Жанна Лилонга. Под знаком огненного дракона. Книга 1

Визит Валентина Альбертовича заставил Гриню совершить некоторые самые необходимые действия, а именно: вынести груду пакетов с мусором, кое-как подмести пол и вымыть несколько чашек и ложек. Остальная грязная посуда была отправлена на отмокание в ванну. Возможно, он бы проигнорировал просьбу матери, смывшись «по-английски», но в этот раз прозвучала фраза, которая заинтересовала Гриню, подвигнув его остаться и познакомиться, наконец, с Валентином Альбертовичем лично. Мать рассеянно сообщила, что Валентин нашёл для неё надёжный способ получения денежного пособия от одного лояльного к нему, Валентину, международного фонда поддержки учёных. И что он хотел бы обсудить этот вопрос, так сказать, в кругу семьи.

Доктор Карелин был практикующим психотерапевтом, к которому Василиса прибилась по рекомендации всё того же проректора по науке в теперь уже бывшем её университете. Потому что находиться на учёте в психдиспансере и одновременно преподавать студентам было невозможно. А сняться с учёта, да с таким диагнозом – невозможно вдвойне. Тут требовался специалист, который бы мог вывести пациента из-под опеки государственной системы, продолжая лечение частным образом. И Валентин Альбертович был таким специалистом.

«Молодой друг»

Поначалу доктор Карелин Грине не понравился. Очень маленького роста, чуть ли не карлик, с плотной коротконогой фигурой. Пока он в прихожей снимал и пристраивал на стуле своё мальчиковое пальто, не покушаясь на высоко прибитую вешалку, Гриня хмуро разглядывал несолидного гостя через полуоткрытую дверь. Вряд ли от него можно чего-нибудь ожидать, подумалось Грине, тем более материальной поддержки. Но уже через полчаса беседы – да какая там беседа, просто театр одного актёра! – Гриня к нему резко переменился.

Валентин Альбертович буквально гипнотизировал звуком своего голоса. Именно звуком – не построением речи, не её содержанием, а конкретно свойствами голосового аппарата, которые наверняка можно было бы снабдить ярлычками и характеристиками из учебника физики. Кроме тембра, ритма, модуляций, скорости и прочей техническо-музыкальной части в его голосе присутствовала волевая энергия. Она доносила не произнесённый, но заложенный в речи смысл, и это было сродни передаче мыслей на расстояние.

Как-то само собой вышло, что Гриня пошёл провожать Валентина Альбертовича до метро, а по пути непостижимым образом всё ему о себе выложил: про сплошную полосу неудач со школой, с друзьями, про вечную нехватку денег, про ужас совместной жизни с матерью. И даже про женщин! Вернее, про их отсутствие. Как он мучается, особенно по утрам, просто ему физически не встать с кровати, не пойдёшь же с этим… И как боится и брезгует, и страдает от того, что нищ и непригляден, никому не интересен!

– Женщины – необходимы, спору нет… деньги – не проблема… – комментировал доктор, а Грине слышалось: «Я помогу вам с этим, можете на меня рассчитывать».

Он стал ждать и даже успокоился, смог наконец-то дойти до школы, чтобы получить свой дохленький аттестат, и целую неделю не ссорился с матерью. Навалился и за день сделал генеральную уборку всей квартиры, до половины отмыл окно-фонарь и сразу увидел, что наступила настоящая золотая осень, набросавшая прямо под окнами густые жёлто-бордовые шапки кленовой листвы.

Гриня теперь часто встречался с Валентином, и если мать ездила к нему на Петроградскую сторону в медицинский центр, то Григорию Александровичу было позволено навещать доктора Карелина дома. Это произошло случайно, они не сговариваясь встретились на выставке картин Сандро. Гриня пришёл туда в надежде увидеть отца и перехватить у него денежку, проторчал там битый час, но отец так и не появился. Он уже было направился к выходу, как в дверях заметил Валентина Альбертовича под руку с высокой дамой. Смотрелись они комично – дама, которой было далеко за сорок, зацепившись за локоть коротконогого спутника, шла скособочено, но гордо. Валентин что-то шепнул ей на ухо, и дама принялась в упор разглядывать Гриню. Они познакомились. Дама оказалась владелицей этого выставочного салона и звали её Генриетта – для друзей Грета!

Валентин Альбертович ни за что не захотел отпускать «милого Гриню». Тут же изложил дальнейший план, по которому они втроём должны были немедленно ехать к нему, Валентину, на Каменный остров, где он – как и все его предки, ещё на заре петровских времён! – постоянно проживал в старом деревянном доме-памятнике. И там, в его холостяцком жилище, они наконец-то смогут без помех поговорить о главном, о Грине и его будущем.

Без помех? – подивился Гриня, кося глазом в сторону удалившейся в административное крыло Генриетты. Валентин, перехватив недоумённый взгляд, не замедлил добавить: вот именно. Но ничего более сказанного в словах Валентина не прозвучало, его голос на сей раз был самым обыкновенным.

Оказалось, что у доктора уютный старый мерседес пыльного цвета с чёрным низом и мельхиоровыми деталями. Они мигом доехали до Каменного острова, а там уже медленно – как будто прогуливались где-нибудь за городом – пошуршали вдоль узеньких дорожек, пока, минуя несколько мостиков разной степени обветшания, не подъехали к милому домику, стоявшему в глубине мощёного старой плиткой двора. Было и резное крыльцо, и фонарь, но остального Гриня в темноте не разглядел, они уже входили в обширную для такого маленького жилища прихожую, и хозяин, препоручив гостя Генриетте, которой было всё знакомо, отправился хлопотать по хозяйственной части.

Потом появились всякие вкусности и напитки, из которых доктор позволял себе только минеральную воду, Грине наливал немного сухого вина, а Греточке – чего её душа пожелает, то есть коньяка, виски и тягучего жёлтого ликёра, название которого дама произносила в нос: Бо-о-олс[1 - Bool’s – яичный (англ.)]. Несмотря на слабое вино, Гриня довольно быстро захмелел. Генриетту же, похоже, крепкие напитки не брали совсем, она лишь всё более оживлялась, похохатывала и поминутно вскакивала якобы за чем-то очень ей нужным. Туфли она зашвырнула подальше под диван и демонстративно, при каждом движении приподымала юбку, как будто она ей мешала.

А она ей мешает, – подумал Гриня и коротким быстрым движением дёрнул сзади за молнию. Но ничего не произошло, юбка плотно сидела на широких бёдрах. Идиот! – мысленно обругал себя Гриня, – у девчонок всё держится на застёжках и ремешках, нашёл что вспомнить! Но, похоже, его порыв встретил одобрение. Как бы изнемогая от смеха, Грета навалилась на него, трубя в ухо: «Гриня! Малыш!». Валентин Альбертович на миг скромно опустил глаза, не скрывая, впрочем, лукавой усмешки, но тут же в упор взглянул на Гриню, и тот прочёл: вот именно.

Куда подевался Валентин? Сколько прошло времени? Гриня понимал только, что ещё ночь и они с Гретой в комнате одни. Правда, она не в счёт, спит себе на пушистом ковре, уткнувшись в плюшевую подушку, которых в комнате не перечесть. Гриня, видимо, и сам задремал, потому что ему снилось море, вода была такой прозрачной, что он видел камни на дне и чувствовал невесомость своего узкого тела, ныряя за красивой раковиной. Он и сейчас ощущал эту лёгкость и сначала нахмурился, а потом прошептал: «Так вот оно что…».

Ну, хорошо, а дальше? Разве об этом он мечтал? Разве по этому поводу Валентин Альбертович сказал «вот именно»? Захотелось немедленно сбежать, а потом на досуге всё обмозговать. Гриня уже начал прикидывать, как через пешеходный мост попадёт на Песочную набережную и прямиком завалится к отцу, но Генриетта вдруг резко села и хриплым шёпотом произнесла: «Ты куда, малыш?» И тут он увидел её по-детски сонное лицо, белеющее в свете луны, трогательно беззащитную шею, пальцы, сжимающие на груди края кофточки.

– Не уходи, куда ты на ночь глядя, – по-деревенски пропела Грета и, уловив Гринино колебание, метнулась к нему, повалила на диван, мелко-мелко целуя куда попало и стаскивая натянутые было джинсы.

Когда Гриня проснулся, было позднее утро. На столе он сразу увидел записку, но прочесть не спешил. Сперва прошёлся по комнатам и убедился, что в доме никого нет. Потом небрежно раскрыл сложенный вдвое лист, оттуда выпало несколько крупных купюр, и Гриня понял, что в его жизнь вошла новая тема. Он вышел в неправдоподобную для города тишину двора и, разметая шагами позолоту осыпавшихся дубовых листьев, довольно скоро оказался на остановке трамвая. И только дома, пряча новые шёлковые банкноты в тайничок старинного, ещё пра-прадедова секретера, он вспомнил, что записку так и не прочёл. Но не смутился и не стал звонить Валентину Альбертовичу, вмиг рассудив: сами позвонят.

Ленка-Ленон

Дожив до семнадцати лет, Гриня не приобрёл мужского опыта. Всё, что с ним в этой сфере происходило, смешно было бы и пересказывать: один стыд и неловкость. Тому способствовало и чуткое обоняние: Гриня с детства был настоящим нюхачом с жёстко очерченной границей приятных и противных запахов. Нельзя было сказать, что ему не нравилось, как пахнут женщины, просто у него не выработалась связь между этим запахом и предчувствием наслаждения. Его обонятельные рецепторы не зашифровали ещё в мозговые импульсы тот общий компонент, присущий всем без исключения женским организмам, который осенью гонит лося в погоню за самкой. Посему наслаждений, как таковых, у Грини не было. То, чем он довольствовался, можно было лишь назвать облегчением, сродни облегчению кишечника после недельного запора.

Но присутствовала в его отношении к женщинам другая, бесплотная химера, чисто эстетическая. Попадание в категорию «нравится – не нравится» происходило чуть ли не автоматически, по сумме многочисленных параметров, начиная с характеристик внешности и включая походку, звук голоса, мимику, манеру одеваться. И запахи, запахи конечно тоже. Не физиологические, а смешанные, так сказать, собирательные. И тогда будто встроенный в тело Грини компьютер, считывая сенсорными датчиками – носом, глазами, ушами, пальцами, – мгновенно и безошибочно выдавал вердикт. Согласно этому вердикту Гриня либо уклонялся от дальнейших контактов, либо впадал в транс восхищения, который женщины неизменно принимали за влюблённость.

Впоследствии Гриня понял практическую бесполезность этого транса. Эстетическое совпадение не вызывало сексуального влечения и не перерастало в настоящую близость. Наоборот – да, бывало. Женщины, которых он беспричинно вожделел, могли совпадать с его вкусами. Эстетика могла повлиять на продолжение связи, но сама по себе погоды не делала.

Так произошло и с Ленон. Впрочем, с ней Гриня был знаком давно, когда она была просто Ленкой, сестрой его сводного брата Лёсика, к тому же проживала по соседству и ходила в ту же школу, только классом младше. Но в основном Гриня встречал её у Лёсика, брат и сестра были очень близки, носились с какими-то общими тайнами, с вымышленными странами и языками. В тех придуманных краях Ленка превратилась в Ленон и в нормальной жизни на своё настоящее имя отзываться не желала. В каком-то смысле Ленка-Ленон воспринималась Гриней как младшая сестра, хоть и без кровного родства: белобрысая, бесцветная малявка.

Однажды он пробирался вдоль стены своего дома, машинально разглядывая мусор под ногами в надежде раздобыть мелочи – чего только не выбрасывают из окон и балконов! – и вдруг боковым зрением заметил в просвете между кустами стройные, точёные формы. Женских ног, тут же определилось в сознании, и уже под его пристальным взглядом очертились тонкие лодыжки, загорелая упругость капрона, каблучок рюмочкой модных туфель, и – резко вверх – почти треугольная, высокая шея с пропорциональной, гладко зачёсанной головкой скульптурной лепки.

Он вынырнул из кустов так неожиданно, что Ленон поначалу даже вскрикнула, но тут же радостно засмеялась, узнав Гриню. А он продолжал заворожённо смотреть и слушать, совсем не признавая Ленку. Вернее, имя Ленон вынырнуло из сознания, но никак не связало это возникшее чудо с той малявкой, названной сестричкой. И даже потом, когда они зашли в кафе-мороженое, и Ленон, кругля глаза, рассказывала ему летнюю историю, в которой фигурировали их общие знакомые, Гриня готов был скорее отказать этим знакомым в существовании, чем признать, что сидящая рядом с ним безупречная, абсолютно новая в его жизни девушка и лопоухая Ленка с вечной простудой на губе и обгрызенными ногтями – одно и то же лицо.

Он впал в свой обычный транс восхищения и пребывал в нём всякий раз, когда встречался с Ленон. Она по неведению и природной готовности к чувствам приняла это восхищение за любовь, на которую с жаром ответила, и всё дальнейшее, что происходило между ними, было результатом её любви и его уступчивости. Ведь никакого чувственного влечения он, по обыкновению, к предмету своего восхищения не испытывал, но покорно дал себя затащить на дачу, где круглый год жила глухая и забывчивая Ленкина бабушка. И там, в нетопленой мансарде, от холода зарывшись в груду одеял, Гриня с горем пополам смог лишить свою подружку невинности. Именно её, Ленку, подругу детства, потому что с безупречно прекрасной девушкой Ленон у него бы ничего не получилось.

Потом было много чего: и хорошего, и ужасно дурного. Но неизменным оставалось одно: при виде Ленон или звуке её голоса Гриня немедленно впадал в транс обожания, но лишь она исчезала – он забывал о ней напрочь. Не выполнял своих обещаний, пропускал свидания, встречался с другими – тут как раз подстатилась Грета – короче, полностью оправдывал русскую поговорку «с глаз долой – из сердца вон».

Ленон страдала, пыталась даже, наевшись таблеток, покончить с собой, но благо купленный с рук феназепам оказался подделкой, и ровно ничего не произошло. Она изменила Грине с толстым старым финном, потом призналась, покаялась и, не встретив со стороны Грини никакой ревности, бросила подобные опыты. Просто ждала, когда Гриня её позовёт, ждала звонков, искала встреч. И каким-то шестым чувством поняв, что первый шаг ей непременно нужно делать самой – он не позовёт, он просто о ней не помнит! – стала звонить и поджидать его у парадной без унижения и страданий. Ленон видела, она прекрасно понимала, что Гриня испытывает к ней очень сильное чувство, но дать ему определение затруднялась. Слава богу, это хорошее чувство, думала она, а моей любви нам хватит на двоих.

Так продолжалось довольно долго, пока Ленон, поджидая Гриню у входных дверей, не увидела, как он вылез из подъехавшей машины, провожаемый женскими объятиями и поцелуями. Это случилось утром, когда она задалась целью во что бы то ни стало поймать Гриню, который целый месяц от неё ускользал, назначал по телефону встречи и не являлся. Фигура в чёрной кожанке с множеством заклёпок и карманов, в фирменных потёртых джинсах и остроносых сапожках «казачок» развернулась, освобождаясь от поцелуев и холёных женских рук, и чуть не наткнулась на застывшую, обескураженную Ленон. Но ни смущения, ни досады его лицо не выражало, а только обычное восхищение и радость от встречи. «Это тётя Зоя из Донецка», – сказал он Ленон, когда они остались вдвоём. «Так это Ленка, моя сестрёнка», – объяснил он Грете при следующем свидании в ответ на её сдержанно-небрежный вопрос. Обе остались довольны его ответами, а он по обыкновению всё тут же выкинул из головы, забыл и про тётю Зою, и про сестру Ленку, отвечал невпопад, возбуждая своими неправильными репликами новые приливы ревности с обеих сторон.

Впрочем, ни та, ни другая не стремились уличать Гриню, отлично понимая, что врать он умеет не хуже, чем дышать, и обязательно, непременно уговорит. Так что нечего терять время, отнимая его от свиданий, и без того редких. Он их быстро приучил: с Гретой – по плану, всё измерив деньгами, а Ленон придерживая на расстоянии постоянной своей занятостью, пока не ощущал сильнейшую потребность её видеть, не довольствуясь уже волшебством голоса в телефонной трубке. Тело же своё он отдавал и той, и другой, позволяя делать с ним, что их душа и воображение пожелают.

Жанна

Жизнь Грини вошла в равномерное русло. В этом выверенном ритме якобы чистых импровизаций, в этой непредсказуемости лежала жёсткая режиссура Валентина Альбертовича. Именно он отмерял время и деньги в отношениях с Гретой, он всеми способами держал Гриню в техникуме, помогал ему через своих людей доставать приличные шмотки, дефицитные продукты и лекарства для Лисы. В какой-то момент он попытался вклиниться в отношения Грини с Ленон, но быстро понял, что на ней держится баланс равновесия, и больше не препятствовал, а порой даже напоминал Грине: как там поживает наша милая, светлая фея?

И конечно под его управлением Грету заменила Дина, полная, конопатая хохотушка с небезопасными фантазиями, за которые Гриня немедленно потребовал двойной таксы, тут же её получил и по облегчённой улыбке на лице Валентина понял, что запросил мало, но не посмел настаивать на бо?льшем. Там видно будет, решил Гриня, но в дальнейшем всегда предупреждал Валентина о свиданиях с Диной, как бы подчёркивая этим, что идёт на опасное задание. И хотя он нашёл способ ограждать себя от особо рискованных фантазий рыжей бестии – просто в какой-то момент прятал всё спиртное, – очередную прибавку всё же потребовал, показав Валентину – после одного особо страстного свидания – едва заметный след странгуляционной борозды[2 - странгуляционная борозда – след от сдавливания шеи петлёй.] в вырезе рубашки.

Гриня получал гонорары непосредственно от Валентина, и его это вполне устраивало. Он знал, что Дина, как и Грета, – подопечная доктора Карелина, и этого было достаточно. Гриня был лекарством сумасшедших пациенток доктора и, судя по тому, что Грета не нуждалась более в его услугах, – лекарством действенным. Он не посмел спросить Валентина Альбертовича о её судьбе, хотя немного задело то, как легко, без прощаний и объяснений Грета исчезла из его жизни. Всё же в её отношении было много материнского и в то же время – наивного, детского. В общем, он слегка о ней грустил.

Впрочем, скучать ему было некогда. Дина обожала отрываться за границей, и Грине приходилось её сопровождать. Приятели ему завидовали: из-за бугра не вылезает, столько всего повидал, приоделся, денег срубил. Знали бы они, что кроме отеля и сомнительных местечек, которые его подруга находила, видимо, по нюху, да ещё полицейских участков, откуда их вызволяли через дипмиссию, ничего он толком не видел. Ему приходилось работать на всех фронтах и помимо своих прямых обязанностей становиться то сиделкой, то братишкой, то охранником.

Такая нагрузка и буйные страсти подопечной через полгода его вымотали, так что и деньги стали не милы. Мать привычно ворчала, Ленон плакала в трубку, а занятия в техникуме были совершенно заброшены. Он давно не навещал Нулю, не устраивал ей культурных вылазок, с отцом и Лёсиком почти не виделся, и даже по телефону они общались редко.

Гриня сильно похудел и совсем было решил уйти в отказ, как Валентин сам вызвал его на беседу в свой холостяцкий домик на Каменном острове. Явившись туда с небольшим опозданием, он застал доктора в компании с кем-то, сидящим возле окна спиной к дверям. Незнакомец не обернулся и не поздоровался, и всё время, пока Валентин обсуждал с Гриней учёбу, здоровье матери, состояние Дины – она в клинике, мой друг, пробудет не меньше месяца – сидел, не шелохнувшись, у окна. В ответ на немой вопрос Грини доктор подошёл к неподвижной фигуре, положил ей руку на плечо и просто сказал: «Жанна». Фигура медленно повернула голову, и Гриня увидел маленького Будду, но в тот же миг понял: нет, это девушка, невысокая худенькая девушка, похожая на китаянку.

Она была в чёрном, и это сочетание тёмной одежды, иссиня-чёрных глаз и волос с золотисто-оливковой кожей вызвало в памяти целый сгусток ассоциаций: мускусный запах благовоний, пощёлкивание чёток, бесконечный напев «харе Кришна, харе Кришна…». Детские странствия, звуки барабана, пение мантр, пряная пища, сон вповалку в тесной и холодной комнатке благотворительного фонда – всё это всколыхнулось в сознании, тоненько запело в груди и остановилось, ткнув горячим пальцем в лоб, где у Грини был когда-то нарисован красной глиной знак вечности. И он непроизвольно наклонил голову, подпирая подбородок сложенными ладошками.

– Вот и славно, вот и подружились, – шмелём загудел Валентин, подталкивая Жанну к Грине. Она сделала два шага и взглянула на Гриню, но пустота была в её взгляде, и Гриня провалился в эту пустоту, успев лишь произнести: «Очень…». Он слышал, как Валентин Альбертович своим особым голосом выстраивает фразы, и понимал, что есть кто-то ещё, что за ними наблюдают и к этим наблюдателям обращена речь доктора. Про время, которое лечит, силу новых впечатлений, родство душ, харизму… Жанна безучастно смотрела перед собой и лишь только пальцы, большой и указательный, сомкнутые подушечками, являли контур капли – знака покоя – намекая на присутствие человеческой мысли.

А потом Валентин, провожая его до двери, шептал отрывисто: «Наркотики… суицид… полная апатия после лечения… отец будет без меры, без меры признателен…». Гриня плохо понимал, что от него хотят, он лишь чувствовал подступивший к сердцу металлический холод и невыносимый кипяток внизу живота. Похоже, он сам нуждался в помощи.

Ночь принесла томительное сновидение. Он ловил сачком гигантских бабочек, бестолково бьющих крыльями под потолком. Бабочки снились часто: память вытаскивала детское увлечение, и красавицы из его коллекции, с воткнутыми в спину булавками, летали и ползали вокруг него, задевая лицо трепещущими крыльями. Они вновь были живы, и Гриня радовался, просыпаясь, что никого не умертвил.

Но уже на следующее утро он спокойно и в меру заинтересованно обсуждал с Валентином условия новой работы. Контрольные среда и суббота, с пятнадцати до двадцати трёх. Возможен один дополнительный вызов, но не каждую неделю. Такса стандартная. При наличии прогресса – вполовину больше. Конечный результат? Ну, об этом рано, пока лишь бы с места сдвинуть. Попутно Валентин обрисовал проблему: спит только под сильным снотворным, ест мало, ни с кем не разговаривает, ни на что не реагирует, хотя обследования подтверждают нормальное функционирование всех органов.

– Она отключила себя от внешнего мира, она закрыла сознание – вздыхал Валентин. – Попробуй в него проникнуть.

Гриня положил трубку и шумно выдохнул. В течение всего разговора он почти не дышал, страшась обнаружить свою заинтересованность, спросить и сказать что-то невпопад или даже запеть. Если бы ему никто не платил, а только лишь позволили – ну, хотя бы в среду и субботу, с пятнадцати до двадцати трёх и, конечно, с дополнительным вызовом желательно каждую неделю… Но ведь тогда им с Жанной не на что будет жить… То, что конечной целью, неизвестной пока Валентину, но зато прекрасно известной Грине, является именно постоянное, до самой смерти, пребывание вместе с ней, рядом… Заботиться? Безусловно! Жениться? Конечно! Уехать? Куда угодно! Лишь бы держать в руках эти маленькие ладошки с коротко стрижеными ноготками, прижимать к груди это бестелесное существо, вливая в него силу, желания.

И никаких сомнений, что вдруг она его не примет, не откликнется: ведь она уже его приняла, ведь он окунулся в её нутро сквозь пустоту неподвижного взгляда. Он уже там, неужели они не видят, неужели не понимают? А здесь, в мастерской с провальным окном, здесь его уже нет, только оболочка, только видимость. И Гриня, путаясь как дошкольник, принялся вычислять, когда же наступят эти среда или пятница. И оказалось, что завтра. Уже завтра?! Ещё только завтра?! А что же делать сегодня? Как дожить до завтра, до пятнадцати ноль-ноль?

Гриня взял карту и принялся изучать маршрут. Он решил обойтись без такси, поехать на трамвае или даже пойти пешком, чтобы с самого утра двигаться в нужную сторону, представлять по дороге тоненькую фигурку, чёрный ёжик волос, глаза-маслины, татуировку под ухом в виде морского конька, маленькую ножку в каких-то детских, с рантом, туфельках. Он почему-то был уверен, что Жанна будет дома одна, что им никто не помешает. Что на этот раз ему не придётся – как это бывало – поглядывать на часы, ждать, когда будет позволено уйти, делать вид, что только что спохватился, что не ожидал… Гриня представлял, что ему разрешат остаться, совсем остаться. Ну, не в первый раз, но потом, позже…

Золотая невеста

Дом Жанны находился на набережной канала Грибоедова. И то, что она живёт в том самом доме, где проживала Сонечка Мармеладова – да, он уже посмотрел в справочниках, уже сверился! – придавало встрече мистическое значение. Ожидание романа со счастливым концом. Но ведь не у Достоевского же! И Гриня вдруг пожалел, что навёл справки, пусть лучше будет своё, без всяких предысторий и совпадений!

Валентин сказал, что вход с набережной, последний четвёртый этаж, а внизу консьерж. Вот и хорошо, он проводит. Так я разве боюсь, что меня не примут? Разве не смею запросто войти и сказать: «Привет, Жанна! Ты ждала, и я пришёл». И тут же понял: да, боится, да, не смеет, – и сразу покрылся липким потом и одновременно застучал зубами. До самого вечера он маятником курсировал из угла в угол, то и дело порываясь сделать шаг в проём окна, но не умышленно, а бездумно, потеряв вдруг на какое-то время ориентиры в пространстве.

Он и вправду заболел, лежал всю ночь в лихорадке, стуча зубами о край стакана с водой, который ему подносила Ленон – и как она здесь оказалась? – так что заботы о том, как дожить до пятнадцати ноль-ноль завтрашнего дня, уже не существовало. Просто – как дожить…