Откровения, которых не хотелось

Я перестала пить неделю назад, и я этому рада. Но запретный плод сладок.

Успокаиваю себя тем, что…

Если честно, мне нечем себя успокоить. Во всяком случае – до тех пор, пока действие таблеток не начнет меня мои ощущения.

До того, как они мне понадобились. Черт возьми, они давно были мне нужны.

Но это не так-то легко признать.

Так вот: я не отрекаюсь от своих слов.

Я ничего не помню, так и есть. Я была пьяна, весела и неистова.

Меня обнимали теплые руки, меня укладывали спать, чтобы я проснулась без тяжести на сердце, без воспоминаний.

Зачем меня уложили спать? Я хотела порхать, кружиться и дарить людям свет.

А проснулась погасшей и сломанной.

Но теперь внутри меня пузырится давно забытая радость.

Я переехала в комнату ближе к морю. Если смотреть из моего единственного крошечного окошка на улицу, чуть вправо, будет видна фруктовая лавка, где продают сушеную хурму и инжир.

Дальше живет пушистое, но злобное создание, которого хозяйка называет Проглотом, и я бы не удивилась, если бы он на меня накинулся.

Вообще-то, я не самая аппетитная добыча сейчас, если говорить откровенно.

Я сплю по двенадцать часов в день и совсем забросила спорт.

Мне не хватает мотивации, чтобы выйти на пробежку или записаться в бассейн.

Я напишу тебе об этом в письме через месяц и три дня, и ты очень любезно ответишь:

Милая, не забывай баловать себя и делать то, что тебе нравится. Стоит только начать, и силы появятся, как по волшебству.

Спасибо, подумаю я, и вернусь к своей монотонной рутине, в которую мне никак не удается втиснуть физическую активность.

Аппетит ни к черту, перебиваюсь по завету Марии Антуанетты пирожными, потому что денег на хлеб нет.

Уволилась с завода, потому что надоело. Драить, менять воду, отжимать голыми руками вонючие тряпки, протирать пыль, уставать до хрипоты, и ничего не получать взамен оказалось слишком выматывающим для меня занятием.

Сижу на пособии по безработице, а это прожиточный минимум, и мне хватает его на десять пачек сигарет в месяц, на три килограмма крупы, мыло, пять пирожных и еще горстку мелочей.

Я из-за этого вовсе не убиваюсь, и не обмолвлюсь ни словом, когда мы встретимся, какое голодное и неприятное это было для меня время.

Я буду рассказывать, что жила как богема конца девятнадцатого-начала двадцатого века-веков. Шаталась по улицам, коротала дни, беседуя с молодыми светлыми умами, проводила ночи в дискуссиях о великом, прекрасном, уродливом, творческом, нищем и безобразном.

Собиралась возглавить революцию, получила права, выучила наизусть все свои стихи, потому что собиралась с ними выступать, а потом случайно подалась в актрисы.

Ты знаешь, как мне всегда хотелось сыграть какую-нибудь роль в любом спектакле, только бы взяли, только бы заметили, только бы аплодировали.

И мне аплодировали, хотя спектакль был провальный, постановка ни к черту, и игра наша – сплошная катастрофа.

Но я сияла в свете рампы, и мне чудилось, что я обрела свое место под солнцем, нашла свое призвание.

А потом в гримерной режиссер распускал руки и называл меня бездарной упертой ослицей с некрасивым лицом.

Я плакала и мучилась, и позволила ему проявить свою силу и грубость.

И чувствовала себя грязной, распутной, униженной, несчастной и одинокой.

Ты через два дня получишь от меня расплывчатые объяснения о том, почему я ухожу из театра, если мне так понравилось выступать.

Потому что мы живем в мире, где мужчинам все сходит с рук, где они считают, что бог слышит их молитвы лучше, чем женские, где они веруют, что жена – раба мужа своего, и любая женщина – объект для удовлетворения их необузданных животных инстинктов. Аминь.

Так не должно быть, скажешь ты, целуя меня в прикрытые, отяжелевшие от слез веки.

Не должно быть, соглашусь я.

Но ты ничем не отличаешься от моего режиссера, от мужчин, которые идут в белоснежную мечеть, от мужчин, которые прижимаются к девушкам в переполненных вагонах, битком забитых автобусах, которые преследуют девушек по пути домой, останавливают их в мрачных подворотнях. Ты ничем не лучше тех, кто заставляет девушек ненавидеть всех мужчин, и бояться, и сжимать ключи в кулаке, когда заходишь в лифт.

Разница только в том, что тебе я позволяю быть рядом, и мне не сильно страшно, даже если ты будешь грубым и злым.

Ты меня приручил, но я знаю, ты можешь обидеть меня в любой момент. В некотором смысле я этого даже жду.

12

Я целый день отколупывала уставшую белесую краску, сама побледнела от того, сколько усилий потребовало от меня это занятие, казавшееся в прежние времена увеселительным и пустяковым.

У меня был скребок, щетка и еще, знаешь, такая маленькая лопатка для маляров.

Дети, играющие с такими лопатками, обычно вырастают убийцами или ремонтниками. Или умудряются совмещать одно с другим.

В детстве я любила лепить куличики, и у меня было красивое красное ведерко. И еще красная куртка и красные ботинки.

Я была очаровательным ребенком. Есть даже фотография, где я стою, надев свою очаровательную беззубую улыбку, держу в руке ведерко, а на ногах болтаются любимые ботинки.

Сколько задора в той фотографии!

Я видела твои детские фото, и мне становилось печально, потому что все могло сложиться иначе, если бы не случилось все то, что случилось.

Человек не может ничего исправить, если прошлое уже окончательно превратилось в прошлое, застыло ракушкой и было выброшено в море.

Мы встретимся с тобой у песчаных дюн, и я поделюсь этой мыслью. Как только я произнесу это вслух, вся магия рассеется, волшебство пропадет.

Какой вздор, скажешь ты.

Да, вот такой вздор, подумаю я.