь другого. При рождении я получила фамилию отца, которого почти не знала; в школе я неизменно была младшей сестрой Наоми; в особняке Андреа назвала меня именем Тейлор, а теперь я была безымянной собственностью какого-то серийного убийцы с дурацким прозвищем.

«Темно-синяя одежда на похоронах, – писал в одной колонке какой-то самозваный эксперт, – предполагает то, что она по-прежнему ассоциирует себя с Синей Бородой». Они писали обо мне так, как будто я посетила похороны соперницы, которую помогала прикончить. Они сравнивали меня с улыбающимися женами лживых политиков и преданными фанатами преступников, ждущих смертной казни в тюрьме.

– Что ты здесь делаешь? – спросила меня сестра, сунув журнал не в ту ячейку под сердитым взглядом хозяина магазинчика.

Я не помню, как выбирала платье в день похорон Тейлор. Я помню серый дождь, сверкающую вспышками фотокамер толпу репортеров, огромную церковь, по которой эхом разносились протяжные звуки органа, всхлипывания матери Тейлор у кафедры, сводчатый потолок с перекрещенными выгнутыми нервюрами[9 - Нервюра – выступающее ребро готического каркасного крестового свода.]. Когда я посмотрела на них, у меня закружилась голова, потолок качнулся у меня перед глазами, и на миг я преисполнилась уверенности, что он сейчас опустится на меня, словно гигантская ловушка в игровом автомате.

…У дверей своей новой квартиры я теребила латунный ключ, холодный и тяжелый – казалось, что он давит мне на ладонь, оставляя синяки. К горлу подкатила тошнота, но когда я сглотнула, во рту было сухо, словно я наелась ваты. Наоми мягко отвела мою руку от двери и сама повернула ключ в замочной скважине.

Это была просто пустая квартира. Я стояла в дверях, пока сестра открывала все шкафы, ящики, холодильник, включала и выключала все лампы, проверяла все замки?.

Мы принесли снизу несколько предметов обстановки, которые купили в магазине распродаж, потом встали в центре комнаты, озирая полупустое помещение. Я потянула за цепочку потолочного вентилятора, и пыль посыпалась на нас, словно мелкий пепел.

– Не хочешь пойти и купить что-нибудь еще? – спросила Наоми.

– Нет, – ответила я.

Из стен все еще торчали шляпки гвоздей и шурупов, вбитых и вкрученных в хаотичном порядке – словно крошечные серебристые точки. Я не могла уловить даже намек на форму того, что вешали на них предыдущие жильцы.

Я подумала о стенах в особняке Эштона – стенах, к которым даже прикоснуться было боязно, с расписанными вручную обоями и развешанными в строго выверенном порядке оригиналами картин; в этом дизайне не было ничего хаотичного. Расчет был сильной стороной Эштона. Даже то, что казалось спонтанным, на самом деле было составленным на экстренный случай планом, как те таблетки цианида.

Деревянные полы квартиры покоробились и побелели от водяных потеков под клапанами радиатора. Наоми подошла и прижала скрипучую половицу носком сандалии. Когда она подняла ногу, кривая деревяшка снова выгнулась вверх. Я снова была в своих серых кроссовках и носках – сплошной комфорт и никакого стиля. Синяя борода, синяя янтарная подвеска, миллиардер рядом с тобой – но ты в конечном итоге все равно остаешься собой, не так ли? «Я тебе говорила», – скрывалось под молчанием, которое пролегло между мной и моей сестрой, словно широкое пустое поле.

– Тебе не обязательно ударяться в аскетизм, – сказала Наоми. – Тебе не в чем каяться.

– Знаю.

– Хочешь, я останусь?

– Со мной все в порядке.

Конечно же, это было не так. Я хотела быть одна вечно, и я не хотела больше никогда быть одна. Я хотела больше никогда не отпирать никакую другую дверь, никогда не входить ни в какую незнакомую комнату. Я не хотела сталкиваться больше ни с какими загадками: не хотела получать ни одного подарка в обертке, не хотела читать ни одной книги из серии «разгадка на следующей странице», не хотела смотреть ни один фильм, заранее не зная его концовку. Я хотела избегать всего: себя, новостей, синего цвета – любого оттенка, цианового и сине-серого, сапфирового и лазоревого. Я хотела, чтобы синий цвет исчез из мира. Я хотела, чтобы небо приняло другой цвет, любой другой цвет, но оно каждый день выгибалось над моей головой, словно синяя чаша, и я была букашкой, пойманной этой чашей.

Я знала, что должна быть благодарна – за небо, за солнце, за дни на этой земле, – но я хотела сбежать, вырваться из атмосферы в черноту открытого космоса или, быть может, сложиться внутрь себя, словно оригами, чтобы видеть только черноту. Однако я знала, что даже тогда – или особенно тогда – мертвые женщины из моих снов будут ждать меня, протягивать свои костлявые, разлагающиеся руки ко мне, умоляя меня дать им лица, дать им имена.

…Тиффани, первая жертва, была также и первой из этих женщин, которую опознали после Тейлор.

При жизни она была невысокой и худощавой, с телосложением чирлидерши, белокурыми волосами, большой грудью, фальшивым загаром и маникюром «омбре», украшенным стразами. На фотографиях в Сети и на новостных стендах Тиффани стояла в позе «Ангелов Чарли», одетая в майку с надписью «Hooters»[10 - «Hooters» – частная сеть ресторанов быстрого питания, где униформа официанток – майки и шорты.]. «Первая жертва гения-миллиардера была официанткой», – кричали заголовки. Тиффани, держащая прозрачные пластиковые стаканы с коктейлем цвета фламинго в обеих руках. Тиффани, показывающая в объектив средний палец с ярко-синим наманикюренным ногтем, похожим на коготь. Тиффани, делающая селфи с губами «уточкой»; с недовольным выражением лица; соблазнительно облизывающая леденец. «От стервы до жертвы», – кричали заголовки. Тиффани, целующая какого-то морщинистого типа, похожего на Хью Хефнера[11 - Хью Хефнер (1926–2017) – американский издатель, основатель и шеф-редактор журнала «Плейбой».], в бархатном халате. Тиффани, возлежащая на капоте синего «Бугатти» в синем бикини, в ложбинке между грудями виднеется подвеска из синего янтаря. «Охотница за состоянием встретила ужасную смерть», – кричали заголовки.

– Вы знали ее? – спросил кассир в бакалейном магазинчике, приподняв кустистые брови, как будто я могла поведать ему какую-нибудь историю о романе на троих.

– Нет, – ответила я, обиженная тем, что он мог как-то связать меня с ней. Ногти Тиффани выглядели глупо и безвкусно. Но, может быть, это я была глупой и безвкусной. Имела ли я право осуждать мертвую женщину? И кроме того, мы попались на обаяние одного и того же мужчины, или на деньги одного и того же мужчины, или в ловушку одного и того же мужчины.

– Интересно, что случилось с остальным ее телом, – произнес кассир.

– Что? – переспросила я.

– Они нашли только челюсть, – пояснил он, щелкая зубами.

У меня перед глазами вспыхнула картина: сосуды Тиффани, стоящие по бокам от камина. Теперь я знала, что находилось внутри.

Попасть в особняк оказалось на удивление просто, поскольку расследование перенесли на окружающий участок. Я просто позвонила в полицию и сказала, что мне нужно забрать оттуда кое-какие свои вещи. Я по одному перекатила сосуды через улицу в багажной тележке, посреди белого дня, пока на заднем дворе работали мини-экскаваторы.

Вскоре канопы молчаливыми караульными стояли в маленькой прихожей моей почти пустой квартиры в Квинсе. Крышка каждого сосуда была вырезана в виде головы какого-нибудь египетского бога. Шакал – настороженный и хитрый; бабуин – задумчивый, со сжатыми губами; сокол – свирепый и зоркий; и наконец, человеческая голова – с пухлыми щеками, прической как у «битлов» и выражением, которое словно говорило: «Погодите, что?» Мне представлялось, что такое выражение было на лице Тиффани непосредственно перед смертью.

– Привет, Тиффани, – говорила я, небрежно скидывая кроссовки рядом с ними и встряхивая зонтиком, так, что капли дождя щедро окропляли выпуклые бока сосудов. Я использовала канопы как вешалки, вешая куртки на их крышки-головы, подвешивая свитеры на острые уши шакала. Эти сосуды, вероятно, стоили миллионы, но мне было все равно.

Почему он не превратил ее в предмет декора, как остальных? Может быть, на тот момент еще не вдохновился подобными вещами. Может быть, еще оттачивал свое мастерство, искал свой стиль. Может быть, пытался выдубить ее кожу, снять с нее скальп или отполировать ее кости. Может быть, испортил «материал», или был слишком занят, или чем-то обеспокоен. Может быть, хотел сделать что-то в духе древних египтян и найти применения своим драгоценным канопам…

Он убил ее более чем за пять лет до того, как я познакомилась с ним. За все это время никто так и не заявил о ее пропаже.

…Джейк Джексон, самый загруженный телеведущий Америки, интервьюировал родителей Тиффани в специальном выпуске на Эй-би-си, который вышел сразу после шоу «Избранница». Тот же ведущий, управляющий той же аудиторией.

Я смотрела его после того, как он уже прошел в эфире, на своем компьютере, и мне было тошно. В прежние времена, до Эштона, я смотрела бы это в прямом эфире и наслаждалась бы. Я смотрела интервью, взятые в тюрьме у серийных убийц, смотрела, как преступник заносит руки над головой, воспроизводя момент убийства топором в передаче из серии «Настоящие преступления». Я смотрела и репортажи о реальных преступлениях: стрельба, открытая полицейскими, сцены домашнего насилия, попавшие на камеру. Я считала, что собираю свидетельства, но на самом деле просто была зевакой, как и все прочие.

Сейчас все было по-другому. Мой желудок бунтовал, но я должна была знать.

Дом, где выросла Тиффани, был крошечным, обитым бежевым сайдингом, и ему совершенно не соответствовал новенький синий «Кадиллак Эскалейд», припаркованный снаружи. Внутри дома на стенах и обивке мебели пестрели цветочные орнаменты, похожие на какие-то инопланетные виды. Родители Тиффани сидели бок о бок на потертом диване, который проседал так сильно, что они вынуждены были прислониться друг к другу плечами. Лица у них были озадаченными, непонимающими, как будто этих людей много лет назад похитили пришельцы и только-только вернули на землю. Джейк Джексон из-за пластических операций сам был похож на пришельца – словно кукла, на лицо которой натянули пластиковую маску.

– Она всегда улыбалась, – сказал отец Тиффани. Это было неправдой. Фотографии Тиффани висели по всему дому, и на них она в основном хмурилась, наподобие дерзкой фотомодели. Но здесь не было селфи с губами «уточкой», не было среднего пальца, не было медузьей позы на капоте. Была просто Тиффани, милая школьница с двумя «хвостиками» и в розовой футболке. Была Тиффани рождественским утром, в красной шелковой пижаме и при полном макияже, с кружкой, на которой было написано «Лучше поздно, чем уродливо».

– Ей никогда не везло с мужчинами, – сказал отец, качая головой. – А это, можно сказать, было везение, которое хуже любого невезения.

– Эта борода была странной, – произнесла мать, – но мы смирились с этим. Эксцентричность – это издержки профессии, не так ли?

– И что же это была за профессия? – спросил Джейк Джексон.

– Гений, – ответил отец.