Найди свой бриллиант

Ах, как Он мог быть обходителен и заботлив, как красиво Он мог ухаживать, а в итоге – «разбитое корыто», стыд и злость на саму себя. Ничто, как известно, не вечно, особенно счастье.

Спустя ещё полгода в один совсем не прекрасный день Он пришёл к ней напряжённый, говорил меньше обычного, периодически впадал в задумчивость, то возбуждался, начинал быстро ходить по комнате, причём его глаза постоянно меняли цвет. Эту особенность Анна заметила уже во время знакомства и была ею очарована. От перепадов в Его поведении Зарубина начала испытывать дискомфорт и потребовала объяснений. Хоть и не сразу, но она их получила. Он признался, что проиграл много денег на бегах, да что там – Он практически разорён, но не это самое страшное. Хуже было то, что, пытаясь отыграться, Он наделал долгов, по которым пришла пора рассчитываться. Кредиторы больше не верили Ему на слово, денег никто не давал. И так Он умудрился повести рассказ, так умело выстроил мизансцену, что влюблённая женщина, нисколько не сомневаясь и не задумываясь, сама предложила материальную помощь. Но на покрытие всех долгов её денег не хватало, и она начала вслух строить планы, что можно предпринять. Некоторое время Он внимательно слушал её рассуждения, а затем, сделав вид, будто его только что осенило, нежнейшим голосом, как бы нехотя, сомневаясь и стесняясь, произнёс:

– Анечка, у тебя ведь есть мой подарок… – последовала пауза. – Его можно было бы заложить… Это же выход!

Зарубина потрясённо молчала. Нет, она готова была сама предложить то же самое, даже больше, готова была продать брошь, лишь бы спасти своего ненаглядного. Но сама, сама! Она верила в его благородство, но в этой его просьбе, высказанной с такой, казалось бы, непосредственностью, ей вдруг почудилась неискренность, какой-то подвох. Просьба «попахивала», было в ней что-то нечистое. Анне показалось, что её используют, а это было гадко.

Пауза затягивалась, и Анна не выдержала:

– Да, да, конечно! Я сейчас принесу!

– Анечка! Спасительница моя! Счастье моё! Я обещаю, нет, я клянусь, что верну её сразу, как только найду деньги! Тотчас же! Я буду писать, я заработаю. В газетах нынче недурно платят. Анечка! – его эмоции выглядели вполне искренними. Анне очень не хотелось разочарований, и она постаралась стереть из памяти царапнувшие её догадки.

С этого момента их встречи стали происходить реже, в отношениях появилась едва уловимая натянутость. Слово своё Он сдержал, брошь принёс. Одно время казалось, что всё идёт, как прежде – вечера, прогулки, Анна продолжала любить Его. Но вернуть прежнюю открытость не получалось, в душе у неё всё настойчивее начали звучать ноты страдания. Влюблённая страдающая женщина не способна была реально оценивать обстоятельства и принялась совершать ошибку за ошибкой. Она устраивала ему сцены ревности, требовала постоянного подтверждения любви и преданности, не могла побороть желания видеть его ежедневно и всячески искала встреч, не обращая внимания на косые взгляды знакомых. Мало-помалу он отдалился, перестал приглашать её куда бы то ни было. Она нервничала и злилась. В конце концов, Он прямо заявил, что больше так продолжаться не может, что она извела его подозрениями и требованиями. Это было ужасно, невыносимо. Несчастная, не помня себя, хваталась за каждую соломинку, лишь бы продлить иллюзию отношений, удержать, отсрочить неизбежное «прощай». Однажды он просто исчез, предоставив её самой себе. Спокойный поначалу, ненавязчивый роман закончился затяжным бурным расставанием, утомившим обоих. Но, как ни банально это звучит, время лечит, хотя и оставляет шрамы, периодически дающие о себе знать.

Два года Анна не решалась распроститься с брошью. Красота её завораживала, её хотелось держать в руках, рассматривать, примерять. Интересно, что носить это украшение фрейлине не хотелось вовсе. Было ощущение, что «не по Сеньке шапка». Всё равно, что нарядить в корону какую-нибудь неотёсанную кухарку. Зарубина, конечно, не сравнивала себя с кухаркой, но испытывала нечто подобное. Ей иногда казалось, что она владеет брошью не по праву, хотя та была создана именно для неё.

И вот, наконец, под влиянием момента Анна сочла справедливым расплатиться за перестройку дома этой вещицей, которая заставляла её досадовать на себя, на доверчивость своего замутнённого любовью и желанием разума. В общем, корить себя за собственную глупость, заставившую её, вопреки очевидному, добиваться признаний, а после унижаться, умоляя не покидать её или, раз уж так суждено, продлить агонию. Ей было нестерпимо стыдно, она искала оправдания и успокоения. Она отдала брошь Карновскому и постаралась даже память о ней изгнать из своего сознания.

* * *

В июне 1914 года в журнале «Мир приключений» был опубликован рассказ «Брошь» никому не известного г-на В.Г.Тайновского.

28 июля 1914 года началась Первая мировая война. В 1917 году произошло две революции. Всё это привело к полнейшей разрухе, всеобщему голоду, страданиям не только физическим, но ещё более страшным – нравственным, крушению многих надежд, да и судеб, полной переоценке ценностей. В образовавшемся хаосе никому не было дела до такой мелочи, как брошь, и она так и осталась лежать где-то в недрах «Дворянского земельного банка»…

* * *

В середине июля 2016 года Насте позвонила Ирина Сергеевна. Кто бы знал, с каким нетерпением Настя ждала этого звонка. Но сама так и не решилась набрать номер, напечатанный на визитке. Она по десять раз в день то брала этот кусочек картона в руки, то откладывала, уговаривая себя подождать «ну ещё капельку» – ведь неудобно же беспокоить и без её дурацких проблем занятого человека. И вот звонок и предложение прийти в архив.

– Знаешь, девочка, тебе, наверное, очень везёт в жизни, – сказала Ирина Сергеевна, встретив Настю около своей стойки.

Настя о себе такого сказать не могла, но возражать не стала.

– Я всё думала, как тебе помочь. Не скрою, думала и о том, что я лезу в абсолютнейшую авантюру, что поддалась твоим эмоциям и вообще совсем с ума сошла. Но мне ещё всё время казалось, что где-то я видела упоминание о такой броши. И не в беллетристике какой-нибудь, а в самых настоящих документах…

Насте очень хотелось поторопить «Мирей Матье» с рассказом, но она проявляла завидное терпение.

– И знаешь, – архивариус, кажется, решила перейти к сути дела, – помогла чистая случайность. Одна из моих коллег пишет диссертацию. Толком не знаю, как она там называется, но как-то связана с историей банковского дела в России. В общем, она попросила меня посмотреть для неё некоторые документы… Самой, видишь ли, некогда было в тот момент…

Тут Ирина Сергеевна вдруг задумалась. Настя могла только стоять и сверкать своими необыкновенными глазищами, думая, что сейчас её благодетельница больше похожа на сову из «Винни-Пуха», чем на француженку.

– Да, так вот… Прости, что-то я сегодня немного не в себе, – просто улыбнулась «сова», поправив у переносицы очки. – Открыла я папку с документами по национализации банков, а там… прямо сверху… готова поклясться, что раньше его там не было… перечень национализированного имущества (это я тебе так попроще говорю), находившегося во «Дворянском земельном банке»… как будто специально кто-то подложил… А в перечне – твоя драгоценность с описанием, как выглядела, кому принадлежала. По-хорошему, не должны были ничего такого изымать, в декрете об этом не сказано, но изъятие проводила некая большевичка Булкина Т.И. – перестаралась. А вернее, думаю, Булкина эту брошь прикарманила, потому что факт изъятия подтверждён, а вот передача в Госбанк – нет. И дальше, уже после декрета Совнаркома двадцатого года о сдаче ценностей учреждениями и должностными лицами в гохран (а такая брошь не могла этого миновать) – ни-че-го! Так что, Настенька, решай сама – та брошь или нет. Но описание очень похоже на твоё: красный камень, веточка, белые камешки…

– А кто был владельцем? Вы сказали, там указано!

– А, да. Владельцем был архитектор, известный архитектор Михаил Александрович Карновский.

– Ирина Сергеевна! Вы не представляете себе, как я Вам благодарна! Это же значит, что история оказалась правдой!

– Ну, правдой или нет, но факт есть факт – брошь была. Про всякие мистические свойства рассуждать не будем – писательские выдумки, но архитектор был, брошью владел (как уж она к нему попала, мне неведомо), брошь пропала. Если верить твоим сказкам, она должна была вернуться к архитектору или его потомкам. В архиве ты таких сведений не найдёшь. Увы.

– Что же мне делать? Я просто спать уже не могу, эту брошь несчастную вижу… А как Вы думаете, потомки эти живы ещё или уже нет никого?

– Думаю, внуки-правнуки какие-нибудь есть. Только кто же их знает, где они живут. Может быть, по заграницам разъехались. Хотя семья Карновских была довольно известной и в советское время. Михаил Карновский после революции жил в Петрограде, работал на Советы – проектировал общественные здания, пансионаты, пионерские лагеря, кажется, всё больше на Финском заливе. Это я из истории архитектуры знаю. Училась я на искусствоведа, это потом пришла в архив работать, ну и поменяла профессию. Его сын, Александр Карновский стал известным инженером, учёным в области высокочастотной техники, даже одно время с профессором Вологдиным работал. Впрочем, вряд ли ты знаешь, кто такой Валентин Петрович Вологдин… Ну, не важно. Сын – это я уже в интернет заглянула – войну пережил. А вот дальше – не знаю.

– Ой, а вдруг они, ну потомки, живут всё там же, где и предки! Как бы узнать… Только где…

– Подожди, не торопись. Дай подумать. Может, в Союз архитекторов обратиться или в «Политех»? В архив разные люди приходят. Попробую порасспрашивать…

* * *

В декабре 1917 года бывшая работница Тюлевой фабрики, что на Петроградской набережной, а ныне активный деятель партии большевиков сорокалетняя Татьяна Ивановна Булкина принимала участие в передаче национализированной банковской собственности в госбанк. И всё было бы прекрасно, не наткнись она во «Дворянском земельном банке» на ценности семьи Карновских. Собственно ценностей было немного: некоторое количество золотых монет и «барская цацка», как мысленно обозвала Булкина ювелирный шедевр неизвестного мастера. Сначала она аккуратно всё переписала, вложила опись в соответствующую коробку и уже готовилась наложить сургучную печать, но вместо этого снова её открыла. На дне большой коробки лежал небольшой футлярчик, к этому футлярчику и потянулись, как бы сами собой, руки Татьяны Ивановны. Манила её «цацка», хоть убей. Первый раз в жизни честность и принципиальность Булкиной потерпели фиаско. Она быстро схватила брошь, сунула её за пазуху, бросила футляр в коробку и захлопнула крышку. Сдав дела куда следует, она (время было уже позднее, тёмное) отправилась домой, придерживая у груди свой трофей и не зная, что не суждено ей будет донести до дома вожделенный предмет.

Случилось это на Зверинской улице, недалеко от входа в Зоологический сад. Татьяне Ивановне даже показалось вначале, что именно оттуда и выскочили огромные жуткие фигуры в саванах. Всё произошло очень быстро. Фигуры налетели, схватили за грудки, кто-то рванул пальто, что-то треснуло, женщина почувствовала, что падает и увидела только, как «страхолюдины», высоко подпрыгивая, почти мгновенно скрылись за ближайшим углом. Какое-то время она лежала на пустынной улице, боясь пошевелиться, потом с трудом поднялась. Голова кружилась, болели правый бок и плечо. Пальто было разорвано, но осталось на ней, исчезла только чужая брошь.

– Так мне и надо, – с тоской подумала несчастная. – Клин клином вышибается, вор вором губится, – вспомнилась ей старая поговорка. – Но какая ж цацка была, ах какая… «Попрыгунчики» проклятые, а поди ж, от греха уберегли. Вот оно как…

Потом, много позднее после происшествия Булкина вспомнила, что не заменила в коробке опись. Но, то ли ей повезло, то ли брошь, и правда, была заговорённая, никто пропажи не хватился, а сама Булкина осталась жить, мучимая совестью до конца своих дней, поскольку в основе всё-таки была порядочным человеком, просто измученным бедностью и личной неустроенностью. Единственный раз пожалела она, вопреки укорам совести, что драгоценность у неё украли – блокадной зимой сорок первого, когда на такую вещь можно было выменять хоть немного еды. Голодный разум рисовал перед ней картину, как она вдруг, просто на улице или нет, на развалинах разбомблённого дома, находит «цацку». Не крадёт, потому что нет у «цацки» никакого хозяина, а просто подбирает её с земли и продаёт тут же кому-нибудь, не важно кому, кто купит, а полученные деньги тратит на хлеб, настоящий, белый, и картошку, и… Но это была лишь минутная слабость страдающей женщины. Блокаду она пережила и скончалась в возрасте шестидесяти восьми лет восьмого мая сорок пятого года.

* * *

Пока товарищ Булкина приходила в себя на Зверинской улице, напавший на неё «попрыгунчик», она же Сонька Горелая, избавившись от камуфляжа, в укромном месте разглядывала добычу.

– Не, сейчас её не продам, – думала она, – руки греет, подозрительная штука…– «подозрительная штука», действительно, странно поблескивала, манила, притягивала взгляд. – Спрячу пока… и от своих тоже. Хватит им монет да тряпок…

Сонька Горелая, то есть Софья Степановна Горелая (это была её настоящая фамилия, только мало кто об этом знал) девятнадцати лет от роду, вышедшая из городских низов, дурой никогда не была. Необразованной – да, но не дурой, и разбоем занялась не от большой нужды, а по идейным соображениям. Умных слов вроде «экспроприации» она не знала, но была твёрдо убеждена, что у буржуев надо всё отнять. А буржуи – они и после революции буржуи. И работать ей совсем не хотелось, а хотелось красивой жизни. Так легко отнятая у какой-то бабы брошь (по виду бабы никто бы и не подумал, что ей могла принадлежать такая вещь) стала для Соньки своего рода символом вольного, безбедного существования. Спрятав сокровище так, «чтоб и мать родная не догадалась», она полюбила тайно помечтать о счастливом будущем, когда она будет ходить по улицам «вся такая нарядная с блестящими камушками на платье» и все парни будут смотреть ей вслед, а девицы «просто поумирают от зависти». Она совершенно не собиралась всю жизнь принадлежать банде, вот только у буржуев отнимет, по возможности, больше добра – и всё, и можно… Дальше этого «и можно» додумать ей ни разу не удалось.

Однако мечтам не судьба была сбыться. Брошь не только счастья не принесла, но и удачу у разбойницы отобрала. Спустя неделю, попалась Горелая милицейскому патрулю. Спасибо, что не пристрелили на месте, а честь по чести, отдали под суд. Кровавых дел за Сонькой не числилось, наворованное она сдала (почти всё – про брошь и словом не обмолвилась), получила небольшой срок и встала на путь исправления. По выходе на свободу она нанялась кондуктором в трамвайный парк. К тому времени жизнь в стране наладилась. Были позади и военный коммунизм, и НЭП, а новоявленная кондукторша всё никак не могла расстаться с брошью, но уже не из жадности, а из непонятного чувства, что для чего-то она ещё пригодится. А брошь лежала в тайнике в ожидании своего часа.

* * *

На сей раз Настя не стала дожидаться звонка, а решила сама предпринять какие-нибудь более-менее разумные шаги в поисках наследников «архитектурного деда», как она окрестила про себя Карновского-старшего. Хотя по возрасту, он мог бы приходиться ей прапрадедом. Она немного поразмышляла и в ближайший свободный от библиотечных трудов день отправилась в Союз архитекторов, чтобы начать расспросы «о жизни и творчестве» знаменитого соотечественника, прикинувшись студенткой-дипломницей истфака, собирающей материалы по архитектуре (и соответственно архитекторах) модерна и конструктивизма ленинградской области. Так вели её «разумные шаги». Посещавшая в детстве театральную студию, Настя, вполне могла изобразить свою ровесницу-студентку. Она даже собиралась после школы поступать в театральную академию, да жизнь нарушила её планы. Но она лелеяла мечту о высшем образовании.

Войдя в секретариат Союза, Настя вспомнила слова Ирины Сергеевны о том, что в жизни ей везёт. За ближайшим к двери столом сидела её бывшая одноклассница и подруга, девушка с несовременным именем Верочка Попова. В школе её звали именно Верочкой. Тогда она была такой доброй, немного наивной и непосредственной в выражении эмоций, что даже самые гнусные пакостники, которые есть в каждом классе, не могли делать ей гадости. То ли из жалости, то ли из-за бессмысленности действий, не получающих должной реакции. В общем, обидеть эту девочку было невозможно. После окончания школы пути подружек разошлись. И вот надо же, судьба свела их именно тогда, когда Насте была так необходима родственная душа, способная понять её «заскоки». Чудеса случаются на свете и гораздо чаще, чем нам кажется.

Сейчас в комнате находилась немного изменившаяся, уже не настолько наивная, но всё такая же добрая Верочка, которая тоже когда-то не поступила в институт, устроилась секретарствовать (как она выразилась, перекладывать бумажки), да и задержалась на неопределённое время на этом месте. Кроме неё в помещении никого не было.

Легенду о дипломе Настя тут же отодвинула в сторону, однако, и о броши рассказывать ей не хотелось. Глупая история. Быстренько прокрутив в голове все за и против, она пришла к выводу, что правда, даже самая несуразная, всё же лучше. Ложь рано или поздно обязательно вскроется, и будет ужасно стыдно, что обманула такое милое существо, как бывшая одноклассница. Но подкорректировать историю, несомненно, стоило. После приветственных восклицаний она выдала следующее:

– Нет, это просто здорово, что я тебя здесь встретила! Представляешь, шла наобум, вдруг кто-то поможет. Но сейчас только поняла: ну кто в нормальном состоянии поверит в то, что я тебе поведаю. Ой, Верочка-а… – тут Настя, наконец, уселась напротив подруги. – Я, конечно, умом понимаю, что это всё мои романтические наклонности… Короче, прочитала я недавно одну повесть, полумистическую… Ты только не думай, я не спятила… Кое-что в самом деле подтвердилось… Ну… уверена я, что всё это было в реальности, и что продолжается в наше время! – сознавая, что уже начала путаться, она замолчала, соображая, как бы привести мысли в порядок и выстроить фразы, хоть немного логичнее и стройнее.

– Слушай, – пришла ей на помощь мудрая Верочка, – у меня обед через полчаса, давай-ка пойдём в спокойное место, и ты нормально всё расскажешь. А то знаю я твои способности к запутыванию и себя, и других. – Она произнесла это так легко и уверенно, что Настя тут же согласилась. Да и совесть подсказывала ей, что нельзя быть такой эгоисткой, а надо и жизнью подруги поинтересоваться, что удобнее сделать за чашкой кофе в уютном месте, чем в казённом доме.

Сговорившись встретиться с Верой в находившейся по соседству «Сладкоежке», Настя вышла на улицу. Полуденное июльское солнце нещадно жарило, будто спешило выполнить нормативы по отдаче тепла населению или расплачивалось за месяцы дождей и хмари. Оно плавило асфальт, заставляло сворачиваться и жухнуть листву, которую вечный петербургский ветер вместе с пылью гонял по дворам из угла в угол. Искательница «невесть чего» постояла немного, соображая, как ей провести полчаса – разгуливать по раскалённым улицам не хотелось, и она свернула в какую-то подворотню, за которой в отдалении наблюдался безлюдный тенистый «оазис» с парой скамеек. Настя опасливо поозиралась – не появится ли кто-то, чтобы прогнать её. Территория чужая, явно ухоженная, неизвестно, какие тут установлены порядки. Никто не появился, и Настя спокойно прошествовала в глубину двора. Усевшись поудобнее на похожей на диван скамейке (кое-где такие стояли ещё с советских времён), она достала книжку. Настя уже несколько недель таскала её в сумке, но из-за неспособности думать о чём-либо, кроме поиска сокровищ, так ни разу и не открыла. Но, видимо, заглянуть в книгу ей было не суждено.

Только Настя прикоснулась к обложке, как неожиданно увидела что-то чёрное, мохнатое, несущееся через двор. За бесформенным комком по воздуху мчалось что-то другое, хлопая крыльями, хрипло то ли каркая, то ли гавкая, собираясь в целое, потом распадаясь на части, потом снова сливаясь в пугающее тёмное пятно. Всё это промелькнуло настолько быстро, что Настя сначала даже не поняла, что это было, и было ли вообще, но вдруг определённо ощутила дежавю, испортившее до того благостное настроение. Будто сквозь пелену она рассмотрела мальчика, большими испуганными глазами провожающего нечто (что именно, Настя различить не смогла). И было чувство, что не собой она была в этот момент, а кем-то другим, наблюдавшим за мальчиком сверху вниз.

– Фу, как неприятно. Надо взять себя в руки, а то ещё и Верку напугаю, – «взять себя в руки» оказалось нелегко, где-то под желудком засел нехороший холодок. – Перегрелась, наверное. Я – это не я, а кто-то другой. Чушь какая… А вдруг не чушь… Бывают же всякие другие измерения… Или провалы… В прошлое, например… А ещё, как это… реинкарнации. По телевизору было. В другой жизни, может, я была большая и вообще мужчина… Поэтому и чудится, что это уже было. Со мной или не со мной… Всё, хватит… Всё! Не думать!